народу, которому не дозволено учиться читать и писать. Я сказал, что
печатное дело было давно забыто. Это было правда только в отношении народа.
Двадцать Четыре имели свою типографию, где печатались деньги, манифесты,
приказы. Деньги были нужны Калькарам в том случае, когда в народе
поднималось недовольство против непосильных налогов. Тогда сборщики платили
за товары деньгами. Однако эти деньги не представляли никакой ценности.
Разве что их можно было использовать для растопки печей.
Эти деньги не годились для уплаты налогов. Двадцать Четыре принимали
только золото и серебро, а также продукты. Они уже потом не пускали золото
в оборот и оно постепенно исчезало, хотя еще во времена моего детства его
было столько, что мы играли им на улицах.
Три воскресенья в месяц сборщики налогов посещали рынок, определяя наш
оборот, а в последнее воскресенье месяца они приходили забирать один
процент с того, что каждый продал или купил в течение месяца. Ничто не
имело твердой цены. Можно было торговаться два часа, чтоб вымянять мещок
бобов за коровью шкуру, а в следующее воскресенье этот же мешок стоял уже
три, а то и четыре шкуры. И сборщики налогов пользовались этим, определяя
сумму налога в дни самых высоких цен.
У моего отца было стадо длинношерстных овец, которых он называл
ангорскими. Мать из их шерсти делала для всех нас одежду. Благодаря шерсти,
молоку, мясу наших овец мы жили сравнительно неплохо. Кроме того возде дома
мы имели небольшой огородик. Все остальное мы могли легко выменять на
рынке. Торговать помимо рынка было строго запрещено. Однажды зимой, когда
мать заболела и у нас не было угля, чтобы обогревать дом, отец пошел к
начальнику Каш Гвард, чтобы выпросить разрешение купить уголь не в базарный
день. Солдаты послали с ним Гофмейера, гаента Калькаров, который ведал
угольными складами нашего тевиоса, чтобы тот убедился, насколько бедственно
наше положение. И Гофмейер потребовал пять овец в обмен на мешок угля весом
в пол-овцы.
Отец протестовал, но бесполезно. И ему ничего не оставалось делать,
как отнести овец и взять уголь. И эта несправедливая сделка стоила ему еще
трех овец, так как она вошла в сумму оборота.
Старый сборщик налогов не позволил бы себе такой наглости. Но к нам
направили нового сборщика.
Отец сказал, что хуже уже не будет, хуже некуда. Но он ошибался.
Худшее было впереди. Перемены начались в 2017 году, когда Ярт стал
Джемадаром Соединенных Тевиосов Америки. Разумеется перемены не происходили
мгновенно. Вашингтон был далеко от Чикаго, а железнодорожного сообщения
между ними не было. Двадцать Четыре оставили несколько разрозненных веток,
но технического персонала было мало и поэтому поездка из Вашингтона до
Гари, крайней западной точки, занимала несколько недель.
Отец сказал, что все железные дороги были уничтожены во время войны,
когда Калькары завоевали сторону. Рабочим было разрешено работать не более
четырех часов в день. Но Калькары не удовлетворились этим. Они создавали
новые законы, которые вообще не оставляли времени для работы. Но хуже всего
было то, что всех инженеров и техников, которые могли бы поддерживать
железную дорогу в рабочем состоянии, постепенно изолировали и уничтожали.
Они ведь были интеллигентами.
В течение семидесяти пяти лет не было сделано ни одного паровоза, а те
немногие, что еще оставались, пришли в полную негодность. Двадцать Четыре
пытались задержать неотвратимое тем, что использовали поезда исключительно
для своих нужд: для переброски войск и официальных поездок. Но недалеко
было время, когда железные дороги перестанут существовать - навсегда.
Однако для меня все это не имела смысла, так как я никогда в жизни не ездил
на поезде, да и никогда не видел ни одного. Только заржавевшие среди
развалин тут и там. Но мои родители с ужасом воспринимали гибель железной
дороги - ведь это было единственная уцелевшая связь с прошлой цивилизацией.
И теперь она рушилась. Оставалось только варварство.
Самолеты, автомобили, корабли, телефоны - все это исчезло до того, как
родились мои родители. Но родители моих родителей еще пользовались этими
благами цивилизации. Телеграф действовал еще и сейчас, хотя оставалось
совсем немного линий, соединяющих Вашингтон с западным побережьем. К западу
от нас не было ни железных дорог, ни телеграфа. Когда мне было десять лет я
видел человека, прискакавшего на лошади из Тевиоса Миссури. Он выехал с
сорока спутниками, чтобы доехать до востока и посмотреть, что же произошло
в стране за пятьдесят лет. Но во время пути бандиты и Каш Гвард перебили
всех. Остался он один.
Я затаив дыхание, стараясь не пропустить ни слова, слушал рассказ
этого человека о трудном и опасном путешествии. И потом много недель после
этого я рисовал в своем воображении героические приключения, которые
происходили со мной во время путешествия на таинственный запад. Этот
человек много рассказывал нам о своей родине. Он говорил, что земля там
богаче, что там и люди живут лучше, чем здесь. Поэтому он не захотел
оставаться у нас и решил вернуться домой, даже рискнул вновь столкнуться со
смертельными опасностями.
Вскоре наступила весна и я с вожделением смотрел на реку, предвкушая
удовольствие первого купания. С окон нашего дома уже были сняты овечьи
шкуры и солнце весело бродило по трем нашим комнатам.
- Плохие времена настали, Элизабет, - сказал отец. - Раньше тоже не
было ничего хорошего, но с тех пор, как Джемадаром стала эта свинья...
- Тише, - прошептала мать, показывая на открытое окно.
Отец замолчал, прислушался. Мы услышали чьи-то шаги и в дверном проеме
появилась тень человека. Отец вздохнул с облегчением.
- А! - воскликнул он. - Это же наш добрый брат Иохансен. Входи, брат
Пит, и расскажи нам новости.
- О, новости есть! - воскликнул пришелец. - Вместо старого коменданта
назначен новый по имени Ортис, он из приближенных самого Ярта. Что ты
думаешь по этому поводу?
Брат Пит стоял между отцом и матерью, спиной к последней, так что он
не мог видеть, как мать отчаянно замигала отцу, предостерегая его от лишней
болтовни. Я видел, как отец нахмурился, видимо ему не понравилось
предостережение матери, и когда он заговорил, слова его были именно такими,
какими должны были быть у человека, пострадавшего за болтовню.
- Как я могу думать о том, что делают Двадцать Четыре?
- Я тоже не могу обсуждать их действия, - быстро ответил Иохансен, -
но между нами ведь мы можем высказаться открыто и облегчить душу, а?
Отец пожал плечами, отвернулся. Я видел, что он весь кипит от желания
облегчить душу ругательством на тех дегенеративных тупых животных, которые
уже целое столетие правили землей. Он в детстве еще слышал рассказы о
торжестве цивилизации, о счастливой жизни, о том, как и когда все это было
утрачено.
Мои родители пытались зажечь во мне искру угасшей культуры в жалкой
надежде, что когда-нибудь придет день, когда мир выкарабкается из вонючей
слизи невежества, куда его столкнули Калькары, и эта искра вспыхнет ярким
пламенем.
- Брат Пит, - сказал наконец отец. - Я должен идти к сборщику налогов
и отнести ему три овцы. - Он старался говорить спокойно, хотя это было
нелегко для него. Горечь и досада слишком явно звучали в его голосе.
-Да, да, - сказал Пит. - Я слышал об этом деле. Новый сборщик смеялся
над тобой у Гофмейера. Он считает, что это очень удачная шутка и собирается
продолжить ее.
- О, нет! - воскликнула мать. - Он не сделает этого.
Пит пожал плечами.
- Может он просто шутит? Эти Калькары большие шутники.
- Да, - Сказал отец. - Они болшие шутники. Но когда-нибудь и я сыграю
с ними шутку. - И он зашагал к стойлу.
Мать встревоженно посмотрела ему вслед, а затем перевела взгляд на
Пита, который вышел за отцом.
Мы с отцом повели овец сборщику. Это оказался маленький человечек с
копной рыжих волос, тонким носом и двумя близко посаженными газами, его
звали Сур. Как только он увидел отца, злоба перекосила его лицо.
- Как твое имя, человек? - спросил он надменно.
- Юлиан Восьмой, - ответил отец. - Вот три овцы - налог за месяц.
- Как ты назвал себя? - рявкнул Сур.
- Юлиан Восьмой, - повторил отец.
- Юлиан Восьмой! - заревел Сур. Я полагаю ты слишком интеллигентен,
чтобы быть братом такому, как я?
- Брат Юлиан Восьмой, - угрюмо повторил отец.
Загнав овец, мы направились домой, но тут снова услышали голос Сура.
- Ну?
Отец вопросительно повернулся к нему.
- Ну? - повторил Сур.
- Я не понимаю, - сказал отец. - Разве я не выполнил то, что требует
закон?
- Вы что здесь с ума посходили? - выкрикнул Сур. - В западных тевиосах
сборщики налогов не живут только на свое нищенское жалование. Граждане
приносят им небольшие подарки.
- Хорошо, - спокойно сказал отец. - В следующий раз принесу тебе что-
нибудь.
Посмотрим, - рявкнул Сур.
По пути домой отец не проронил ни слова. Он молчал и во время ужина,
состоящего из овечьего сыра, молока и лепешек. Я был ужасно зол, но то, что
я рос в атмосфере страха и террора, научило меня держать язык за зубами.
Закончив ужин, отец резко вскочил, так что стул отлетел к
противоположной стене, и изо всех сил ударил себя кулаком в грудь.
- Трус! Слизняк! - закричал он. - О Боже! Я не могу вытерпеть этого! Я
сойду с ума, если буду и дальше терпеть эти издевательства! Я больше не
мужчина! Теперь нет мужчин. Все мы черви, которых эти свиньи топчут ногами,
грязными копытами. И я не осмелился ничего сказать! Я стоял молча, пока
этот подонок оскорблял меня, плевал на меня! Я все терпел и что-то жалобно
мычал. Это невыносимо!
Прошло всего несколько поколений, а они вытравили мужество у
американцев. Мои предки сражались под Бункер Хилл, при Геттисбурге, Сан-
Хуане, Шато Тьери. А я? Я преклоняю колени перед каждым дегенератом,
которого назначили на должность из Вашингтона. И все они не американцы, и
даже не земляне. Я склоняю голову перед этими вонючими с Луны - Я,
представитель самого великого народа на Земле!
- Юлиан! - воскликнула мать. - Будь осторожен, дорогой. Кто-нибудь
может услышать.
Я увидел, что она дрожит.
- А ты разве не американка? - прорычал он.
- Юлиан, не надо, - взмолилась она. - Я ведь беспокоюсь не о себе, ты
это знаешь. Я беспокоюсь о тебе и моем мальчике. Я не хочу, чтобы тебя
забрали, как это случилось со многими, кто говорил то, что у него на душе.
- Я знаю, дорогая, - сказал он после паузы. - Я беспокоюсь за тебя и
сына, ты беспокоишься за меня и сына. И все продолжается по старому. О,
если бы нас было побольше, если бы я мог найти тысячу мужчин, которые бы
осмелились выступить против завоевателей.
- Тише, - предупредила мать. - Вокруг столько шпионов. Каждый может
оказаться им. Поэтому я предупредила тебя, когда пришел Пит.
- Ты подозреваешь Пита? - спросил отец.
- Я ничего не знаю, но я боюсь всех. Так жить страшно. Но я живу в
этом страхе все время и моя мать жила также. И ее мать тоже. Я никогда не
смогу привыкнуть к этому страху.
- Американский дух согнут. но не сломан, - сказал отец. - Будем
надеяться, что он никогда не будет сломан.
- Если наше сердце страдает вечно, - сказала мать, - оно никогда не
сломается. Но это очень трудно так жить. Трудно когда мать даже не хочет
приносить в мир ребенка. - Она взглянула на меня. - Потому что его ждут
страдания и унижения. Я всегда хотела иметь много детей, но я боялась
этого. Особенно я боялась, что будут девочки. Быть девушкой в такое ужасное
