Юлия Беляева, Евгений Бенилов.
Рассказы
В Бирмингеме обещают дождь
Проделки купидона
Юлия Беляева, Евгений Бенилов.
В Бирмингеме обещают дождь
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того,
как тот появился в НИИАНе. Близки мы однако не были, ибо работали в разных
лабораториях, да и личных дел никогда не имели -- в основном потому, что был
он комсольцем-активистом, а я -- наоборот: читал изподтишка Солженицына,
ездил на дачу академика Сахарова пить водку с сахаровским сыном Димкой и,
вообще, выражал свое неудовольствие всеми доступными мне полубезопасными
способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался мне фигурой
противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, мордастый,
кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. Большую часть
времени он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, которое в редких
случаях сменялось доходящей до крайности, назойливой общительностью. И что
уж совсем нехарактерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным
ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим
трюкам -- я никогда не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем,
наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то
непрогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных
алкоголем дней -- на "картошке".
А когда наступила перестройка, и комсомольские собрания вместе с
поездками на картошку стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой
стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном
митинге уже давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического
Союза, где он отчаянно спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре
пролетариата. Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем
заключался предмет их разногласий, не уловил: оба, вроде бы, утверждали, что
диктатура -- это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания -- из
чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий -- последний -- раз мы встретились в Англии в 1996 году,
где я к тому времени жил и куда он, получив грант Европейского Физического
Общества, приехал на конференцию. Внешность он все еще имел импозантную, но
выглядел несколько старше своих тридцати четырех лет -- что подчеркивалось
его одеждой (особенную жалость вызывала поддетая по пиджак желтая
душегрейка). Он подошел ко мне в первый же день конференции; к моему
удивлению оказалось, что он помнит меня во всех подробностях -- за
исключением, пожалуй, строгача, вынесенного им за мои систематические
прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался
осведомлен, так что мы, главным образом, говорили о нем. В отличии от
большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и
продолжал заниматься наукой; а на досуге развивал новую социальную теорию, в
которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии) фигируровал класс воров. Дабы
смягчить его классовый антагонизм -- а также потому, что мне его стало
жалко, -- я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал
полный набор его жалоб, отделаться от него стало положительно невозможно. Он
таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими из
России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и, вообще, всячески
отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между
которыми он осциллировал в прежние времена, скрестились теперь в один
уродливый гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую
беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина,
Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в
целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня
конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами
шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее --
славный город Бирмингем. Нас было пятеро: обосновавшийся, как и я, в Англии
Леша Громов; вышеупомянутый Денис Саломаха; я; моя бывшая однокашница Юлечка
Вторникова; а также Илья Левин -- светило мировой науки и главный моралист
нашей бывшей компании (прозванный друзьями за кристальность души "Умом,
Честью и Совестью Нашей Эпохи"). Мы были слегка "под шефе", что являлось
результатом заключительного конференционного банкета, однако душа просила
еще -- и мы решили заглянуть в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись
впятером под два имеющихся зонтика, мы прошли метров двести по вымощенной
коричневым кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже
сидели, попивая пиво и поедая картофельные чипсы, на втором этаже уютного
английского кабачка. Несмотря на проливной дождь, посетителей было много, но
нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели разогретые
алкоголем и отсутствием необходимости идти завтра на работу англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не
видевшихся, друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном,
вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные
отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у
вверенного ему института триста тысяч долларов, -- более всех его ругал
непримиримый в вопросах морали Илюша Левин. Постепенно тема была исчерпана;
"Не-ет, друзья, -- подвел черту своей любимой присказкой Илюша, --
порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
-- А я не согласен. -- вдруг выпалил Саломаха.
-- Не согласен с чем?... -- несколько брезгливо поинтересовался у него
Левин.
-- С тем, что не колеблется. -- Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в
себя пиво, -- Колеблется. Я вот, к примеру ... -- он пожевал губами в
поисках подходящего слова, -- в общем, как бы это сказать ...
Наступила удивленная тишина.
-- Ну, что ты, Денис! -- с приторной задушевностью и ангельским
выражением на лице вмешалась Юлечка Вторникова, -- В каких-нибудь мелочах
ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я уверена, поступал,
как подсказывала тебе совесть.
-- Я про серьезный случай и говорю. -- отвечал польщенный ее вниманием,
но не оценивший ее сарказм, Саломаха, -- И насчет своей совести тоже
заблуждаться можно ... -- он неопределенно махнул рукой и умолк.
-- Трудности с женским полом, поди? -- предположила Юлечка.
Под потолком паба клубился табачный дым; играющая в смежном зале
ритмичная танцевальная музыка -- в отличие от занавесок на окнах --
оставляла впечатление стерильной.
-- Ну да ... то есть, нет ... в общем, неохота ... -- Саломаха замолчал
опять.
-- Так, Денис, настоящие друзья не поступают! -- сделав искреннее лицо,
потребовала Юля, -- Начал -- рассказывай!
-- Ты, наверное, пьяный был. -- с фальшивым сочуствием предположил Леша
Громов,-- Спьяну, конечно, иной раз такое выкинешь -- сам потом не веришь!
-- Более всего они с Юлькой походили сейчас на лису Алису и кота Базилио.
-- Да нет, трезвый, как стеклышко, -- Саломаха недоуменно задрал брови,
словно чему-то удивляясь, -- То есть, началось-то оно спьяну, но потом ...
Это, вообще-то, долго рассказывать ...
-- А нам торопиться некуда. -- находчиво парировал Лешка.
Я откинулся на стуле, приготовясь слушать. (Саломаху было немного жаль:
парень шел в расставленную ему ловушку, задрав хобот и размахивая похожими
на лопухи ушами.) На лице Левина было написано брезгливое осуждение
безответственного поступка его друзей, из-за которого ему теперь придется
слушать откровения этого идиота.
-- Однажды я спьяну полез к одной ... даме. В нашей комнате сидела. --
Саломаха неуверенно огляделся по сторонам, -- Это было давно, еще до НИИАНа.
-- он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. -- Короче, в здравом уме
я бы к ней никогда ...
-- Что, такая крутая? -- с животрепещущим интересом поинтересовалась
Юлечка.
-- Наоборот, -- простодушно отвечал Саломаха, -- невзрачная такая,
домохозяйка ... не особо молодая, не особо красивая -- что называется,
приличная женщина. -- он неприятно усмехнулся, -- И что мне вдруг вступило?
Праздник, помнится, какой-то был ... на работе праздновали. Она к тому
времени уходить собралась, пошла к нам в комнату пальто одевать -- а я за
ней.
Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан с пивом.
-- Пьян был ужасно -- и почему-то совершенно не сомневался, что она мне
не откажет: ну, чем я не хорош для такой тетки? -- он неловко развел руками,
-- Она, типа, увещевать меня пыталась, а я ничерта не понимал, лез внаглую
... Короче, пока она меня отпихивала -- я член достал и ей в руку сунул.
Смотри, мол, как я тебя хочу!...
Наступила первая за этот вечер (но как показало дальнейшее -- не
последняя) кульминация. Закрываясь от Саломахи ладонью, Юлечка посылала
умоляющие взгляды уже открывшему было рот негодующему Илюше Левину.
-- И как она до него дотронулась, по ней -- как током ... -- Саломаха
усмехнулся каким-то своим мыслям, -- Задрожала аж и выгнулась вся!
-- А у тебя, Денис, член большой? -- умильно заглядывая ему в глаза,
полюбопытствовала Юля.
Левин поперхнулся пивом и стал мучительно откашливаться, Леша Громов
безмятежно улыбался.
-- Не маленький. -- угрюмо отвечал Саломаха.
-- Тогда -- нормальная реакция. -- авторитетно вмешался Лешка, --
Дальше баба сразу в твои объятия должна падать. -- Было видно, что его
разбирает смех, но он сдерживается.
-- Ну вот она и упала, -- согласился Саломаха, -- правда, не в объятия.
Пока я соображал, что к чему, она хлоп на колени и ... -- он покосился на
Юлю, -- ... в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел
на стенку облокотиться.
Левин достал носовой платок и громко высморкался. Мне показалось, что
его терпение на пределе.
-- Молодец домохозяйка! -- уважительно заметил Лешка.
-- Короче, ахнуть я не успел, как ... э-э ... кончилось все. Тут она
меня легонько отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить
надо меньше!" А пока я свои мысли собирал -- она хвать свое пальто и по
коридору "цок-цок-цок" ...
-- Действительно интересная история! -- одобрила Юлечка, -- И мораль
какая оригинальная: "Пить надо меньше" ... кто бы подумал? -- она
повернулась ко мне, -- А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка -- а,
Женечка!
-- Это только начало истории. -- сказал Саломаха, не отрывая взгляда от
своего, теперь уже пустого, стакана, -- Сразу-то тогда я и не подумал
ничего, штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда
проспался, думаю: "Мама родная! Как же я с ней дальше работать буду? Она,
небось, на какие-то новые отношения теперь рассчитывает, а я ни сном, ни
духом ..." Надо, думаю, с ней сразу как-то объясниться -- ну, типа,
извиниться там ...
-- Во дурак! -- неодобрительно покачал головой Лешка. -- Кто ж за такие
вещи извиняется, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда и извиняться
надо -- а так только женщину обидишь!
-- Да уж какие там обиды ... -- Саломаха повертел в пальцах картонную
подставку из-под своего стакана, -- Короче, прихожу я на работу -- а тетка
эта на меня ноль реакции. Не то, чтобы в сторону смотрит или, там, не
разговаривает -- а просто ведет себя, как обычно, словно и не было между
нами ничего! Был бы я поумнее -- тоже бы спустил это дело на тормозах, а тут
