Альфред БЕСТЕР
ДЬЯВОЛЬСКИЙ ИНТЕРФЕЙС
Пер. - В.Задорожный.
Alfred Bester. The Computer Connection (1975) [= Extro].
1
Я чесал по материковому шельфу неподалеку от Боуговой отмели с
полицейскими на хвосте - прыгая на своих перископических Хреновинах, они
неотступно шли по моему следу. Бесконечные плоские соляные пустоши,
напоминающие степи центральной России (эти степи тут знают преимущественно
по половецким пляскам Бородина): одинокие холмы свежевынутой земли - там,
где старатели совершенно нового типа терзают почву в поисках редких
металлов; высокие столбы ядовитых испарений у восточного края горизонта,
где насосные станции присосались к Атлантическому океану и качают, качают
из него воду, чтобы извлекать дейтерий для производства энергии.
Ископаемого топлива нынче почти не осталось; уровень моря уже понизился на
шестьдесят сантиметров (вот почему я мог драпать по заголившейся
материковой отмели); прогресс, называется.
Я спешил к берлоге Герба Уэллса. Этот малый довел до совершенства
технику переработки золота (которое никому даром не нужно в эпоху полной и
окончательной победы пластика) и запуливает слитки золота в прошлое с
помощью безумной машины времени, за что члены нашей Команды окрестили его
Г.Дж.Уэллсом. Герб повадился дарить золотые слитки ребятам вроде Ван Гога
или Моцарта, чтоб они жили-поживали и горя не знали и настругали побольше
шедевров для потомков. Но пока что он не сумел раскачать этих ребят на
новые нетленки - ни тебе "Сына Дон Жуана", ни хотя бы "Дон Жуана против
Дракулы".
Сверяясь со стрелками на табличках с надписью "Вход для воров и
бродяг", вывешенных Гербом для членов нашей Команды, я юркнул в дыру у
основания холма и зашлепал по извилистому туннелю, пробитому в пластах
каменной соли, вдыхая воздух, насыщенный NaCl, MgCl2, MgSO4, кальцием,
калием, бромидами и, надо думать, золотой пылью от того желтого металла, с
которым работает Герб. С него станет - будет ворчать, что я своими легкими
ворую золото. Наконец я уперся в люк, который вел в бункер Герба.
Разумеется, заперто. Я заколотил в дверь как сумасшедший - скакалы
грохотали своими перископическими хреновинами где-то у входа в туннель, и
поэтому мне хана, если Герб сразу не отзовется... но нет, услышал.
- Квиен дат? Квиен дат? - крикнул он на черном испангле [то есть на
смеси испанского и английского языков, на которой говорят чернокожие].
- Это Гинь! - проорал я на двадцатке - на том английском языке, на
котором трепались в XX веке. Члены Команды частенько общаются между собой
на двадцатке, чтоб посторонние не врубались. - Герб, я в заднице. Пусти
меня!
Люк распахнулся, и я ввалился внутрь.
- Запирай наглухо, - прохрипел я. - Похоже, легавые наступают мне на
пятки.
Герб с грохотом закрыл люк и наложил засовы.
- Гинь, что ты, черт побери, натворил?
- Как обычно. Пришил одного парня.
- И полицейские подняли шум из-за какого-то убийства? Не смеши меня!
- Я порешил коменданта Коридора.
- Ого! Тебе не следует убивать важных шишек. Люди неправильно поймут.
- Знаю. Но только из важных шишек и стоит вышибать душу.
- И сколько же раз ты терпел неудачу?
- Потерял счет.
- Твои успехи равны нулю, - задумчиво произнес Герб. - Не пора ли нам
сесть и спокойно обсудить все это? Вопрос первый можно сформулировать так:
в чем тут загвоздка - в ложности или в сложности задачи? Я полагаю...
Тут люк завибрировал от могучих ударов.
- Ну вот, явились положительные мальчики, - сказал я убитым тоном. -
Герб, ты не мог бы послать меня куда подальше - с помощью твоей машины
времени?
- Мне бы стоило послать тебя куда подальше без помощи машины времени,
- угрюмо заметил Герб. - Ты же всегда наотрез отказывался прошвырнуться во
времени. Мне это было как серпом по одному месту.
- Надо слинять отсюда на несколько часов. Они не станут тебе
докучать, если не найдут меня здесь. Герб, прости меня, дурака, за прежнее
похабное отношение к твоей чудесной машине, но я просто до смерти боялся
ее. Да и все ребята из Команды побаиваются этой штуковины.
- Я тоже. Пошли.
Я последовал за ним в Комнату Ужасов и сел на сиденье чокнутой
машины, которая формой напоминала громадного жука-богомола. Герб сунул мне
в руки слиток золота.
- Я как раз собирался отвезти это Томасу Чаттертону [Томас Чаттертон
(1752-1770) - английский поэт, который выдавал свои стихи в духе
предромантизма на средне-английском языке за сочинения Т.Раули, якобы
жившего в XV веке]. Доставишь вместо меня.
- Чаттертон? Тот писатель-шутник?
- Он самый. Покончил жизнь самоубийством - к безутешной скорби
современников. Мышьяк. Жил без куска хлеба, без проблеска надежды. Ты
направишься в Лондон тех времен, в чердачную комнат Чаттертона на
Брук-стрит. Все понял?
- "Ни дождь, ни снег, ни мрак..."
- Устанавливаю срок возвращения - через три часа. Думаю, тебе должно
хватить трех часов. Я перенесу тебя в общеизвестное место Лондона, чтобы
ты сразу сориентировался. Не уходи далеко от машины, а не то я не сумею
вернуть тебя.
Стук в дверь усилился и стал еще настойчивее. Герб повозился с
движками и переключателями, после чего затрещал электрический разряд
(бьюсь об заклад, Герб ни шиша не платит за электроэнергию), и я
обнаружил, что сижу посреди лужи, хлещет дождь, а тип на гнедой лошади,
похожий на конный портрет Джорджа Вашингтона, чуть не растоптал меня
копытами и осыпает вашего покорного слугу проклятиями за то, что я мешаю
проезду порядочных людей.
Я вскочил и попятился прочь от дороги. Тут меня кто-то легонько
двинул по затылку. Я отпрыгнул и обернулся - я стоял подле виселицы, и по
затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно
не куда-нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет
не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и,
конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что
Тайберн со временем превратится в Марбл-Арч; в восемнадцатом веке это была
самая окраина Лондона. Бейсуотер-Роуд еще не существует, равно как и
Гайд-Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием
Тайберн. Весь город находился слева от меня.
Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в
Парк-Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг
от друга домов. Мало-помалу пространство между домами сокращалось,
количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон -
будущую площадь Гросвенор - и попал на разгар субботней вечерней ярмарки.
Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с
прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей.
Уличные разносчики горланят:
- Медовые груши! Восемь на пенни!
- Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!
- А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!
- Орешки - сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за
пенни!
Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша
той эпохи - только почти килограммовый слиток золота.
Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади
Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих
насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и
слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца,
на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде
"Собственноручное жизнеописание палача", "Кровавые тайны Сохо",
"Приключения слуги-пройдохи". Парень заявил, что знает поэта и тот пишет
для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на
чердак жуткой развалюхи.
Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек -
одному Богу известно, как я не ухнул вниз, - и влетел в чердачную комнату,
весело напевая: "Злато! Злато! Злато! Желтый блеск, весомый хлад!" (Томас
Худ, 1799-1845). На грязной постели младой поэт бился в предсмертных
судорогах с пеной на губах - типичная развязка при отравлении мышьяком.
"Ага! - мелькнуло у меня в башке. - Он окочуривается. И отлично понимает,
что его дело труба. Так что, если я его вытащу из могилы, мы, может
статься, получим нового Молекулярного для нашей Команды".
И я энергично взялся за дело.
Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в
стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого
результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной
лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка
Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел
кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина
и помчался наверх - мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни
молоко, ни уголь бедолаге не помогли. Он таки помер - к безутешной скорби
современников, а я остался как дурак со слитком теперь не нужного золота,
от которого пузырился задний карман моих штанов.
Делать нечего, оставалось только ждать, когда машинка Герба Уэллса
выдернет меня обратно из восемнадцатого века, и я потопал обратно - по
дождю. С Флит-стрит я повернул в переулок и зашел в таверну "Чеширский
Сыр" - в надежде обменять слиток на стакан-другой доброго вина и обсохнуть
у огня. Место у камина оказалось занято зычно сопящим китом и тихо
побулькивающим налимом. Мать честная! Сам Великий и Незабвенный, а с ним
его подлипала Босуэлл! [Английский писатель Джеймс Босуэлл (1740-1795)
прославился блестящими - и весьма дотошными - воспоминаниями о своем
великом коллеге Сэмюэле Джонсоне (1709-1784), от которого он на протяжении
многих лет не отходил буквально ни на шаг, фиксируя чуть ли не каждое
слово своего друга.]
- Что бы вы делали, сэр, ежели бы оказались заперты в башне с
новорожденным младенцем? - вопрошала рыбешка кита.
Тот заколыхался, приосанился, чтобы разродиться исторической фразой,
но его ответ на сей монументальный вопрос мне услышать не довелось - сукин
кот Герб уволок меня в будущее на самом интересном месте.
Когда я вывалился из нутра машины времени. Герб возмущенно замахал
руками:
- Вон! Вон! Сыпь отсюда! Они уже убрались.
Я поковылял к выходу.
- Какого черта ты не отдал золото Томасу Чаттертону?
- Опоздал. Он уже дух испустил, когда я появился.
- Ах ты, незадача какая!
- Попробуй еще раз. Только загляни к нему пораньше.
- Не могу. Дурацкая машина не желает дважды посещать одно и то же
десятилетие. Говоря по совести, этот драндулет никуда не годится. Буксует
на каждом временном ухабе.
Быть может, именно поэтому из грандиозной программы Герба Уэллса
("Здоровье, просвещение и процветание всем векам!") ничегошеньки не
получается. Я поблагодарил его на двадцатнике, которым мы, члены Команды,
обычно пользуемся при общении, и заговорил на черном испангле.
Можете принять меня за психа, но я на самом деле просто обалдеваю
оттого, как мне приходится валандаться с этими моими записками. Приходится
переводить мой рассказ сперва на двадцатник с черного испангля, который
нынче является официальным языком в этой стране, а потом переводить
результат на машинный язык. Вы только вообразите эту цепочку: черный
испангл - двадцатник - машинный язык. Та еще работа! Особенно, если
сортируешь свои воспоминания за много веков. Поэтому не обессудьте, если
