Юлия Беляева, Евгений Бенилов.
Рассказы
В Бирмингеме обещают дождь
Проделки купидона
Юлия Беляева, Евгений Бенилов.
В Бирмингеме обещают дождь
Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того,
как тот появился в НИИАНе. Близки мы однако не были, ибо работали в разных
лабораториях, да и личных дел никогда не имели -- в основном потому, что был
он комсольцем-активистом, а я -- наоборот: читал изподтишка Солженицына,
ездил на дачу академика Сахарова пить водку с сахаровским сыном Димкой и,
вообще, выражал свое неудовольствие всеми доступными мне полубезопасными
способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался мне фигурой
противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, мордастый,
кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. Большую часть
времени он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, которое в редких
случаях сменялось доходящей до крайности, назойливой общительностью. И что
уж совсем нехарактерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным
ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим
трюкам -- я никогда не мог понять, зачем ему это понадобилось. Впрочем,
наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то
непрогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных
алкоголем дней -- на "картошке".
А когда наступила перестройка, и комсомольские собрания вместе с
поездками на картошку стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой
стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном
митинге уже давно разрешенного и потому никому не нужного Демократического
Союза, где он отчаянно спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре
пролетариата. Обуреваемый удивлением, я остановился послушать, однако, в чем
заключался предмет их разногласий, не уловил: оба, вроде бы, утверждали, что
диктатура -- это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания -- из
чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
В следующий -- последний -- раз мы встретились в Англии в 1996 году,
где я к тому времени жил и куда он, получив грант Европейского Физического
Общества, приехал на конференцию. Внешность он все еще имел импозантную, но
выглядел несколько старше своих тридцати четырех лет -- что подчеркивалось
его одеждой (особенную жалость вызывала поддетая по пиджак желтая
душегрейка). Он подошел ко мне в первый же день конференции; к моему
удивлению оказалось, что он помнит меня во всех подробностях -- за
исключением, пожалуй, строгача, вынесенного им за мои систематические
прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался
осведомлен, так что мы, главным образом, говорили о нем. В отличии от
большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и
продолжал заниматься наукой; а на досуге развивал новую социальную теорию, в
которой (помимо рабочих, крестьян и буржуазии) фигируровал класс воров. Дабы
смягчить его классовый антагонизм -- а также потому, что мне его стало
жалко, -- я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал
полный набор его жалоб, отделаться от него стало положительно невозможно. Он
таскался за мною по пятам, систематически не давая общаться с приехавшими из
России старыми друзьями, влезал с дурацкими разговорами и, вообще, всячески
отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между
которыми он осциллировал в прежние времена, скрестились теперь в один
уродливый гибрид: он говорил почти все время, но нес при этом не веселую
беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина,
Жириновского, демократов, коммунистов, мафии, Российской Академии Наук в
целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня
конференции.
Из Международного Центра Конвенций мы вышли около семи; перед нами
шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее --
славный город Бирмингем. Нас было пятеро: обосновавшийся, как и я, в Англии
Леша Громов; вышеупомянутый Денис Саломаха; я; моя бывшая однокашница Юлечка
Вторникова; а также Илья Левин -- светило мировой науки и главный моралист
нашей бывшей компании (прозванный друзьями за кристальность души "Умом,
Честью и Совестью Нашей Эпохи"). Мы были слегка "под шефе", что являлось
результатом заключительного конференционного банкета, однако душа просила
еще -- и мы решили заглянуть в расположенный неподалеку паб. Сгрудившись
впятером под два имеющихся зонтика, мы прошли метров двести по вымощенной
коричневым кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже
сидели, попивая пиво и поедая картофельные чипсы, на втором этаже уютного
английского кабачка. Несмотря на проливной дождь, посетителей было много, но
нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели разогретые
алкоголем и отсутствием необходимости идти завтра на работу англичане.
Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не
видевшихся, друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном,
вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные
отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у
вверенного ему института триста тысяч долларов, -- более всех его ругал
непримиримый в вопросах морали Илюша Левин. Постепенно тема была исчерпана;
"Не-ет, друзья, -- подвел черту своей любимой присказкой Илюша, --
порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
-- А я не согласен. -- вдруг выпалил Саломаха.
-- Не согласен с чем?... -- несколько брезгливо поинтересовался у него
Левин.
-- С тем, что не колеблется. -- Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в
себя пиво, -- Колеблется. Я вот, к примеру ... -- он пожевал губами в
поисках подходящего слова, -- в общем, как бы это сказать ...
Наступила удивленная тишина.
-- Ну, что ты, Денис! -- с приторной задушевностью и ангельским
выражением на лице вмешалась Юлечка Вторникова, -- В каких-нибудь мелочах
ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я уверена, поступал,
как подсказывала тебе совесть.
-- Я про серьезный случай и говорю. -- отвечал польщенный ее вниманием,
но не оценивший ее сарказм, Саломаха, -- И насчет своей совести тоже
заблуждаться можно ... -- он неопределенно махнул рукой и умолк.
-- Трудности с женским полом, поди? -- предположила Юлечка.
Под потолком паба клубился табачный дым; играющая в смежном зале
ритмичная танцевальная музыка -- в отличие от занавесок на окнах --
оставляла впечатление стерильной.
-- Ну да ... то есть, нет ... в общем, неохота ... -- Саломаха замолчал
опять.
-- Так, Денис, настоящие друзья не поступают! -- сделав искреннее лицо,
потребовала Юля, -- Начал -- рассказывай!
-- Ты, наверное, пьяный был. -- с фальшивым сочуствием предположил Леша
Громов,-- Спьяну, конечно, иной раз такое выкинешь -- сам потом не веришь!
-- Более всего они с Юлькой походили сейчас на лису Алису и кота Базилио.
-- Да нет, трезвый, как стеклышко, -- Саломаха недоуменно задрал брови,
словно чему-то удивляясь, -- То есть, началось-то оно спьяну, но потом ...
Это, вообще-то, долго рассказывать ...
-- А нам торопиться некуда. -- находчиво парировал Лешка.
Я откинулся на стуле, приготовясь слушать. (Саломаху было немного жаль:
парень шел в расставленную ему ловушку, задрав хобот и размахивая похожими
на лопухи ушами.) На лице Левина было написано брезгливое осуждение
безответственного поступка его друзей, из-за которого ему теперь придется
слушать откровения этого идиота.
-- Однажды я спьяну полез к одной ... даме. В нашей комнате сидела. --
Саломаха неуверенно огляделся по сторонам, -- Это было давно, еще до НИИАНа.
-- он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. -- Короче, в здравом уме
я бы к ней никогда ...
-- Что, такая крутая? -- с животрепещущим интересом поинтересовалась
Юлечка.
-- Наоборот, -- простодушно отвечал Саломаха, -- невзрачная такая,
домохозяйка ... не особо молодая, не особо красивая -- что называется,
приличная женщина. -- он неприятно усмехнулся, -- И что мне вдруг вступило?
Праздник, помнится, какой-то был ... на работе праздновали. Она к тому
времени уходить собралась, пошла к нам в комнату пальто одевать -- а я за
ней.
Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан с пивом.
-- Пьян был ужасно -- и почему-то совершенно не сомневался, что она мне
не откажет: ну, чем я не хорош для такой тетки? -- он неловко развел руками,
-- Она, типа, увещевать меня пыталась, а я ничерта не понимал, лез внаглую
... Короче, пока она меня отпихивала -- я член достал и ей в руку сунул.
Смотри, мол, как я тебя хочу!...
Наступила первая за этот вечер (но как показало дальнейшее -- не
последняя) кульминация. Закрываясь от Саломахи ладонью, Юлечка посылала
умоляющие взгляды уже открывшему было рот негодующему Илюше Левину.
-- И как она до него дотронулась, по ней -- как током ... -- Саломаха
усмехнулся каким-то своим мыслям, -- Задрожала аж и выгнулась вся!
-- А у тебя, Денис, член большой? -- умильно заглядывая ему в глаза,
полюбопытствовала Юля.
Левин поперхнулся пивом и стал мучительно откашливаться, Леша Громов
безмятежно улыбался.
-- Не маленький. -- угрюмо отвечал Саломаха.
-- Тогда -- нормальная реакция. -- авторитетно вмешался Лешка, --
Дальше баба сразу в твои объятия должна падать. -- Было видно, что его
разбирает смех, но он сдерживается.
-- Ну вот она и упала, -- согласился Саломаха, -- правда, не в объятия.
Пока я соображал, что к чему, она хлоп на колени и ... -- он покосился на
Юлю, -- ... в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел
на стенку облокотиться.
Левин достал носовой платок и громко высморкался. Мне показалось, что
его терпение на пределе.
-- Молодец домохозяйка! -- уважительно заметил Лешка.
-- Короче, ахнуть я не успел, как ... э-э ... кончилось все. Тут она
меня легонько отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить
надо меньше!" А пока я свои мысли собирал -- она хвать свое пальто и по
коридору "цок-цок-цок" ...
-- Действительно интересная история! -- одобрила Юлечка, -- И мораль
какая оригинальная: "Пить надо меньше" ... кто бы подумал? -- она
повернулась ко мне, -- А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка -- а,
Женечка!
-- Это только начало истории. -- сказал Саломаха, не отрывая взгляда от
своего, теперь уже пустого, стакана, -- Сразу-то тогда я и не подумал
ничего, штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда
проспался, думаю: "Мама родная! Как же я с ней дальше работать буду? Она,
небось, на какие-то новые отношения теперь рассчитывает, а я ни сном, ни
духом ..." Надо, думаю, с ней сразу как-то объясниться -- ну, типа,
извиниться там ...
-- Во дурак! -- неодобрительно покачал головой Лешка. -- Кто ж за такие
вещи извиняется, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда и извиняться
надо -- а так только женщину обидишь!
-- Да уж какие там обиды ... -- Саломаха повертел в пальцах картонную
подставку из-под своего стакана, -- Короче, прихожу я на работу -- а тетка
эта на меня ноль реакции. Не то, чтобы в сторону смотрит или, там, не
разговаривает -- а просто ведет себя, как обычно, словно и не было между
нами ничего! Был бы я поумнее -- тоже бы спустил это дело на тормозах, а тут
-- завелся: значит, я переживаю, а ей -- тьфу? И потом: кабы не боялся я,
что она на меня всерьез глаз положит, то был бы вполне непрочь дело это
повторить ...
-- Богатый букет эмоций! -- похвалил Лешка.
С серьезным видом, Саломаха кивнул.
-- И вот когда народ из нашей комнаты на обед разбежался, а она еще
какую-то работу заканчивала, подошел я к ней и начал что-то мычать. И ...
это ж надо было видеть! Я стою -- она сидит, но при этом умудряется сверху
вниз на меня посмотреть -- типа, строгая учительница на хулигана, -- и
говорит: "Тем, что я вам вчера сказала, тема исчерпывается!"
-- Что, прямо так, на вы? -- восхитился Лешка.
-- На вы, железно, и по отчеству! Говорит: "Я, Денис Аркадьевич, вчера
даже как-то растерялась -- не на помощь же звать! Вы были совершенно
невменяемы!" Что ей на это возразишь?... я и отвалил.
-- ... но эмоции стали еще богаче! -- услужливо подсказал Лешка.
-- Ну, да!... Зло меня, понимаешь, разобрало: она, значит, мой член ...
-- Саломаха поперхнулся и опять искоса посмотрел на Юлю, -- ... и я же хожу,
как оплеванный! И главное, помню ведь, как она тогда задрожала, да выгнулась
-- а теперь говорит, что просто от меня, пьяного придурка побыстрее
отвязаться хотела! Ну, думаю, погоди, ты у меня еще сама попросишь!...
-- Эт' правильно! -- компетентно поддержал Лешка, -- На место их надо
ставить, зараз, чтоб знали!...
-- Ну, ты нас заинтриговал, Денис! -- воскликнула Юлечка, -- А
дальше-то что было?
-- Поначалу ничего. Потому что держалась она так ... э-э ...
официально, что никак не подъедешь. Смотрела на меня, как на пустое место,
говорила только о работе, а комплимент скажешь -- презрительно улыбнется и
все ... у меня только уши краснели. Одним словом, не подступиться. Время,
понимаешь, идет, а толку -- ноль. Через неделю я только об одном думать и
мог: как ее трахнуть ... и никакого просвета!
-- Вот так ваш брат мужик в наши сети и попадает! -- констатировала
Юля.
-- Ага. -- не вдумываясь, согласился Саломаха (лицо его порозовело, на
лбу выступила еле заметная испарина), -- Тут-то я и вспомнил, как она
обмолвилась: "Не на помощь же звать ..." Думаю: если в тот раз не позвала,
то и в другой не позовет -- главное, в угол ее загнать, заразу!
Я посмотрел на остальных слушателей: по какой-то причине Юля с Лешкой
уже не так походили на лису Алису и кота Базилио, как в начале разговора.
Лицо Левина было красно, как мак, -- оставалось удивляться, как он до сих
пор не взорвался.
-- А тут, как на грех, у меня ключ от пустой квартиры оказался:
родственница дальняя уехала на неделю и попросила ее канарейку ... в общем,
неважно. Короче, был ключ. И разработал я план.
Саломаха сделал драматическую паузу.
-- В один прекрасный день я этой даме что-то такое наплел, о каких-то
данных, которые у Федорова срочно из дома надо забрать ... а то он завтра в
командировку едет ... ваша помощь, мол, нужна, сам быстро не разберусь ...
-- в общем, целую легенду сочинил. Она, вроде, не заподозрила ничего: надо
-- значит надо, пошли. День, помнится, был прекрасный: весна, солнышко,
почки набухают ... часа три, примерно -- рабочее время. Подошли мы к этому
дому, там подъезд еще занюханный такой, черная лестница ... Ну, я перед
дверью целый спектакль разыграл -- звонил сначала, потом по лбу себя
стукнул: мне ж Мишка ключ дал на тот случай, если опоздает ... Короче, вошли
мы, я куртку снимаю -- мол, дело долгое, располагайтесь. Она спокойно вешает
плащ, в комнату заходит -- а там даже стола рабочего нет ... только диван,
телевизор и стулья. Тут я и говорю: "Извините, мадам, но только копировать
мы ничего не будем, а будем продолжать то, что так успешно с вами однажды
проделали!" -- и раздеваться начинаю.
Я опять посмотрел на своих друзей: все трое подались вперед и
внимательно слушали. Даже лицо Левина, хотя и было все еще красно, выражало
теперь не раздражение, а брезгливый интерес. Шумевшие вокруг англичане
тактично отошли на второй план, шумевший за окном дождь стал почти неслышен.
-- Она аж глаза вытаращила, говорит: "И вы так в себе уверены?" А я,
мол, конечно, дверь-то заперта -- я вас так просто не выпущу. И вот тут
только я и осознал, что для меня теперь назад пути нет. Понимаете? Я ее и в
самом деле не мог выпустить! Иначе я потом не то, что ей в глаза -- в
зеркало не смог бы посмотреть! Получилось, что я не ее, а себя в угол
загнал, и должен был теперь ее трахнуть, чего бы мне это ни стоило.
Саломаха достал из карамана неожиданно чистый носовой платок, отер со
лба пот и глубоко вздохнул.
-- Я только на то надеялся, что в прошлый раз ей самой захотелось --
ну, думаю, в конце концов и сейчас захочется, если постараться. Главное, не
сдаваться, добиваться любой ценой -- и тогда потом все будет нормально. Ну,
она на секунду растерялась было, но тут же спохватилась, брови так
презрительно подняла, и со своим видом учительским говорит: "Вот еще! Что за
ерунда? Да я просто уйду и вас спрашивать не стану!" -- и к двери сразу,
обойти меня пытается. Ну, а я ее, естественно, руками прихватываю -- а она
мне, естественно, по морде. Я на это внимания не обращаю, прижимаю покрепче
и давай блузку расстегивать ... А она -- прямо, как кошка дикая, я не ожидал
даже. Заехала мне кулаком -- ну, это еще ничего: какие там у нее кулаки! --
а вот ногти были длинные и острые, так что пришлось руки заломить. Дальше --
больше: кусается, коленкой попыталась двинуть -- чуть не попала, в самом
деле. И главное, все это -- молча, шипит только сквозь зубы чего-то и
рвется, как дикий зверь ... В один момент чуть в коридор не прорвалась, стул
мне под ноги опрокинула -- ну, я догнал, заволок обратно и на диван сразу
завалил. Она -- когтями в глаза ... едва увернулся, по плечу проехала. И тут
-- не знаю, как это получилось ... не сдержался, что ли -- в общем, я ее в
ответ ударил -- раз, другой ... и так от этого завелся -- просто до темноты
в глазах! Да еще эта установка моя -- любой, мол, ценой ... Я, понимаешь,
ждал, что уже вот-вот, что еще немного -- и она сдастся, ослабеет, и я снова
почувствую эту ее дрожь ... Но она никак не слабела -- а я, чем дальше
заходил, тем больше понимал, что назад пути нет -- и тем больше злился! Вот
ведь баба была: трепыхаться не перестала даже, когда ей и терять-то уже
стало нечего -- я от этого совсем озверел! В глазах -- красный туман, об
установках уже знать не знаю, ведать не ведаю, а добиться от нее одного
хочу: чтобы сдалась, наконец, и закричала -- если не от наслаждения, так
хотя бы от боли!...
Саломаха на секунду остановился, не сводя расширенных зрачков со своих
побелевших от напряжения пальцев, коротко вздохнул и тихо закончил:
-- В конце концов она закричала.
Мы молчали. Вновь стали слышны разговоры посетителей и шум дождя.
Саломаха вдруг резко вскинул голову, но не встретил ни одного ответного
взгляда. Он снова опустил глаза и, еще раз переведя дыхание, продолжал тихим
сдавленным голосом:
-- Потом очухался я, туман этот в глазах пропал ... Смотрю -- она без
сознания. На ее руках, где я держал, синяки черные наливаются. Глаз подбит,
юбка задрана, белье -- все в клочья, заляпано кровью ... Короче, картинка из
протокола. Я тоже в виде соответствующем: расхристанный весь, на рубашке
рукав оторван, следы от ногтей. Ну все, думаю, приплыли -- восемь лет. Это
как минимум -- а ведь я ж ее сюда заманил предумышленно ... Семья, карьера
-- все к черту! Мама не переживет ... сын без меня вырастет ... Пять минут
кайфа -- и вся жизнь коту под хвост!
-- А что, был кайф? -- странно глянув на Саломаху, спросила Юлька.
-- Был. -- тот сжал зубы, и на побледневших щеках его перекатились
жесткие неприятные желваки, -- Не столько от секса, сколько... Когда вот так
барьеры опустишь, то опьянение -- от чувства абсолютной свободы --
обалденное ... Да только тут же мне и поплохело -- думаю: Господи, что ж
теперь делать? Может, просто отвалить, и пусть потом доказывает? И сам же
себе и отвечаю: докажет, в пять минут докажет! Доплетется в таком вот виде
до ближайшего отделения, и вперед -- через полчаса в кутузке буду сидеть.
Саломаха помолчал, снова машинально взявшись за свой пустой стакан.
Потом еще тише, медленно выталкивая слова, продолжил:
-- И тут у меня мысль мелькнула: сейчас, пока она в отключке, подушку
на лицо -- и концы в воду ...
Он сглотнул слюну, и заговорил быстрее:
-- Думаю: если бросить ее потом в этом же подъезде, но на другом этаже,
никто ее с этой квартирой не свяжет, а я приберусь -- и шито-крыто! Голова у
меня прояснилась -- прямо, как компьютер: "щелк, щелк, щелк" ... Дальше:
если душить -- я где-то читал, что мочевой пузырь слабеет, -- так надо ее на
пол стащить, чтоб не на диване. Плащ не забыть -- забрать с собой ... Не
оставить отпечатков пальцев на сумке и туфлях ... Это я сейчас рассказываю
долго, а тогда все эти мысли вскачь, параллельно, за секунду какую-то. Там и
подушка под рукой была, с дивана свалилась -- старомодная такая, вышитая. Я
ее подобрал -- думаю, маловата ... но, если двумя руками прижать, то
наверно, ничего ...
Он опять умолк. Задрожавшими руками поставил на стол стакан.
-- Думаю: стоп, еще раз, все хорошо продумать, чтоб не лопухнуться
нигде. И так старательно представил все, что буду делать -- поэтапно.
Душить, значит, затем тащить, подтирать -- ну, и так далее ... Потом -- в
подъезд на разведку: если никого нет, то я тело вытащу и спокойно домой
пойду. По яркой солнечной улице. Приду, буду вести себя как обычно, на всех
смотреть, спокойно разговаривать -- с женой, сыном ...
Саломаха поднял голову, медленно обвел нас всех взглядом и вдруг жалко
улыбнулся пухлыми дрожащими губами.
-- Понимаете, я вдруг так ярко почувствовал, каково мне будет... Какая
там семья! Если милиция не найдет, то я сам ... не выдержу. И тут меня
холодный пот прошиб: Господи, как же близко я был к тому, чтобы ... ну нет,
думаю -- лучше тюрьма!
Он помолчал, глядя перед собой остановившимися глазами, будто вновь
видя ту далекую комнату.
-- И что дальше?
Это спросил Левин -- и так резко и неожиданно прозвучал его голос, что
я вздрогнул.
-- Ничего. -- Саломаха будто проснулся, глубоко вздохнул и пожал
плечами. -- Сижу, жду, пока очнется. Решил: будь, что будет ... может,
как-нибудь договорюсь с ней ... ну, там, прощенья попрошу ... Потом она
пошевелилась, приоткрыла глаза, еще мутные такие -- я набрался духу и начал
лепетать: не знаю, мол, как так получилось, я не хотел ...
Он сделал паузу и вновь оглядел присутствующих, недоуменно задрав
брови.
-- А у нее глаза вдруг такие круглые стали, она и говорит: "Ты что,
Денис, обалдел? Мы же играли! Я думала, ты тоже играешь!"
Воцарилось длительное и неприятное молчание. По удивленному лицу
Саломахи было видно, что такой реакции он не ожидал.
-- И что потом? -- наконец спросил Лешка.
-- А заревел я. -- хрипло отвечал Саломаха, -- Ей-Богу, сроду со мной
такого не бывало, ни до, ни после -- прямо ревел, как младенец, сопли
размазывал ... А она гладила меня по головке и прощения просила ...
Представляете, она -- у меня! За то, что на изнасилование спровоцировала! --
Он снова оглядел присутствующих, задрав брови. -- Все говорила, да говорила:
что, мол, у нее и в мыслях ничего такого не было, что она просто немножко
поиграть захотела ... ну, разве что, увлеклась чуть-чуть, но ведь и я
увлекся ... не могла ж она ни с того, ни с сего, отдаться по первому же
требованию -- кем бы она тогда выглядела?... вот она и пыталась лицо
сохранить, но ведь было же очевидно, что это -- только игра, раз она вообще
сюда прийти согласилась ... а ведь все мои намерения были на мне крупными
буквами написаны ... -- Саломаха говорил захлебывающейся скороговоркой,
копируя суетливую женскую интонацию (что почему-то вызывало странное
ощущение гадливости), -- ... и разве ж она в самом деле сопротивлялась?...
да если б она всерьез сопротивлялась, она бы куда надо попала, а не мимо,
она так старательно промахивалась, а я не оценил ... и разве ж это я всерьез
ее бил?... всего-то в четверть силы, да так интеллигентно -- ясное дело, что
понарошку ...
-- И что с ней потом стало? -- спросил я.
-- Ничего, жива. Что с ней сделается? -- отвечал Саломаха, -- Мы с ней
потом еще два раза на ту квартиру ходили ... правда уже без этой дури с
побоями.
Он помолчал, а потом добавил:
-- А вот ту секунду своего колебания -- запомнил я на всю жизнь ...
Никогда нельзя быть уверенным, кто на что способен. Ну ладно, дамочку эту я
не понял ... так чужая душа -- вообще потемки! Но ведь я и в себе черные
дыры обнаружил -- вот что больше всего меня потрясло! Идешь себе, идешь -- и
вдруг хлоп в такую дыру со всеми своими потрохами! Среди бела дня! На
трезвую голову! -- он обвел всех взглядом и умолк. Рассказ его, очевидно,
был закончен.
Опять воцарилось молчание -- еще более длительное и более неприятное,
чем раньше.
-- По-моему, ты подонок, Саломаха! -- наконец, хрипло сказал Левин, --
А потому твои раглагольствования о морали столь же некомпетентны и
безнравственны, сколь и рассуждения человека с неполным средним образованием
о квантовой механике!
-- Почему же, Илюша? -- притворно удивился Громов, -- Ведь он же не
убил эту женщину ... мог, а не убил! В тюрьму готов был пойти, как Родион
Раскольников!
-- Не юродствуй, Лешка!! -- заорал Левин с такой яростью, что люди за
соседними столиками оглянулись. -- Ты ведь все прекрасно понимаешь -- у
порядочного человека и мысли такой возникнуть не должно -- лежащую без
сознания женщину душить!... -- он побледнел и откинулся на спинку своего
стула. Я вдруг вспомнил, что у него слабое сердце.
-- Илюша! -- Юля наклонилась к Левину, -- Господи, да не волнуйся ты
из-за этого подлеца ... ну, какое тебе до него дело?!... Хочешь, я воды
принесу?
Левин отрицательно покачал головой. Губы его дрожали -- ни то от боли в
сердце, ни то от ненависти.
-- А чего вы меня подонком, да подлецом обзываете?
Странная интонация Саломахи не вязалась со смыслом его слов. Синхронно,
с четырех точек пространства мы перевели взгляды на него -- он улыбался!
-- А вы и поверили, да?... Ха-ха-ха!... -- по его лицу гуляла кривая и
несколько жутковатая улыбка ; тело начинало трястись в приступе хохота, --
Поверили, да?! Ха-ха-ха-ха-ха!. ..
-- Так ты чего, набрехал все? -- несвойственно тихо спросил его Лешка.
На какое-то мгновение мне показалось, что он сейчас ударит Саломаху по лицу.
-- А ты думал, я и впрямь насильник?... Ха-ха-ха-ха-ха!... -- зашелся
Саломаха. -- Да ежели б я был, то неужто стал на всех углах об этом
рассказывать?...
-- Господи, какой негодяй! -- хрипло выговорил Левин. -- Это ж надо!...
Какой абсолютный и окончательный негодяй! -- Он отодвинул свой стул и
медленно поднялся на ноги. -- Жаль, что на такой неприятной ноте приходится
прощаться ... но ничего не поделаешь. -- он кивнул мне и Юле, -- До
свиданья, Жень, приятно было после всех этих лет с тобой увидеться; Юлечка
-- до скорого. -- он посмотрел на Громова, -- Леш, ты меня подбросишь до
гостиницы?
Прозвучали прощания. Лешка с Юлей обнялись и поцеловались, я
(единственный) пожал руку Саломахе. Из паба мы вышли все вместе, но сразу же
разделились: Саломаха отправился пешком в свой бесплатный приют, Илья и
Лешка пошли к лешкиной машине, мы с Юлей -- к моей (для экономии денег и
более тесного общения Юлька остановилась у нас дома). Перед тем, как
завернуть за угол, что-то подсказало мне обернуться -- и я увидал глядящего
нам вслед Саломаху. Таким он и остался в моей памяти: несколько обрюзгшая,
но в целом еще статная, фигура; куртка и пиджак расстегнуты ; в просвете
виднеется желтая душегрейка.
Я расстался с Саломахой с явственным, хотя и ни на чем не основанным,
ощущением, что никогда более не увижу его -- а равно не услышу о
рассказанной им странной истории. Вторая часть этого предчувствия, однако,
не оправдалась.
Большую часть дороги до моей машины мы с Юлей промолчали; пятнадцать
лет нашей дружбы делало молчание необременительным. "Серега твой не жалеет,
что науку бросил?" -- наконец, спросил я ; "Куда там!... -- отвечала Юля, --
Он, поди, и синус-то теперь не проинтегрирует!" Ливший весь день холодный
дождь превратился в мельчайшую взвесь, равномерно заполнявшую все мировое
пространство -- от мокрых коричневых кирпичей дорожки до невидимых в темноте
туч, и оседал на наших лицах тонкой водяной пленкой. "Но зарабатывает-то
хорошо?" -- "Еле-еле концы с концами сводим." (Я почувствовал укол совести
за свое благополучие.) Мы пересекли Площадь Королевы Виктории и углубились в
переулки. "Да что ж это у вас все время дождь идет!... -- пожаловалась Юля,
-- С ума ведь можно сойти!"; "На завтра опять обещали." -- отозвался я.
Через пять минут мы уже сидели в машине -- ехать нам было с полчаса (моя
семья жила в городе Ковентри, отстоящем от Бирмингема миль на двадцать).
Ветровое стекло запотело -- я включил обдув и поставил подогрев на максимум.
-- А все-таки он подлец! -- неожиданно вырвалось у Юли. -- У меня такое
ощущение, будто я со скорпионом беседовала ... бр-р! -- она передернулась.
-- С каким скорпионом? -- переспросил я, осторожно выруливая из
переулка на главную дорогу, -- А-а, с Саломахой ... Так он же все набрехал
...
-- Ты чего, Жень, -- в юлькином голосе сквозило удивление, -- и впрямь
его уверениям поверил?...
-- Уверения здесь не при чем. -- отвечал я, глядя на дорогу, -- Из
самой истории видно, что все это -- брехня.
-- И каким же это образом?
Мы остановились у светофора. По тротуару мимо нас прошла компания
болельщиков "Астон Виллы", все -- в одинаковых красно-синих шарфах и
шапочках.
-- Мотивировка у него хромает -- и мужская ее часть, и женская. --
объяснил я, -- Скажем, все эти рассуждения о совести: при всем моем уважении
к Денису Аркадьичу, трудно поверить, что ему в голову придет ...
-- А вот тут я с тобой спорить не стану! -- перебила Юлька, --
Комсомольский вожак, пошляк, зануда беспросветный ... -- да такой троих
убьет, включая собственную мать, лишь бы тюрьмы избежать!
-- Я такого не утверждал. -- не согласился я. -- Я лишь сказал, что в
такой ситуации он рассуждать о совести не будет. Но она, совесть, у него
есть -- немного, но есть ... поверь, я его лучше знаю. Плюс в решающий
момент еще капля должна была пробудиться ... это ж ведь совсем надо через
свои инстинкты переступить, чтобы хладнокровно задушить лежащую без памяти
женщину! И эта капля вполне могла бы удержать его от убийства ... то есть,
конечно, если б эта история вообще правдой была ...
-- Чушь! -- в юлькином голосе чувствовалась хорошо знакомая мне упрямая
нотка, -- Он лишь потому не убил, что испугался ... испугался, что его
милиция поймает, несмотря на его план замечательный!
Справа и слева узкую улицу обступили ярко освещенные дома -- пабы,
рестораны, кинотеатры, ночные клубы ... Тысячи огней преломлялись в мириадах
дождевых капель и смешивались в одно многоцветное марево, оставлявшее во рту
привкус вечера пятницы.
-- Ну, не знаю, как тебя убедить ... -- сказал я, -- У него и с женской
мотивировкой тоже не сходится ... Кстати: у меня по части изнасилования опыт
небольшой, конечно, но откуда у нее кровь на нижнем белье? Я понимаю, если б
он ей нос расквасил ...
-- Я, слава Богу, тоже не эксперт ... тьфу-тьфу-тьфу ... -- Юлька
суеверно сплюнула через левое плечо, -- Однако, говорят, что при
определенной грубости бывает ...
-- Ну, если так,
Бог с ним. -- согласился я, -- Ты тогда вспомни, как он ее
повреждения описывал: глаз подбит, вся в крови, лежит без сознания --
правильно? И при этом: всю дорогу думала, что они "играют", и только кайф
ловила?!... В мои представления о мазохизме это не укладывается!
-- Сознание она могла потерять не от побоев, а ... как бы это
выразиться ... от восторга ... говорят, и такое бывает. -- парировала Юлька,
-- Кстати, я могу тебе попроще объяснение предложить, без этих сексуальных
извращений: очнулась она, значит, и видит, как Саломаха к ней с подушкой
приближается -- он ведь, небось, подушку эту так с собой машинально и
таскал, верно? Рожа у парня перекошена; "Ну, -- думает тетка, -- конец мне
пришел!... Единственный шанс -- к шутке все свести!" И свела ... умная,
видать, баба.
Мы выехали на шоссе, я прибавил скорости.
-- Не получается, Юль. -- сказал я, -- Если б она от страха все это
наплела, то как вышли они потом на улицу -- она бы первому встречному менту
его и сдала бы!
-- А вот и не обязательно, что сдала бы! -- с жаром возразила Юлька, --
Ты здесь, на Западе забурел совсем и от родных корней оторвался: у нас
женщине на изнасилование жаловаться -- себе дороже ... менты у нас, если
хочешь знать ...
-- Не горячись. -- перебил я ее, -- Сама посуди, если даже в ментовку
она его не упекла, то неужели пощечину ему не дала и в рожу не плюнула?...
-- А может, и плюнула! -- вскричала Юля, -- Он, может, просто
рассказать не успел!
-- Успел. -- отвечал я, -- Помнишь, что я у него в самом конце спросил?
Наступило молчание. Дождь слегка усилился, и я внимательно смотрел на
дорогу; справа и слева мелькали ярко-желтые, как во многих местах в Англии,
фонари. Я бросил косой взгляд на Юльку -- та дулась.
-- Юль, ты чего? -- удивился я, -- Из-за такой ерунды
расстраиваешься?... Да что это на всех вас накатило?
Она промолчала. Мокрая дорога блестела черно-желтыми бликами, машин
было мало. Мы приближались к Ковентри.
-- Ты, Жень, стараешься быть в равной степени добрым ко всем людям на
Земле! -- вдруг сказала Юлька странно-злым голосом, -- А быть добрым ко всем
-- это все равно, что быть равнодушным к каждому. Очень удобная позиция для
сохранения собственной душевной чистоты и благополучия.
Опять наступило молчание. Я включил радиоприемник ; "There's no
aphrodisiac like loneliness ..." -- мягко запел низкий женский голос.
Размеренный стук дворников подчеркивал ритм песни, гудение хорошо
отлаженного мотора создавало ровный уютный фон.
-- Было ли хоть раз, чтоб ты попросила меня помочь, а я отказал? --
спросил я.
-- Нет. -- после паузы ответила Юля.
-- Бывало ли, что я помогал тебе без просьб? -- спросил я.
-- Да. -- после паузы ответила Юля.
В кабине машины было сухо и тепло; "... youth, truth and a picture
review ..." -- выводил низкий женский голос. И тут что-то заставило меня
повернуться к Юле ... она смотрела на меня одним из тех женских взглядов, от
которых у мужчин, в каких бы они отношениях с этими женщинами ни находились,
замирает сердце и перехватывает дыхание.
-- Я на тебя не сержусь. -- сказал я.
x x x
Юля пробыла у нас еще неделю -- я и моя жена по очереди катали ее по
окрестным замкам; пару раз ездили в Лондон. Рассказ Саломахи никак более не
обсуждался, и мне было показалось, что Юля про него забыла. Однако, когда я
подвозил ее к идущему в аэропорт автобусу, она сказала, что собирается по
приезде в Москву проверить саломахину историю, как она выразилась, "на
вшивость". "Каким образом?" -- поинтересовался я ... но тут подошел ее
автобус, и ответа на свой вопрос я не получил.
В следующий раз я встретил свою незабвенную подругу через год после
описанных событий в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости -- и мы
просидели до четырех ночи. Уже незадолго до ухода я вспомнил странную
историю, рассказанную Саломахой, и юлино намерение проверить ее "на
вшивость". "Ничего не получилось, -- отвечала Юля, -- Я и не видела-то его
больше." Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии
Саломаха спутался с какой-то странной религиозной сектой -- ни то
буддистами, ни то мормонами -- и из Института исчез. А еще через несколько
месяцев до Юли донесся слух, что несчастного экс-комсомольца нашли при
невыясненных обстоятельствах с проломленным черепом в его же собственной
квартире.
Евгений Бенилов, Юлия Беляева.
Проделки купидона
Нижеследующие отрывки, в числе трёх, попали к нам в разное время и из
разных источников. Тем не менее, есть основания предполагать, что описывают
они одно и то же событие -- хотя и с разных точек зрения (последнее
обстоятельство, по нашему мнению, представляет собой их главную ценность).
Мы публикуем эти отрывки в оригинальном виде, не редактируя -- за
исключением лишь нескольких изменений цензурного характера, внесённых в
третью часть.
Авторы
1.
Я до сих пор часто вспоминаю тот жаркий день в июне 1988-го, но понять,
почему всё так произошло -- не могу. И именно поэтому, наверно, появилось
ощущение неизбежности: ибо как я мог изменить исход событий, не понимая их
причин?
Но это -- теперь ... А в разгаре происходившего, и даже некоторое время
после развязки, мне казалось, что всё ещё окончится хорошо ... Не может же
Господь Бог послать мне такой подарок -- и в сей же миг отнять его обратно!
А что она, Рита, была послана мне, я почувствовал сразу -- лишь только
увидал её в вестибюле НИИАНа. Почувствовал не сердцем, а (как ни дико это
звучит) циркулирующими в моём теле мужскими гормонами ... чем-то, всегда
существовашим во мне вопреки бесполому воспитанию в интеллигентной
московской семье, вопреки математической и музыкальной школам и кандидатской
диссертации. И я точно знал, что ошибка исключена -- исключена стопроцентно,
с абсолютной уверенностью -- с какой стоящий на стартовой черте будущий
олимпийский чемпион знает наверняка, что через девять с небольшим секунд
первым прикоснётся грудью к финишной ленточке.
И с самого первого взгляда я почувствовал, что она ощущает то же самое.
(Мне кажется, что все люди -- и мужчины, и женщины -- кроме, разве что,
самых самопогружённых -- чувствуют такое безошибочно и сразу.) Брошенный
искоса взгляд, бархатный тембр голоса ... "Я вас могу к нему проводить." --
"Премного благодарен. Особенно, если вы по пути покажете мне буфет ... я
хочу выпить кофе." Пароль -- отзыв. "Если только это не слишком в сторону от
того места, куда вы направляетесь." -- "Не слишком ... я, пожалуй, составлю
вам компанию ... в смысле, тоже выпью кофе." Отзыв -- пароль. Туфли-лодочки
ритмично стучат по неровному, со вздутиями паркету, справа и слева
громоздятся пыльные коленкоровые двери и облезлые стены. "Меня зовут Игорь,
я работаю в Университете." -- "А-а, так вы наш сегодняшний докладчик ...
очень приятно! А меня зовут Рита. Я работаю в здешнем Отделе Оптики." От
ничего (или, наоборот, всё) значащих слов у меня по низу живота разливается
ровное тепло. Её чёрные блестящие волосы аккуратно острижены выше плеч
(кажется, это называется каррэ); под широким сарафаном угадываются длинные
полные ноги; пышные бёдра покачиваются при ходьбе влево-вправо,
влево-вправо, влево-вправо ... совсем непохожа на "научную барышню". Возраст
-- лет двадцать пять. "А я и не знал, что в НИИАНе есть такие симпатичные
сотрудницы." -- сказавши это, я краснею от банальности и топорности
комплемента. Но ничего страшного не происходит (кокетливая улыбка через
плечо, изящный жест маленькой загорелой ладони).
Поворот направо -- поворот налево -- сквозь тяжёлые двойные двери -- в
душный тёмный буфет. В матовые от уличной грязи окна видны нижние половины
немногочисленных по такой жаре прохожих ... а я и не заметил, как мы
оказались на полуподвальном этаже.
"Буфет у нас не очень ... после семинара, если хотите, зайдите к нам в
отдел -- я вам сварю нормальный кофе." Нас овевают запахи застывшей подливки
и прокисшего компота; жирная буфетчица в халате, испещрённом кровавыми
пятнами от борща, звонко кричит на горстку понурых посетителей. "Вы знаете
... мне, вообще-то, кофе сейчас не хочется ... -- я улыбаюсь, -- Я попросил
вас отвести меня в буфет лишь затем, чтобы подольше побыть в вашем
обществе." Она тоже улыбается и, кажется, пытается заглянуть мне в глаза, но
я не могу оторвать взгляд от выреза её сарафана ... пауза постепенно
становится неприличной. "А вот после семинара зайду с удовольствием ... --
я, наконец, смотрю ей в лицо, -- В какую комнату?" -- "В 134-ую."
Она с деланной сердитостью наклоняет голову набок (чёрные смешливые
глаза, чёрные удивлённые брови, алые губы сердечком и длинная нежная шея).
Мне до смерти хочется конснуться её горла -- там, где под смуглой кожей
трепещет тонкая синяя жилка. "Но если вы всё ещё хотите "составить мне
компанию", то я, как честный человек ..." В окне над её головой появляется
морда изнывающей от жары собаки-сенбернара -- на ошейнике болтается добела
раскалённая медаль; из полураспахнутой, как форточка, пасти свисает язык и
текут слюни. "А к Известняковичу вас провожать? Или же вы и с этим..." В
окне проплывает отягощённая мехом собакина шея, потом громоздкое тело и,
наконец, тяжёловесный, будто бронзовый, хвост. В раскалённом воздухе подвала
густо витают пылинки. "Грешен. -- мы с Ритой, наконец, встречаемся глазами и
смеёмся, -- Если вы обещаете не исчезать после семинара, то я, пожалуй,
найду его комнату сам." Неожиданно наступает пауза -- улыбка с её лица
исчезает, лоб хмурится: она принимает решение. Пауза затягивается ... мне
становится страшно, ибо я замечаю на её руке обручальное кольцо (прямой, как
линейка, солнечный луч протянулся к нему из окна -- отразился от
тёмно-жёлтого, почти красного, металла -- и, наконец, вонзился мне в правый
глаз). "Не исчезну. -- черты её лица расслабляются, -- И в любом случае
приду на семинар."
Рита поворачивается на каблуках и плавно удаляется в сторону лифта.
До сих пор не пойму, что именно в ней подействовало на меня столь
сногсшибающим образом. Несомненная внешняя провлекательность?... Открытость
и дружелюбие?... Интерес к моей собственной персоне?... Не знаю ... Могу
лишь сказать, что ничего другого за те две минуты, в течении которых она
вела меня к буфету, рассмотреть было невозможно.
Потом я разговаривал с Мишкой Известняковичем, ещё потом происходил
семинар (Рита сидела в последнем ряду и улыбалась мне всякий раз, когда я на
неё глядел -- то есть, в течение всего доклада). Наконец я закончил --
ответил на вопросы слушателей -- те поблагодарили меня вежливыми
аплодисментами и стали выходить из зала; Рита -- вместе со всеми. "Ну чего,
по пивку?" -- игриво предлагает Мишка; "В другой раз, старик ... -- лепечу я
фальшиво-озабоченным голосом, суетливо запихивая в портфель прозрачки, -- Я
сейчас тороплюсь, ни минуты нет ..."
Я догоняю Риту у сaмой её комнаты. На пыльно-красном дермантине --
белый квадратик с тремя мелко напечатанными фамилиями. Внутри -- книжные
полки по стенам, три стола, пять стульев и одно кресло. "Мои соседи в
отпуске. -- объясняет Рита, заходя в комнату, -- Садитесь." Я опускаюсь в
разорванное в двух местах кресло, она вытаскивает из шкафа пачку с кофе.
Происходит ознакомительный диалог ("Вы что кончали?... А я --
Университет."), перемежаемый технически-бытовыми подробностями ( "Вот сахар
-- сколько вам ложечек?"). Мой взгляд прилип к вырезу ритиного сарафана --
от жары, горячего кофе и (может быть) волнения её кожа чуточку влажна ...
что, почему-то, делает её ещё привлекательней. "Где вы так загорели?" ...
"Ещё чашечку?" ... "А у кого делали диссертацию?" ... "Нет, в Ленинграде."
... Я вдруг замечаю, что обручальное кольцо исчезло с её руки -- мои ладони
внезапно становятся мокрыми от пота. "Что вы делаете сегодня вечером?" --
"Ничего." -- "Могу ли я пригласить вас в кино?" -- "На что?" -- "А какая
разница?" Она смеётся (ярко-пунцовые губы широко раздвигаются; голова
запрокидывается назад, открывая нежное незащищённое горло -- отчего меня
опять бросает в жар). "Кстати, вечера ждать вовсе необязательно -- я могу
уйти с работы хоть сейчас." -- "Может, тогда не в кино?... Сейчас самое
пекло ..." -- "Вы правы, лучше в парк."
Интересно устроен человеческий мозг: я не помню почти ничего из того, о
чём мы с ней говорили -- разве что отдельные, обрывочные фразы ... а вот
ощущения врезались в память дословно, добуквенно -- и, как мне сейчас
кажется, навсегда. Например: мы выходим из НИИАНа -- и по всем нашим
чувствам ударяет жара. (Не только по осязанию, но и по остальным четырём
тоже.) Мы собираемся переходить дорогу ... с замиранием сердца, я беру Риту
за руку. Она вздрагивает и украдкой оглядывается (проверяя, можно ли нас
увидеть из окон НИИАНа), но руку не отнимает. Я перехватываю её взгляд, она
перехватывает мой ... мы синхронно улыбаемся. И вдруг мне становится ясно,
что я могу её поцеловать -- я наклоняюсь к её лицу. Она закрывает глаза (моё
сердце вот-вот выпрыгнет из груди) ... но раздаётся сиреноподобный вой, и мы
чудом выпрыгиваем из под колёс проносящегося мимо грузовика. "Не торопись.
-- еле слышно (в уличном шуме) выдыхает Рита, -- У нас есть ... -- она
делает паузу, подбирая правильные слова, -- ... вся оставшаяся жизнь."
Сквозь густой загар на её лице я вижу, что она краснеет. Значение сказанного
с трудом пробивается сквозь окутывающий меня дурман.
Следующий эпизод: мы идём, почти бежим, по набережной Москвы-реки
вглубь Парка Горького. На моих губах рдеют невидимые никому, кроме Риты,
отпечатки её поцелуев; на её грудях, под кружевным лифчиком рдеют невидимые
никому, кроме меня, отпечатки моих ладоней. Раскалённый асфальт проминается
под ногами, в лицо бьёт знойный июньский ветер, липы яростно шелестят
пыльными листьями и с завистью заглядывают в мутные воды Москвы-реки. В
висках у меня стучат отбойные молотки ... я едва соображаю, куда мы
направляемся (или, вернее, куда я тащу Риту), -- а вслух нудно проклинаю
припёршегося в облюбованную нами беседку пенсионера. Рита молчит и, кажется,
о чём-то думает. Вдруг я -- неожиданно для самого себя -- резко
останавливаюсь ... несколько долгих секунд мы смотрим друг другу в
горячечные лица. "Пойдём ко мне домой ..." -- наполовину спрашиваю,
наполовину утверждаю я. "Пойдём." Смысл сказанного постепенно пробивается в
моё сознание сквозь удары пульса ... я поворачиваюсь и тащу Риту назад к
выходу из парка.
Вихрем проносятся: несколько остановок на троллейбусе, несколько
остановок на метро. Перед моими глазами -- в обрамлении непрерывно
меняющихся посторонних физиономий -- Рита. Мы почти не разговариваем. Я
наблюдаю за стремительной, как ртуть, сменой выражений на её (обращённом
сейчас внутрь) лице и стараюсь угадать, о чём она думает. Отсутствующее
выражение ... затем нахмуренные брови ... затем просветление (это -- её
глаза останавливаются на мне) ... тут же испуганный взгляд куда-то вбок ...
Из-под сарафана на её правом плече выглядывает брителька лифчика ... я
мысленно достраиваю его целиком, потом закрываю глаза и рисую в воображении
части ритиного тела, заполняющие этот предмет туалета ... "Игорёк! --
громовой раскат ласкового шёпота бьёт меня по барабанным перепонкам, -- У
меня останутся на руке синяки ..." Я вздрагиваю и отпускаю её запястье ...
"Извини, малышка."
Затем: мы едем на эскалаторе, Рита -- лицом ко мне и на одну ступеньку
выше -- так, что наши глаза находятся на одном и том же уровне. Её ладони --
у меня на плечах, мои ладони -- на её бёдрах (именно на бёдрах, а не на
талии) ... сквозь свободную и прохладную ткань сарафана ощущаю горячее
гладкое тело.
Следующее воспоминание: мы едем в кабине лифта и целуемся -- Рита слабо
сжимает мои руки, как бы не давая им воли ... но при этом знает, что я в
любой момент могу освободиться. Я наслаждаюсь своей властью над ней, она
наслаждается моей временной покорностью.
Затем на несколько минут время опять стало почему-то непрерывным:
насильственно-спокойно мы проходим по лестничной площадке, я отпираю дверь.
К моему облегчению ни гошкиных игрушек, ни иркиных комбинаций в прихожей не
валяется (хотя, с другой стороны, чего мне бояться?... Рита ведь тоже
замужем). Я веду её в мою спальню, плотно закрываю за нами дверь и обнимаю
... моё спокойствие куда-то исчезает, пальцы начинают трястись -- так, что я
не могу расстегнуть её сарафан. Рита приходит мне на помощь, и пока она
сражается с пуговицами, я смотрю на её лицо: глаза плотно зажмурены, губы
сжаты в ниточку ... ни дать, ни взять -- Александр Матросов за секунду до
свершения своего самоубийственного подвига. Наконец сарафан сдёрнут -- он
взлетает в воздух и планирует на гладкий блестящий паркет; сверху
приземляются (уже знакомый мне в подробностях) белый кружевной бюстгальтер и
(ещё не исследованные) белые кружевные трусики. Пока я раздеваюсь, Рита
стоит посреди комнаты, зажмурившись: подбородок вздёрнут, лицо рдеет, как
мак, руки опущены по швам ... контраст между шоколадным загаром "открытых"
частей тела и молочная белизна "укромных" сводит меня с ума и отнимает дар
речи. Я хочу что-то сказать, но из губ исторгается лишь нечленораздельный
хрип ... откашливаюсь ... пытаюсь сказать ещё раз, но не могу облечь свои
желания в слова ... молча подвожу Риту к постели и толкаю. Она падает на
спину, не расжимая век; я ложусь рядом. В течении нескольких секунд
происходит неловко-безошибочная подгонка двух тел ... Рита раскрывается
навстречу мне, как влажный тропический цветок; я крепко прижимаю её руки к
постели -- так, чтобы она не могла шевельнуться. "Открой глаза ... -- шепчу
я, -- Когда я буду овладевать тобой, я хочу смотреть тебе в глаза." Она
подчиняется ... и сквозь её замутнённые зрачки я с торжеством наблюдаю, как
моя плоть вторгается в неё, заполняет её целиком и вытесняет всё остальное.
Затем время опять потеряло свою непрерывность -- следующие несколько
десятков минут оставили в моей памяти лишь отдельные картинки. Например:
распахнутое настежь окно, задёрнутая штора развевается под ударами знойного
ветра. Я лежу на кровати и смотрю, как Рита пытается достать с верхней полки
какую-то книгу (обнажённое тело вытянуто в струнку, лицо -- сосредоточено).
Какая это была книга и зачем ей понадобилась -- не помню. "Тебе сколько
лет?" -- вдруг спрашиваю я; "Двадцать шесть. -- оборачивается Рита, -- А
тебе?" В её ушах блестят крошечные серебряные серёжки, и я наконец понимаю,
почему у меня саднит поцарапанный язык. "Тридцать один." -- отвечаю я.
Потом: мы стоим в душе -- по моим плечам бьют упругие струи воды -- под
моими руками скользит упругое ритино тело. Её волосы намокли и потеряли
прямоугольные очертания каррэ ... мокрые руки гладят меня по спине ...
мокрые губы целуют шею. Я легонько нажимаю на её плечи, и она покорно
опускается на колени ...
Когда время возобновляет своё непрерывное течение, мы лежим в обнимку
на кровати у меня в комнате. Будильник на тумбочке показывает 17:35. Тёплый
сквозняк ласково гуляет по моей коже, огромные чёрные глаза Риты в упор
смотрят мне в лицо. Взгляд её тревожен, лоб нахмурен. О чём она сейчас
думает?... "О чём ты сейчас думаешь?" -- "О тебе ... почему я в тебя так
сильно влюбилась." -- "И почему же?" -- "Долго объяснять." Её ответ звучит с
нехарактерно резкой интонацией ... я с удивлением отстраняюсь. "Я тебе
обязательно расскажу, Игорёк ... -- Рита ластится ко мне, покрывает моё лицо
лёгкими поцелуями, -- ... только не сейчас, ладно?" Я встаю с постели:
"Ужасно хочется есть ... как насчёт того, чтобы чем-нибудь закусить?" Она
садится и обводит комнату глазами в поисках своего сарафана. "Не надо. -- я
удерживаю её за руку, -- Мне нравится смотреть на тебя обнажённую." Она
улыбается, и мы выходим в коридор.
Узкие ритины ступни неслышно ступают по блестящему паркету, мои ступни
почему-то шлёпают. Громко скрипит кухонная дверь.
"Какой у тебя порядок! -- улыбаясь, говорит Рита, -- Ты живёшь с
мамой?" Мне не хочется отвечать на её вопрос ... я лезу в холодильник:
"Молоко будешь?" Где-то в недрах квартиры хлопает от сквозняка дверь.
"Подожди, Игорёк ... -- среагировав на тревожную интонацию, я оборачиваюсь,
-- Ты что, женат?" В ритином взгляде написано болезненное недоумение. "Да."
-- коротко отвечаю я. "А где твоя жена?" -- "Уехала на дачу." Несколько
секунд Рита молчит ... на её лице вспышками меняются выражения -- так
быстро, что я не успеваю зафиксировать ни одного из них. "И дети есть?" --
"Сын. Шесть лет." Наступает молчание, перемежаемое воркованием голубей и
криками детей внизу во дворе ... "Что ты теперь намерен делать?" --
спрашивает она деланно-спокойным голосом. "А что ты?... -- парирую я, чтобы
выиграть время, -- Только не говори, что ты незамужем ..." Гордый своей
наблюдательностью, я собираюсь объяснить, как я догадался, но Рита меня
перебивает: "Знаешь, куда исчезло моё обручальное кольцо?" И действительно,
куда?... положила в сумочку, оставила на работе?... Какое это имеет сейчас
значение?! "Я выкинула его в урну." Меня как будто ударили палкой по голове
... я смотрю на неё, как на опасную (для самой себя) сумасшедшую -- но она,
кажется, этого не замечает. "У меня не было ни малейшего сомнения, что ты
испытываешь ко мне такие же чувства, какие я -- к тебе ... -- ритин взгляд
сначала мягчает, потом внезапно прорывается тревогой и болью, -- Пожалуйста,
скажи мне, что я не ошиблась."
Меня пронизывает смесь жалости и удивления ... я не знаю, что ответить.
За кухонным окном шелестят верхушки тополей.
"Ты -- самая желанная, самая привлекательная женщина, какую я
когда-либо встречал ... -- по выражению её лица я понимаю, что это не то,
чего ей хочется услышать, и неуверенно добавляю, -- Я думаю, что я тебя ..."
-- выговорить слово "люблю" не удаётся. Мне почему-то вспоминается наша с
Иркой свадебная фотография (иркина голова доверчиво и уютно склонена мне на
плечо, на лице -- ясная безмятежная улыбка) ... я краснею и умолкаю. Рита
молчит, в её чёрных глазах -- непрерывно меняющиеся отблески скрытых от меня
эмоций ... Почему я ощущаю себя виноватым перед ней?... Виноватым в чём?
Лучи закатного солнца придают её коже красноватый оттенок (она стоит на
пороге кухни) ... я вдруг опять замечаю её наготу. В глубине квартиры
раздаются неясные шумы: то ли сквозняк шелестит свалившейся на пол газетой,
то ли бормочет не до конца прикрученное радио в иркиной комнате. Я вдруг
замечаю, что у Риты замечательная осанка -- ноги выпрямлены и сведены
вместе, плечи расправлены, грудь торчит вперёд. Возбуждение овладевает мной
опять -- я поворачиваясь в полоборота и стараюсь незаметно прикрыться рукой
...
Господи, пошли мне что-нибудь сказать!...
"А какие чувства испытываешь ко мне ты? -- наконец спрашиваю я и
внезапно понимаю, что задал правильный вопрос, -- Какие эмоции, кроме
сексуальных, ты можешь чувствовать ко мне, если мы встретились несколько
часов назад и почти не разговаривали?" Ощущение вины перед ней исчезает и
тут же возвращается раздражением. "Что ты вообще обо мне знаешь?... За что,
за какие достоинства ты могла полюбить меня как человека?!" Цепочка
всполохов в ритиных глазах резко обрывается, губы оживают -- но произносимые
ими слова не являются ответами на мои вопросы. "Я тебя сейчас о чём-то
спрошу, -- по её лицу пробегает гримаса боли, -- и ты должен сказать мне
правду." Я стою, опершись рукой на прохладную поверхность холодильника, жду.
"Сколько у тебя было любовниц с того момента, как ты женился?" Смысл вопроса
доходит до меня в несколько этапов ... я открываю рот, чтобы ответить ...
закрываю опять ... открываю снова ... с кристальной ясностью понимаю, что
правдивый ответ закончит наш роман сразу и навсегда. Ужас потерять Риту
схватывает меня ледяной ладонью. "Какое это имеет значение?!" -- с фальшивым
возмущением восклицаю я. "Сколько у тебя было любовниц?" -- повторяет Рита
ровным голосом.
Чтобы выиграть время, я пересекаю кухню и сажусь на табуретку.
"Поверь мне ... -- я вижу, что слова отскакивают от неё, как горошины,
но всё равно продолжаю говорить, -- Клянусь здоровьем Гошки: то, что я
чувствую к тебе -- уникально и неповторимо ... я не испытывал такого ни к
любовницам, ни к жене, ни к чёрту, ни к дьяволу!!" Рита упрямо молчит ...
раздражение бросается мне в голову и пульсирует в висках тупыми равномерными
ударами ... "Ну хорошо, сейчас я тебе скажу. -- несколько секунд я
сосредоточенно шевелю губами, -- Дай только подсчитать ... а то ведь
ошибусь, не дай Бог, в заблуждение тебя введу ... -- я осознаю абсурдность
происходящего, но остановиться не могу, -- Восемнадцать ... или подожди,
кажется, одну пропустил ... для ровного счёта скажем, двадцать." На
несколько секунд воцаряется тишина. "Это правда?... ты не шутишь?" --
"Правда. -- злобно подтверждаю я, -- Не шучу. Всегда был неравнодушен к
женскому полу."
Рита поворачивается и идёт, почти бежит обратно в мою спальню. Быстрая
россыпь лёгких шагов, хлопок двери.
"А чего бы ты хотела? -- кричу я ей вслед, -- Чтобы после нескольких
часов, проведённых с незнакомкой ... пусть даже прекрасной, я бросил
маленького ребёнка и жену, с которой прожил девять лет?..." Ответом мне --
молчание. "Тебе ведь ребёнка оставлять не придётся ... если у тебя вообще
есть ребёнок ..." Сквозь оправдательно-обиженную чушь до меня внезапно
доходит, что у нас с Ритой всё кончено, и я осекаюсь на полуслове. Моё
раздражение сменяется ужасом ... сердце ухает вниз, будто с американской
горы ... "Подожди, дай мне хоть сколько-нибудь времени! -- я встаю и иду,
непрерывно ускоряя шаг, по коридору, -- Может, я сумею полюбить тебя нужным
тебе способом! -- со лживостью этой фразы может соперничать лишь её
смехотворность. -- Подожди!" В тот момент, когда я достигаю двери своей
спальни, та раскрывается; на пороге -- полностью одетая Рита. Глаза её сухи
и смотрят сквозь меня, лицо перекошено болью ... она меня не видит. Я
вытягиваю руку, загораживая ей путь.
Её зрачки вспыхивают мимолётным вниманием.
"Пропусти меня, пожалуйста. -- её голос хрипл, но твёрд, -- Если тебе
меня хоть чуточку жалко, ты меня сейчас пропустишь." Я понимаю, что это --
мой последний шанс что-то ей сказать. "Я честно ответил на твой вопрос. --
чтобы скрыть судорожное дыхание, я стараюсь выговаривать слова как можно
чётче, -- А теперь прошу выслушать меня." Ритины глаза смотрят в мои глаза
-- она меня, кажется, видит. "Ладно, я согласен -- я не люблю тебя в обычном
смысле этого слова. Я просто не могу влюбиться всей душой в человека,
которого встретил несколько часов назад ... не могу и всё!"
Я делаю паузу, чтобы перевести дух. Смотрю на Риту, стараюсь обнаружить
и запомнить какие-нибудь ещё не обнаруженные мелочи: длинные чёрные ресницы,
маленькую родинку на щеке, ямочки на сгибах рук.
"Для меня любовь -- это на пятьдесят процентов дружба, а дружба за
несколько часов развиться не может!" -- зубодробительная банальность
произносимого сводит мои скулы, как лимон ... но остановиться невозможно --
иначе она уйдёт и будет потеряна навеки! Рита внимательно смотрит на меня,
однако, о чём она думает, понять невозможно. "Но, несмотря на отсутствии
платонической составляющей в моих чувствах к тебе, ты неодолимо привлекаешь
меня физически ... такого со мной не бывало никогда!... -- на моём лбу
выступила испарина; рука, которой я опираюсь на притолоку, дрожит, -- И я
уверен, что ты чувствуешь ко мне то же самое!" В ритиных глазах вспыхивают
чёрные искры: она хочет что-то сказать, но передумывает ... и вдруг
решительно отводит мою руку в сторону. Она стремительно идёт к двери -- я
бегу за ней ... "Подожди!" -- она даже не оборачивается. Мы вместе вылетаем
на лестничную клетку. Я хватаю её за запястье, насильно поворачиваю к себе
лицом и кричу: "Я уверен, что тебе со мной в постели было так же хорошо, как
и мне с тобой!..." Несколько мгновений Рита молчит (я смотрю ей в глаза,
потом случайно отвожу взгляд и замечаю проступающие сквозь сарафан
заострения её сосков). Она резко вырывает руку и медленно, разве что не по
слогам, произносит: "Даже если б ты был импотентом -- мне было бы с тобой не
хуже!"
"Ой, мамочки!!!..."
Мы с Ритой синхронно поворачиваем головы и видим спускающуюся с
верхнего этажа соседку (я с ней, вообще-то, знаком -- она иногда сюсюкает с
Гошкой и пичкает его отвратительными синтетическими леденцами). Рита
стремглав бежит вниз по лестнице -- дробный стук каблуков эхом рассыпается
по гулкому трёхмерному пространству подъезда. Я обнаруживаю себя, стоящим
посреди лестничной площадки в чём мать родила, и медленно пячусь,
провожаемый ошарашенным соседкиным взглядом, в свою квартиру.
2.
Я часто прихожу по вечерам на набережную. Смотрю на теряющийся в
темноте пустынный пляж, слушаю рёв разбивающихся о песок волн. Серебристый
шар луны низко плывёт над невидимой линией горизонта, под ударами ветра
пальмы размахивают своими разлапистыми кронами. Широкая дуга кафе и
ресторанов, окаймляющая бухту, светится в ночи огромной бело-жёлто-красной
подковой. По белым плитам набережной прогуливаются парочки и компании,
шустрые австралийские дети с криками бегают вдоль песка ... а я, укрываясь
темнотой и размётанными ветром волосами, украдкой заглядываю в лица
прохожих. Я добираюсь до самого конца набережной, но никого не нахожу ...
несколько минут стою в нерешительности. И наконец, независимо стуча по
тротуару каблуками туфель-лодочек (чтобы никто не подумал, что одиночество
тяготит меня), я иду обратно к своей машине. Через десять минут я войду в
пустую квартиру, переоденусь в уютное домашнее платье и сяду читать или
смотреть телевизор ... а скорее всего, устроюсь в мягком удобном кресле
перед компьютером и привычным движением руки пошевелю мышью. И будто по
мановению волшебной палочки, бездонно-чёрный квадрат перед моим лицом оживёт
ярким светом. Навстречу мне распахнётся волшебная дверь; не спеша, как
королева, я шагну в свой удел -- в мир прямоугольных окон и выровненных
лесенками строчек. В мир, где каждый символ прост и понятен, как старый
верный солдат; в мир, где неудачи и потери устраняются магическими нажатиями
клавиш -- без боли и слёз. Непредсказуемый хаос бесчувственной реальности
отступает на второй план ... за окном шелестят листья деревьев, откуда-то
издалека доносится еле слышная музыка.
Мой отец погиб, когда мне было восемь лет. Погиб у меня на глазах:
вступившись за какую-то пожилую женщину. Я точно не помню, как это произошло
... помню только, что в тот день он зашел за мной в школу без предупреждения
-- мы даже чуть не разминулись (я всегда была самостоятельная, с семи лет
ходила в школу и из школы сама). А потом эти идиоты на автобусной остановке
-- их было, по-моему, пятеро: отец сделал им замечание, а затем ... затем от
него уже ничего не зависело. Первого он свалил, как быка на бойне -- но
оставались ещё четыре, и у одного из них был нож. Когда приехала милиция, то
парень, которого отец ударил первым, всё ещё валялся в пыли без сознания
(остальные убежали) ... Потом был суд -- мать ходила на все заседания. По
вечерам она приходила, кормила меня ужином, мыла посуду, и проводила остаток
дня перед телевизором: глаза сухие и, почему-то, чуть прищуренные (как от
яркого солнца), лицо -- будто каменная маска. Когда она вернулась домой
после оглашения приговора, то сожгла все фотографии отца, кроме одной -- а
единственную оставшуюся вложила в конверт и отдала мне, сказала, чтоб я её
куда-нибудь спрятала. Эта фотография до сих пор со мной и даже в том же
самом конверте: отец там -- молодой, моложе, чем я сейчас, стоит в плавках
на пляже, позади море. Видно, что он был очень привлекателен: высокий,
статный, белозубая улыбка, на лице -- смесь романтичности и мужественности.
За свои тридцать с хвостиком я встречала лишь двух человек с такой улыбкой
-- отца и Игоря.
Мы прожили вдвоём с матерью чуть больше восьми лет, а когда я закончила
школу и уехала в Москву учиться, она вышла замуж за старого отцовского друга
дядю Мишу (они, я думаю, давно решили пожениться -- просто ждали, пока я
уеду). Я нисколько мать не ревновала и к дяде Мише всегда относилась хорошо,
хотя их женитьба и явилась для меня полнейшей неожиданностью. Через год у
них родились двойняшки, и им стало не до меня ... впрочем, большого интереса
к тому, что там у них, в провинции происходило, я уже тоже не испытавала. Я
с головой погрузилась в столичную жизнь: театр на Таганке, стихи
Мандельштама и Цветаевой, проза Булгакова и Кафки, интеллектуальные песни
под гитару -- ну и, конечно, поклонники. Где-то в конце третьего курса из
довольно обширного их числа выделился Сашка Веретенников -- мы поженились
незадолго до окончания института. Сашка был завидным женихом: москвич, из
хорошой семьи, кончил физтех с красным дипломом -- все мои подруги
завидовали мне зелёной завистью. Я, в общем, была с ним счастлива -- но ...
как бы это объяснить ... без особого кипения страстей. Мы оба поступили в
аспирантуру, оба в срок защитились и распределились: я -- в НИИАН, а он,
соблазнившись высокой зарплатой, -- в некий закрытый НИИ. Детей мы отложили
до переселения в новую квартиру, которую -- согласно уверениям строителей --
мы должны были получить через полтора года.
Наш с Сашкой маленький мирок продолжал своё тихое существование до
вторника, 14 июня 1988 года. В тот день я встретила Игоря.
Я увидала его в фойе НИИАНа, и -- после первого взгляда -- жизнь моя
изменилась бесповортно и навсегда. Мои способности к логике мгновенно
испарились, и никакие рациональные аргументы, которыми я себя уговаривала,
разума не достигали. В дополнение к поразительно точному внешнему сходству с
моим отцом, у Игоря была такая же улыбка -- одновременно романтичная и
мужественная. И мне сразу же показалось -- я была в этом абсолютно уверена!
-- что он испытывает ко мне те же чувства, какие я испытывала к нему. Он
подошёл ко мне и завёл разговор, мы договорились встретиться после семинара.
Я помню свои ощущения: сердце колотится с такой силой, что мне страшно, что
Игорь услышит его удары, а обручальное кольцо жжёт палец, будто раскалённое
добела. Когда я вернулась в свою комнату (до семинара оставалось около
получаса), то сняла кольцо и положила перед собой на стол: тонкий ободок
жёлтого металла тускло блестел в полумраке комнаты (стояла страшенная жара,
занавески на окнах были задёрнуты). Быстро, чтобы не передумать, я завернула
кольцо в обрывок бумаги и швырнула в урну.
Даже сейчас, когда я знаю, чем всё это закончилось, я не жалею ни о
выброшенном обручальном кольце, ни о том, что поддалась закружившему мне
голову безумию. У меня осталась память о нескольких проведённых с Игорем
часах, когда рвущая сердце нежность смешивалась с восторгом безусловной и
беспрекословной принадлежности другому человеку. Даже сейчас, после семи
прошедших лет я могу закрыть глаза и оживить ниспосланное мне тогда ощущение
гордости -- гордости от того, что меня полюбил самый умный и самый красивый
мужчина в мире. Мои чувства были странной смесью платонической влюблённости
и могучего чувственного притяжения ... я не ощущала ничего подобного ни до
встречи с Игорем, ни после.
А потом всё сразу кончилось.
Я так и не смогла понять произошедшего -- и даже не особенно пыталась:
когда я начинаю во всём этом копаться, то испытываю такую боль, что хочется
покончить с собой. Дело даже не в том, что Игорь оказался женат (если б я не
была ослеплена собственными чувствами, то увидела бы это сразу, как зашла в
квартиру: присутствие любящей женщины чувствовалось там в каждой мелочи).
Ужаснее всего, пожалуй, были эти чудовищные банальности о любви и дружбе,
которые он начал изрекать в ответ на мой вопрос о любовницах ... ну, и
астрономическое их, любовниц число; мне стало ясно, что я для него -- лишь
одна из многих. Может быть, лучшая из всех, но всё равно одна из ... а он
для меня был -- единственным.
Следующие несколько месяцев слились в один непрекращающйся кошмар. Я
понимала, что так, как жила раньше, жить больше не смогу. Я сказала мужу,
что ухожу -- и это было тяжелее всего. Сначала он подумал, что я шучу,
затем, когда до него всё-таки дошло, стал изводить меня допросами -- мы не
спали ночами, выясняя отношения. Когда я призналась, что была ему неверна,
Сашка ударил меня по лицу ... потом двое суток просил прощения. Мы жили с
его родителями, и те, заподозрив неладное (только слепой бы не заподозрил!),
постоянно приставали к нам расспросами -- в ответ на которые я
отмалчивалась, а Сашка хамил. Наконец, я подала на развод, и, поскольку муж
согласен не был, назначили суд. На работу я ходить перестала, благо режим у
нас в НИИАНе был свободным, и проводила все дни напролёт у австралийского
посольства: решила подать на эмиграцию. Через месяц Сашка возражать
перестал, и нас развели. Он стал жутко пить, а один раз привёл домой ужасную
размалёванную девицу -- так что мне пришлось переселиться к подруге.
Знакомые доносили, что Игорь разыскивает меня в НИИАНе -- уж не знаю, зачем
... но я никак на это не реагировала: решение было принято и обжалованию не
подлежало.
Лето и начало осени прошли в безумных хлопотах: переклички в очередях у
австралийского посольства, заполнение анкет, подготовка к экзамену по
английскому. В начале ноября мне дали въездную визу в Австралию, и я стала
бегать по инстанциям, добиваясь выездной визы из России. Наконец, все
необходимые документы были получены -- я купила билет на 28 января. Кроме
подруги, у которой я жила, и матери, дату отлёта я не сообщала никому, но
Сашка всё равно откуда-то узнал и притащился в Шереметьево прощаться; он был
до иссиня пьян и едва держался на ногах. Когда объявили мой рейс, я обняла
его и шепнула в ухо: "Прости меня." -- отчего он отчаянно заплакал, закрыв
лицо руками и всхлипывая, как маленький ребёнок.
С тех пор прошло семь лет. Я живу в Сиднее и работаю программисткой
(науку я безжалостно бросила -- она мне казалась одним из звеньев цепи,
приковывавшей меня к уже не существовавшей, отмершей жизни).
Программирование приносит мне удовлетворение, да и зарабатываю я хорошо --
жить в Сиднее мне нравится. Днём работаю, вечером бегаю трусцой в парке,
потом ужинаю и ... чаще всего, опять работаю. Друзей у меня немного: в
основном, такие же, как я, программисты; большей частью русскоязычные,
меньшей частью -- австралийцы. Было три романа, все неудачные -- в том
смысле, что мы расстались (а может, наоборот -- в том же самом смысле --
удачные ... это как посмотреть). Два раза в гости приезжала мать, второй раз
-- вместе с дядей Мишей и близнецами. Иногда пишет Сашка: живописует, как
ему хорошо живётся с молодой женой и как много денег он зарабатывает
бизнесом. На его письма я отвечаю всегда (потому что я всегда отвечаю на
письма) -- но, по возможности, коротко.
Я думаю, что моё решение порвать с предыдущей жизнью оказалось
правильным, и от своего потрясения семилетней давности я, насколько это было
возможным, оправилась. Мне по-прежнему больно вспоминать о тех нескольких
часах в июне 88-го, но уже не так остро ... да и приходят эти воспоминания
намного реже -- может быть, раз в 2-3 дня.
От старых времён у меня осталась лишь одна странная привычка:
прикрываясь (если дело происходит днём) зеркально-отражающими солнечными
очками, искать в лицах встречных мужчин романтически-мужественную улыбку
моего отца.
3.
Обшарпанное помещение бара для младшего лётного состава тонуло в сизом
дыму. Розовые тела купидонов и бело-розовая униформа валькирий, в смешении с
белыми крыльями тех и других, делали толпу посетителей похожей на стаю
фламинго. Бармен -- пожилой основательный грифон -- в поте лица своего
наполнял стаканы нектаром и ликвидизированной амброзией, принимал деньги,
выдавал сдачу и при этом ещё успевал перекидываться шутками с завсегдатаями.
Бережно неся в руках стакан с двумястами граммами "Олимпийской", купидон
92.12.095.ru/Фиолетовый протиснулся к крайнему столику у окна. Из всей
компании, которая собиралась здесь по пятницам, пока присутствовал лишь
103.11.095. ru/Оранжевый.
-- Как дела? -- поинтересовался у приятеля /Фиолетовый, усаживаясь на
своём обычном месте.
-- *****! -- кисло отвечал тот.
Из стоявшего в углу музыкального ящика гремела вошедшая недавно в моду
"Песнь гор" в обработке для лютнево-арфового ансамбля -- компания валькирий
за соседним столиком ритмично раскачивалась в такт бравурным аккордам.
-- Что так пессимистично? -- на румяной мордашке /Фиолетового играла
всегдашняя бодрая улыбка (выражавшая, как и полагалось по Уставу, счастливую
гармонию с окружающей его в данный момент средой).
-- А-а ... -- /Оранжевый непределённо махнул рукой, -- Рассказывать
неохота. -- По усердию, с которым он выговаривал слова и плавности жестов,
было ясно, что он сильно навеселе.
Сквозь испещрённое отпечатками рук оконное стекло виднелся узкий
изогнутый серп месяца, далеко внизу плыла бесконечная равнина тёмно-синих
облаков. В центре стола, рядом с заполненной окурками пепельницей
возвышалось на три четверти пустое вместилище креплёного нектара; кругом
валялись пустые упаковки из-под сушёных соцветий вербы -- любимой закуски
/Оранжевого. На облезлой стене прямо над столом красовалась табличка с
надписью "Петь, летать, плевать на пол и танцевать в воздухе строго
воспрещается".
/Фиолетовый поёрзал на своём стуле, бросил недовольный взгляд в сторону
окна (оттуда дуло) и сложил крылья так, чтобы они закрывали его маленькую
розовую попку.
-- Можешь меня поздравить, Орик. -- он радостно улыбнулся, -- Наш
главный подписал приказ о повышении ... на следующей неделе будем
праздновать! Я уже и платье заказал.
-- Бело-розовое или розово-белое? -- завистливо спросил /Оранжевый,
вытаскивая из висящей на шее сумочки пачку "Благо-вонных" и зажигалку.
-- Бело-розовое.
-- На операцию изменения пола записался?
-- Записался. -- /Фиолетовый почесал левое крыло и отхлебнул из своего
стакана. -- Как-то мне не по себе от этого стало ... сто тринадцать лет в
купидонах проходил, а теперь вдруг -- в валькирии ...
-- А ты, Филя, об этом не думай. -- ободрил друга /Оранжевый несколько
заплетающимся языком, -- Ты теперь о том думай, как тебе зарплату прибавят и
в общежитии отдельную комнату дадут. Загордишься теперь, поди ... со старыми
друзьями и говорить не захочешь!
-- Почему это не захочу? -- с подчёркнутой скромностью отвечал
/Фиолетовый, -- Захочу. И потом тебя тоже скоро повысят: ты ведь по зарплате
до купидонского максимума уже дошёл? -- значит, теперь уже недолго.
-- Как же, недолго ... -- с неожиданной злобой огрызнулся /Оранжевый,
-- *** мне в *** будет, а не повышение!...
-- Никак случилось что? -- ахнул /Филетовый.
-- А то нет?!... -- /Оранжевый опорожнил вместилище нектара себе в
стакан и, гулко глотая, выхлебал до дна. -- Значит, присмотрел я себе жертву
сегодня: девка -- молодая, влюбчивая ... сердце -- в пол груди, на
оптическом зрении стрелять можно! Ну, и пустил стрелу в самую серёдку ...
она только ойкнула! Потом к парню подлетаю ... и тут я, понимаешь, как-то
расслабился: пульнул, значит, сгоряча и ... того ... маху, в общем, дал. --
/Оранжевый глубоко затянулся докуренной почти до фильтра сигаретой, -- А
тут, как назло, патруль ... и эта, понимаешь, **** начинает пальцы загибать:
до пяти уставных метров не подлетел -- это раз, ренгеновский прицел не
включён -- это два, общая расхлябанность стиля обслуживания -- это три ...
Короче, телегу накатала ... -- несчастный купидон сокрушённо покачал головой
и раздавил окурок в пепельнице.
-- А дальше что? -- сочувственно спросил /Фиолетовый.
-- Я с дежурства прилетаю, а секретарша главного и говорит, --
передразнивая манерную женскую скороговорку, /Оранжевый затараторил
писклявым кривлячим голосом, -- "Господин арх-ангел ждёт вас не дождётся --
весь из себя гневливый." А мне что?... -- купидон ожесточённо, обеими руками
почесал в своих спутанных кудрях, -- Я ему: "Как тут хорошо работать можно,
когда /Голубого в отдел гомосексуализма перевели, а /Жёлтый, понимаешь, -- в
отпуске?... Мало того, что я за троих пашу, так ещё при том и ошибиться не
имею права?!..." В общем, поговорили ... -- /Оранжевый вздохнул и печально
повесил голову.
-- Ты чего, совсем промазал? -- осторожно спросил /Фиолетовый. -- Или
краем всё же зацепил?... Чего они так на тебя взъелись?
-- Уж лучше бы совсем! -- неохотно отвечал /Оранжевый.
Отзвучал последний аккорд "Песни гор", музыкальный ящик умолк.
Прокуренный воздух бара наполнили ранее не слышные разговоры.
-- Как это -- лучше? -- недоумённо переспросил /Фиолетовый, -- Ты куда
ему попал?
Прежде, чем ответить, /Оранжевый сделал тягостную паузу.
-- Куда ... куда ... -- неохотно выговорил он, -- В *** я ему попал ...
вот куда!
Он злобно отодвинул свой стул и направился в сторону расположенной
неподалеку двери туалета.
