взглянул на церковные часы: минутная стрелка только что подползла к циф-
ре "10", часовая неподвижно стояла перед цифрой "8".
-- Раньше, -- продолжал Пауль, -- он был чемпионом своей дивизии по
чистке пистолетов: за три минуты разбирал, чистил и собирал пистолет.
Дома он заставлял меня стоять рядом и засекать время. Сроду у него не
уходило на это больше трех минут.
Он швырнул на дорогу окурок и опять посмотрел на церковные часы.
-- Ровно в семь пятьдесят он кончал со всей этой волынкой, наводил
марафет и в восемь ноль-ноль уже сидел за столиком в своей пивной. --
Пауль соскользнул со столба и, подняв руку, протянул ее Грифу. -- Когда
мы опять увидимся? -- спросил он.
-- Не скоро, -- ответил Гриф, -- но когда-нибудь я все же вернусь в
этот городишко. А пока буду работать у дяди: солить рыбу, потрошить...
Девушки там все время улыбаются, а по вечерам ходят в кино, может быть,
они не станут хихикать. Уверен. У них такие белые руки, и они такие хо-
рошенькие. Когда я был маленький, они совали мне в рот шоколадки, но те-
перь я уже не маленький. Не могу я, -- добавил он тише, -- сам понима-
ешь, не могу я вернуться в эту комнату. Она ведь будет стоять у меня над
душой, пока я все не уберу. У тебя есть деньги?
-- Да, мне уже выдали карманные деньги на все каникулы. Дать?
-- Давай. Я тебе их потом пришлю. Пауль открыл кошелек, пересчитал
мелочь, отогнул карманчик, где лежали бумажки.
-- Это все мои деньги для Цаллигкофена. Восемнадцать марок. Устраива-
ет?
-- Да, -- сказал Гриф, он взял бумажки, мелочь и сунул все вместе в
карман брюк. -- Я буду ждать здесь, пока ты не попадешь в рекламу "Пиво
оружейника". Стреляй быстрее, выпусти всю обойму. Мне надо это услышать
собственными ушами, увидеть собственными глазами, и тогда я не торопясь
пойду в Дрешенбрунн и сяду на ближайший поезд. Только не говори никому,
где я.
-- Не скажу! -- Пауль бежал, подбрасывая камешки носками ботинок;
пробегая по подземному переходу, он заорал благим матом, чтобы услышать
эхо; только у ограды вокзала, недалеко от забегаловки в доме Дренша, он
замедлил шаг, потом пошел еще тише, обернулся, но кладбищенских ворот
еще не было видно, он увидел только большой черный крест в середине
кладбища и белые надгробья за ним; чем ближе он подходил к вокзалу, тем
больше рядов могил за крестам открывалось его глазам -- два ряда, потом
три, пять... А вот и ворота; Гриф еще сидит на столбе. Пауль пересек
привокзальную площадь, он шел очень медленно; сердце у него громко коло-
тилось, но он знал, что это не от страха, а скорее от радости; он с удо-
вольствием выпустил бы всю обойму в воздух и изо всех сил кричал бы при
этом "Иерусалим". Ему было даже немного жаль большую круглую рекламу
"Пиво оружейника" -- две скрещенные сабли поддерживали снизу пивную
кружку с переливающейся через край пеной.
Я не имею права промазать, думал он, вытаскивая из кармана пистолет.
Перед ним была сплошная стена фасадов, он сделал несколько шагов назад к
двери в мясную и чуть было не отдавил руки уборщице, которая мыла выло-
женный плитками порог.
-- Убирайся отсюда, паразит! -- донеслось до него из полутьмы.
-- Извиняюсь, -- сказал Пауль и встал неподалеку от входа. Мыльная
пена текла у него между ног по асфальту в сточную канаву. Отсюда удобнее
всего, думал он, она висит как раз передо мной, круглая, как луна в пол-
нолуние. Отсюда я не промажу. Он вынул из кармана пистолет, взвел курок
и, прежде чем поднять пистолет и прицелиться, улыбнулся. Теперь он не
ощущал неодолимой потребности что-нибудь сломать, разбить. И все же он
должен был выстрелить; существуют положения, когда отступать нельзя; ес-
ли он спасует, Гриф не уедет в Любек, не увидит белые руки хорошеньких
работниц, не пойдет с какой-нибудь из них в кино. О боже, думал Пауль,
ведь я стою не на таком уж большом расстоянии. Я должен попасть, должен.
Но он уже попал, звон разбитого стекла был, пожалуй, громче звука выст-
релов. Сперва из рекламы вылетел круглый кусок -- пивная кружка; потом
выпали сабли; Пауль видел, как из стены дома выскакивают маленькие
пыльные облачка -- штукатурка, видел железный круглый остов, на котором
держалась освещенная реклама: по краям его, словно бахрома, висели ос-
колки стекла.
Визг уборщицы заглушил все; она бросилась на мостовую, ринулась об-
ратно, не переставая визжать; какие-то мужчины тоже закричали, люди вы-
сыпали из здания вокзала, правда, их было не так уж много; народ выско-
чил из забегаловки. В доме наверху открыли окно, и в нем на секунду по-
казалась физиономия Дренша. Но никто из толпы не решался подойти близко
к Паулю, потому что он все еще держал в руке пистолет; мальчик поднял
глаза, бросил взгляд в сторону кладбища: Гриф уже исчез.
Прошла целая вечность, прежде чем кто-то подошел к Паулю и взял у не-
го из рук пистолет. За это время он успел подумать о многом.
Вот уже десять минут, думал он, как отец орет на весь дом, обвиняет
мать, мать, которой уже давным-давно доложили, что я влез на балкон к
Катарине; об этом, впрочем, оповестили весь город, и никто не может по-
нять, почему я так поступил и почему выстрелил в светящуюся рекламу пи-
ва. Было бы, наверное, лучше, если бы я выстрелил Дреншу в окно. А потом
он подумал, не пойти ли ему в церковь и не исповедаться ли: но туда его
теперь не пустят. К тому же сейчас уже восемь часов, а после восьми
нельзя исповедоваться. Овечка не напиталась моей кровью, думал он, бед-
ная овечка!
Все дело ограничилось разбитым стеклом, но зато он увидел грудь Ката-
рины. Она вернется. И теперь у отца наконец появится веская причина по-
чистить свой пистолет.
Он даже успел подумать о Грифе, который шагал сейчас в Дрешенбрунн,
шел себе по холмам, мимо виноградников. И еще он подумал о теннисных мя-
чах и о банке с повидлом, он вообразил их уже заросшими травой.
Вокруг него на почтительном расстоянии собралась целая толпа.
Дренш лежал на подоконнике, опершись на локти, и сосал трубку. Никог-
да я не буду на него похож, думал Пауль, никогда. Любимый конек Дренша
был Тирпиц [Тирпиц (1849-1930) -- один из идеологов немецкой агрессии и
милитаризма. Весьма почитался в фашистской Германии]. "В отношении Тир-
пица была совершена несправедливость. Настанет время, и история воздаст
Тирпицу должное. Беспристрастные ученые уже работают над тем, чтобы
восстановить истину о Тирпице..." Тирпиц! Вот именно.
Подкрались сзади, думал он, я и сам мог бы догадаться, что они подк-
радутся ко мне сзади... За мгновение до того, как Пауля схватил поли-
цейский, он ощутил запах форменного кителя: во-первых, запахло бензином,
каким выводят пятна, во-вторых, печным дымом, в-третьих...
-- Где ты живешь, поганец? -- спросил полицейский.
-- Где я живу?
Пауль знал этого полицейского, и тот, в свою очередь, знал его: поли-
цейский продлевал отцовское удостоверение на право ношения оружия; он
всегда вел себя очень корректно -- прежде чем взять предложенную сигару,
трижды отказывался. Да и сейчас он тоже вел себя не то чтобы некорректно
-- мог сжимать руки куда больнее.
-- Да, где ты живешь?
-- Я живу в Долине Грохочущих Копыт, -- сказал Пауль.
-- Враки, -- завизжала женщина, которая мыла пол в подъезде мясника,
-- я знаю его как облупленного, он сын...
-- Да, да, -- прервал ее полицейский, -- нам это известно. Пойдем, --
сказал он, -- я отведу тебя домой.
-- Я живу в Иерусалиме, -- сказал Пауль.
-- Прекрати болтовню, -- сказал полицейский, -- и давай иди!
-- Хорошо, -- сказал Пауль, -- прекращу.
Толпа молча смотрела, как мальчик шел впереди полицейского вниз по
темной улице. Он был как слепой, глаза его уперлись в одну точку, а вок-
руг себя он, казалось, ничего не видит. Но он видел сложенную вечернюю
газету в кармане полицейского. И сумел прочесть два слова во второй
строчке заголовка: "бездонная пропасть..."
-- Боже мой, -- сказал он полицейскому, -- вы ведь сами хорошо знае-
те, где я живу.
-- Конечно, знаю, -- ответил полицейский. -- Иди!
