окурок в пятно на полу; мухи взлетели, но уже спустя секунду нереши-
тельно расселись вокруг дымящегося окурка, который медленно погружался в
разлитое повидло, а потом с шипеньем погас.
-- Завтра вечером, -- сказал он, -- я уже буду в Любеке у дяди. Ры-
балка, парусные лодки, купанье в Балтийском море. А ты, ты будешь завтра
в Долине Грохочущих Копыт.
Пауль сидел неподвижно. Завтра, думал он, завтра я хочу быть мертвым.
Кровь на теннисных мячах, темно-красная кровь. Словно в шерсти овечки;
овечка напитается моей кровью. Овечка!.. Я уже не увижу лавровый венок,
завоеванный сестрами: "Женщинам-победительницам на двойке", черные буквы
на золотом фоне; венок будет висеть на стене между каникулярными фотог-
рафиями из Цаллигкофена, засушенными букетами и открытками с кошечками;
рядом со вставленным в рамку свидетельством об окончании средней школы,
которое красуется над кроватью Розы, неподалеку от диплома за плаванье
над кроватью Франциски; между цветными репродукциями святых, в честь ко-
торых назвали сестер: Розы из Лимы и Франциски Романской, рядом с еще
одним лавровым венком: "Женщинам-победительницам в парной гребле", прямо
под распятьем. От темно-красной крови ворс теннисных мячей склеится,
станет жестким. Кровь брата, который предпочел смерть греху.
-- Когда-нибудь и я хочу ее увидеть. Долину Грохочущих Копыт, -- ска-
зал Гриф. -- Сяду там наверху, где ты всегда сидишь, и услышу, как лоша-
ди галопом мчатся через перевал и спускаются к озеру, услышу, как грохо-
чут копыта в узком ущелье и как конское ржанье растекается над горными
вершинами, подобно... подобно летучей жидкости.
Пауль презрительно смотрел на Грифа, который присел на кровати и с
воодушевлением описывал то, чего никогда в жизни не видел: этих лошадей,
целые табуны лошадей, и как они летят по перевалу, а потом, цокая копы-
тами, несутся вскачь в долину. Но ведь там паслась только одна молодая
лошадка, и только один раз она, разорвав путы, удрала с выгона и поска-
кала вниз к озеру, но стук ее копыт напоминал не громоподобный грохот, а
всего лишь легкое пощелкивание. И как давно уже это было, года три на-
зад, а может, и все четыре.
-- Ну, а ты, -- сказал он тихо, -- будешь, значит, ездить на рыбалку,
ходить под парусом, купаться в море и в высоких резиновых сапогах поды-
маться вверх по течению быстрых ручьев, чтобы ловить там рыбу руками.
-- Да, -- сказал Гриф устало, -- мой дядя ловит рыб руками, даже ло-
сосей, да... -- Он опять опустился на кровать и вздохнул.
Его дядя в Любеке не поймал ни одной рыбы не то что руками, но и
удочкой и сетью тоже. И он, Гриф, вообще сомневался, водятся ли в Бал-
тийском море и в окрестных речушках лососи. У его дяди был небольшой
консервный завод: в старых сараях на заднем дворе рыбу потрошили, заса-
ливали и консервировали в масле или в томате; древняя машина загоняла
рыб в банки; она опускалась на маленькие банки с усталым кряхтеньем и
закупоривала рыб в светлую жесть. На дворе валялись комья влажной соли,
рыбьи кости, чешуя и внутренности; пронзительно кричали чайки, и рыбья
кровь обрызгивала белые руки работниц, а потом стекала по ним свет-
ло-красная, водянистая.
-- Лососи, -- сказал Гриф, -- гладкие, серебристо-розовые, они
сильные и такие красивые, что их грех есть; когда держишь лосося в руке,
то чувствуешь, до чего он сильный.
Пауль поежился; однажды на рождество они ели дома консервы из лосося
-- прошитое осколками костей месиво цвета замазки плавало в розоватой
жидкости.
-- И когда они выпрыгивают из воды, их можно поймать прямо на лету,
-- сказал Гриф; он приподнялся на кровати, встал на колени и развел в
стороны руки с растопыренными пальцами, а потом вдруг сблизил руки и за-
мер, словно вот-вот схватит кого-то за горло; руки мальчика были непод-
вижны, лицо окаменело, казалось, он молится какому-то суровому божеству;
мягкий желтый свет падал на его застывшие руки, придавал румяному лицу
темно-коричневый оттенок.
-- Вот так, -- тихо сказал наконец Гриф и сделал движение, будто ло-
вит на лету рыбу, а потом вдруг опустил руки, они бессильно упали, слов-
но у умирающего. -- Да, -- сказал он и, спрыгнув на пол, взял с полки
картонную коробочку с пистолетом, открыл ее и так быстро протянул Паулю,
что тот не успел отвернуться. -- Посмотри-ка на него, -- сказал он, --
посмотри.
Пистолет был хлипкий, совсем плоский, ни дать ни взять игрушечный,
только сделан из более прочного материала, из никеля, и лишь это одно
придавало ему некоторую значительность и серьезность.
А потом Гриф бросил открытую коробку с пистолетом на колени Паулю,
пошел на чердак, снял с книжной полки запечатанную банку, вернулся, под-
дел ногтем крышку, вытащил из желоба чуть подгнившее резиновое колечко,
вынул из коробки пистолет и медленно опустил его в повидло; оба мальчика
наблюдали за тем, как повидло, слегка приподнявшись, доползло до горлыш-
ка банки. Потом Гриф снова вложил в желобок резиновое колечко, завинтил
крышку и поставил банку на старое место.
-- Пошли, -- сказал он, и его лицо опять стало жестким и темным. --
Пошли, достанем пистолет твоего отца.
-- Тебе идти нельзя, -- сказал Пауль. -- Придется влезть в окно, они
не оставили мне ключа, я пройду с заднего двора, вдвоем нас скорее заме-
тят; они не оставили мне ключа, думали, я приду смотреть греблю.
-- Гребля, -- сказал Гриф, -- водный спорт, вот чем у них голова за-
бита. -- Он замолчал, и мальчики прислушались: на берегу кричали моро-
женщики, играл духовой оркестр, потом загудел пароход.
-- Перерыв, -- сказал Гриф. -- Времени у нас вагон. Хорошо, иди один,
но поклянись, что вернешься и принесешь сюда пистолет. Железно?
-- Да.
-- Дай руку.
Они пожали друг другу руки, ладони у них были теплые и сухие, но каж-
дый из них пожалел, что рукопожатие товарища было не такое крепкое, как
ему хотелось бы.
-- Сколько времени у тебя уйдет?
-- Двадцать минут, -- сказал Пауль. -- Я так часто проделывал это
мысленно, но только мысленно... Надо открыть отверткой... У меня уйдет
двадцать минут.
-- Хорошо, -- сказал Гриф, быстро перевернулся на другой бок и взял с
тумбочки часы. -- Сейчас без десяти шесть, в четверть седьмого ты уже
вернешься.
-- В четверть седьмого, -- повторил Пауль. Он замешкался в дверях,
рассматривая большие пятна на стене -- желтое и красно-синее. На них си-
дел рой мух, но мальчики и пальцем не пошевелили, чтобы согнать их. С
берега реки донесся смех; в перерыве, дабы скрасить томительное ожида-
ние, публику веселили клоуны-эксцентрики на воде. Из множества глоток
вырвался одновременно возглас "Ах", похожий на глубокий, мягкий вздох;
мальчики испуганно взглянули на простыню, словно ожидая, что она надует-
ся, но желтоватая простыня по-прежнему свисала, как тряпка; пятна стали
темнее, солнце передвинулось дальше на запад.
-- Вассерский, -- сказал Гриф, -- клеит девиц на косметической фабри-
ке.
С реки опять донесся возглас "О", похожий на стон, но простыня и на
этот раз не шелохнулась.
-- Единственная из девчонок, -- сказал Гриф вполголоса, -- единствен-
ная, кто похож на женщину, это Мирцова. Пауль не сдвинулся с места.
-- Моя мать, -- сказал Гриф, -- нашла ту писульку, в которой говори-
лись все эти гадости про Мирцову... И она была нарисована...
-- Господи, -- сказал Пауль, -- и тебе тоже всучили такой листок?
-- Да, -- сказал Гриф, -- да. Я отдал за него все свои карманные
деньги... я... и сам не знаю зачем. Потом я даже не стал заглядывать в
него, не стал читать, сунул в школьный дневник... И тут моя мать нашла
его. Знаешь, что там было написано?
-- Нет, -- сказал Пауль, -- нет, знаю только, что все это вранье. И
знать ничего не хочу. Все, что болтает Куффанг, -- вранье. Я...
-- Иди, -- прервал его Гриф резко, -- иди скорее, бери пистолет и бе-
ги обратно. Ты обещал. Иди, иди...
-- Хорошо, -- сказал Пауль, -- пойду, -- Он постоял еще секунду,
прислушиваясь: с реки доносились смех и звуки духового оркестра.
Как странно, что я ни разу не вспомнил о Мирцовой..., -- Хорошо, --
еще раз повторил он и побежал.
II
Похоже на печати, думала она, на миниатюры или на яркие медали; каж-
дая картинка словно выгравирована, круглая, ясная; целая серия картинок;
расстояние -- тысяча двести метров, в двенадцатикратном увеличении; че-
рез бинокль она видела церковь, сберкассу, аптеку и тележку мороженщика
посреди серой площади. Это была первая картинка, совершенно законченная,
существовавшая сама по себе. А вот и вторая картинка, вторая миниатюра:
клочок берега, зеленая вода, лодки, пестрые флажки, а над ними полукруг-
лая шапка неба. Серию эту в любое время можно было продолжить до беско-
нечности... Холмы, покрытые лесом, и две статуи на самом верху... Как
они называются? Ренания и Германия. Каменные девы на бронзовых постамен-
тах, в руках факелы, с суровыми лицами они стоят лицом друг к другу...
Виноградники, светло-зеленые лозы; к горлу у нее подступило что-то соло-
новатое -- ненависть, непримиримая и освежающая; она ненавидела вино,
ведь они без конца говорили о вине -- все, что они делали, все, о чем
пели, все, во что верили, было нерасторжимыми узами связано с вином: оп-
лывшие физиономии и рты, из которых вырывалось кислое дыханье, хриплый
хохот и отрыжка, женский визг и обрюзгшие пошлые мужские особи, уверен-
ные, что они походят на этого... как его?.. на Бахуса... От картинки с
виноградом она долго не могла оторваться. Непременно вклею ее в альбом
"Мои воспоминания". Круглая зеленая картинка-- виноградные лозы с под-
порками. Может быть, думала она, я и могла бы поверить в тебя, боженька,
в того, в которого все они верят, если бы кровь твоя не превращалась ра-
ди них в вино, если бы ты не растрачивал ее попусту, на потребу этим
никчемным кретинам... Мои воспоминания будут неизгладимыми и столь же
кислыми, как виноград в ту пору года, когда виноградины не больше горо-
шинки.
Каждая маленькая картинка была четкой и сама просилась в альбом; ми-
ниатюры небесно-голубого цвета, зеленые, как трава, зеленые, как вода,
красные, как флажки; и все это было перемешано с шумом, который струился
понизу, как в звуковом кино -- текст и музыка: скандирующая толпа, крики
"Ура!", победный рев, звуки духового оркестра и смех. А внутри картинок
белели маленькие лодки, крохотные, будто перышки птенцов, и такие же
легкие и верткие; белоснежные перышки проворно сновали по зеленой воде,
и, когда одно из них достигало края бинокля, шум на реке становился еще
чуть громче. Вот, значит, как это останется в моих воспоминаниях: ма-
ленький альбом со множеством миниатюр. И больше ничего... Стоит
чуть-чуть крутануть бинокль, и все цвета сливаются: красный с зеленым,
синий с серым; еще крутанешь и видишь только мутный круг. И шум уже тоже
иной: кажется, что это призывы потерпевших бедствие альпинистов или сиг-
налы спасательной команды. Девочка снова передвинула бинокль и начала
медленно водить им по небу, вырезая круглые синие кружки; такие же круж-
ки, какие вырезала мать жестяной формочкой из ровного, хорошо раскатан-
ного желтого теста, когда она пекла коржики. И девочка тоже вырезала
сейчас свои кружки из ровного синего неба -- круглые небесные коржики,
-- синие кружки, великое множество кружков... Но ведь и там, куда я пое-
ду, будет синее небо. Зачем же наклеивать эти миниатюры в альбом? Не к
чему! Бинокль медленно скользнул дальше. Осторожно, сказала она себе,
теперь я лечу, и почувствовала легкое головокружение. Оторвалась от си-
ней тверди и полетела со скоростью более километра в секунду к деревьям
