вина лучшие на свете..." Трубы выдували эту скучную мелодию толчками,
будто мыльные пузыри.
Но вот он вошел в ворота, и сразу стало почти тихо. В этом дворе за
домом Гриффдунесов шум с реки слышался не в полную силу, и голос дикто-
ра, процеженный сквозь деревья, поглощенный старыми сараями, приглушен-
ный забором, звучал скорее робко:
-- Женские двойки.
Выстрел стартового пистолета походил на треск детского пугача, а
скандирующие голоса -- на хор за стеной.
Сейчас, стало быть, сестры опустили в воду короткие весла, их обвет-
ренные лица посуровели, на верхней губе выступили капельки пота, желтые
повязки на лбу потемнели; мать приладила к глазам бинокль и оттолкнула
локтем руку отца, которая также потянулась к биноклю.
-- Циш-Циш-Брунн-Брунн, -- этот рев перекрыл все остальное, только
время от времени сквозь него жалобно прорывались обрывки других слов:
"У-Нус, Ре-Биа", а потом все слилось в один вопль, который здесь, во
дворе, звучал, как полузадушенный хрип репродуктора.
Цишбруннская двойка победила; лица сестер расслабились; сестры сорва-
ли со лбов темные от пота повязки; помахав рукой родителям, они уверенно
подгребали к шлюпке у финиша.
-- Циш, Циш, -- кричали болельщики. -- Ура! Циш! На теннисные мячи,
думал Пауль, пролить красную кровь на белые волосатые мячи.
-- Гриф, -- позвал он тихо, -- ты на верхотуре?
-- Да, -- ответил усталый голос, -- поднимайся!
Деревянная лестница была вся пропитана летним зноем, пахло дегтем и
канатами, которыми здесь вот уже лет двадцать не торговали. Дед Грифа
еще владел всеми этими складами, строениями, заборами. Но уже при отце
Грифа семейное состояние уменьшилось раз в десять. "Ну, а у меня, --
всегда повторял Гриф, -- у меня останется одна голубятня, где папа дер-
жал когда-то голубей. В голубятне удобно валяться, я заберусь туда и бу-
ду созерцать большой палец моей правой ноги... Но и голубятню мне оста-
вят только потому, что на нее никто не позарится".
Стены наверху в мансарде пестрели старыми фотографиями. Фотографии
были коричневые или скорее рыжие; белые места помутнели и пожелтели:
пикники девяностых годов, гребные гонки двадцатых, лейтенанты сороковых;
молодые девицы, изображенные здесь, умерли лет тридцать назад, предвари-
тельно став бабушками; они меланхолично взирали на своих спутников жиз-
ни, висевших на противоположной стене, -- виноторговцев, торговцев кана-
тами, хозяев верфей, чью бидермайеровскую меланхолию также запечатлели
на фотопленках первые любители дагерротипии; студент 1910 года, серьез-
ный юноша, смотрел на своего сына, курсанта военного училища, который
замерз на Припяти. На чердаке сваливали всякую рухлядь, и тут же стояла
современная книжная полка со стеклянными банками; в пустых лежали свер-
нутые красно-коричневые колечки -- резинки, содержимое полных банок
кое-где просвечивало сквозь густой слой пыли; то это было темное сливо-
вое повидло, то вишневый компот, и краснота вишен казалась бледной, не-
мощной, словно губы болезненной девушки.
Гриф лежал на кровати голый по пояс: его белая впалая грудь пугающе
резко контрастировала с румяными щеками; мальчик походил на цветок мака,
чей стебель уже начал вянуть. Окно было занавешено простыней из сурового
полотна; на свету четко вырисовывались все ее пятна, словно на рентге-
новском снимке, и солнечные лучи, проникая сквозь этот фильтр в комнату,
погружали ее в желтый сумрак. На полу валялись школьные учебники, через
тумбочку были перекинуты брюки, а через умывальник -- рубашка Грифа; зе-
леная вельветовая куртка болталась на гвозде, вбитом между распятием и
почтовыми открытками с видами Италии: ослики, скалистый берег, кардина-
лы. Рядом с кроватью на полу стояла банка со сливовым повидлом, в кото-
рой торчала алюминиевая ложка.
-- Они уже опять гребут. На лодках. На каноэ. Гребной спорт... Мне бы
их проблемы. Танцульки, теннис, праздник сбора урожая, выпускной вечер.
Хор. Какие колонны прилепят к новой ратуше: позолоченные, посеребренные
или медные? Господи, Пауль, -- сказал он, понизив голос, -- неужели ты в
самом деле ходил туда?
-- Да.
-- Ну и что?
-- Ничего, ушел ни с чем. Не смог. Бесполезно. А ты?
-- Я уже давно туда не хожу. К чему? Я думал вот о чем -- какой рост
считается для нашего возраста нормальным? Я -- говорят они -- слишком
высокий для своих четырнадцати, а ты -- слишком маленький. Знаешь ты ко-
го-нибудь нормального роста?
-- У Плокамма рост нормальный.
-- Допустим. А ты хотел бы быть таким, как он?
-- Нет.
-- Вот видишь, -- сказал Гриф, -- есть... -- он запнулся и смолк; те-
перь он следил за взглядом Пауля, который беспокойно блуждал по комнате.
-- Что случилось? Что ты ищешь?
-- Ищу, -- сказал Пауль, -- где он?
-- Пистолет?
-- Да. Давай его.
Я сделаю это над коробкой с новыми теннисными мячами, думал Пауль.
Вслух он резко бросил:
-- Неси его. Нечего зажимать.
-- Послушай, -- сказал Гриф, покачал головой, нерешительно вынул лож-
ку из сливового повидла, опять сунул ее в банку, сцепил пальцы. -- Лучше
покурим. У нас еще есть время. До четверти восьмого. Гребной спорт, лод-
ки, каноэ... А может, это затянется еще дольше... Праздник на открытом
воздухе. Разноцветные фонарики. Чествование победителей. Твои сестры
первыми пришли на двойке. Циш-Циш-Циш, -- сказал он вполголоса.
-- Покажи мне пистолет.
-- Зачем? -- Гриф сел на кровати, взял банку с повидлом и швырнул ее
об стенку: осколки стекла полетели на пол, ложка ударилась о край книж-
ной полки и, перевернувшись в воздухе, упала перед кроватью. Повидло за-
лило книгу "Алгебра. Часть 1"; остаток его, густая синяя масса потекла
по стене, окрашенной желтой клеевой краской, и приобрела зеленоватый от-
тенок. Мальчики, не шевелясь, молча смотрели на стену; только после то-
го, как звук удара окончательно замер и последние остатки повидла сполз-
ли на пол, они с удивлением переглянулись: разбитая банка не произвела
на них впечатления.
-- Нет, -- сказал Пауль, -- это не то, что нужно. Пистолет лучше; мо-
жет быть, годится и огонь. Пожар... Или вода, но лучше всего пистолет.
Расстреливать...
-- Кого же? -- спросил мальчик на постели, нагнулся, поднял с полу
ложку, облизал ее и бережным жестом аккуратно положил на тумбочку. --
Кого же?
-- Да хоть себя самого, -- сказал Пауль хрипло. -- Или теннисные мя-
чи.
-- Теннисные мячи?
-- Не все ли равно. Давай его сюда. Чего ждать?
-- Ладно, -- сказал Гриф; он сбросил с себя простыню, вскочил, отпих-
нул ногой осколки стекла, наклонился и снял с полки в углу узкую корич-
невую коробку. Коробка была ненамного больше пачки сигарет.
-- Что? -- спросил Пауль. -- Это он и есть? Там, внутри?
-- Да, -- сказал Гриф, -- это он и есть.
-- И из него ты выстрелил в консервную банку на расстоянии тридцати
метров восемь раз? И семь раз попал?
-- Да, семь раз, -- повторил Гриф неуверенно. -- Хочешь на него
взглянуть?
-- Нет, нет, -- сказал Пауль. Он сердито смотрел на коробку; от нее
пахло опилками, в которые укладывают пистоны для пугачей. -- Нет, нет,
не хочу. Покажи лучше патроны.
Гриф нагнулся. На его длинной, бледной спине выскакивали и вновь ис-
чезали позвонки. В этот раз он быстро открыл ящичек величиной со спичеч-
ный коробок. Пауль вынул медный патрон; он держал его двумя пальцами,
как бы измеряя на глаз длину патрона, поворачивал во все стороны и, ка-
чая головой, разглядывал его синюю головку.
-- Нет, -- сказал он, -- это все равно что ничего... Вот у моего от-
ца... Лучше уж я возьму отцовский пистолет...
-- Так он же заперт, -- сказал Гриф.
-- Как-нибудь достану. Только это можно сделать до половины восьмого.
В половине восьмого он всегда его чистит, а потом идет в свою пивную; он
разбирает его... Пистолет у него большой, черный, гладкий и тяжелый, а
патроны толстые, вот такие, -- он показал какие.
Пауль замолчал и вздохнул. Над теннисными мячами, подумал он.
-- Ты на самом деле хочешь застрелиться? По-настоящему?
-- Может быть, -- сказал Пауль. Ступни моих глаз изранены, думал он,
ладони моих глаз изболелись. -- Ты же знаешь.
Лицо Грифа потемнело и застыло; он глотнул и пошел к двери, прошел
всего несколько шагов и остановился.
-- Ведь ты мой друг, -- сказал он, -- а может, нет?
-- Конечно.
-- Тогда возьми банку и тоже брось ее об стену. Ладно?
-- Зачем?
-- Мать сказала, -- начал Гриф, -- мать сказала, что она желает
взглянуть на мою комнату, когда вернется с праздника; хочет проверить,
исправился ли я. Порядок и тому подобное. Она разозлилась на меня из-за
отметок. Пусть взглянет на мою комнату... Ну, бери же банку. Возьмешь?
Пауль кивнул и вышел за дверь. Гриф крикнул ему вдогонку:
-- Возьми мирабель, если она еще осталась. Желтое пятно будет краси-
вей, гораздо симпатичней, чем этот красновато-синий потек.
В полутьме Пауль долго шарил среди банок, пока не обнаружил желтую
мирабель. Они ничего не поймут, думал он. Ни один человек ничего не пой-
мет, но я все равно должен это сделать. Он вернулся в комнату, размах-
нулся и швырнул банку в стену.
-- Это не то, что надо, -- тихо сказал он, наблюдая вместе с Грифом,
как потекло повидло. -- Не этого мне хочется.
-- А чего тебе хочется?
-- Мне хочется что-нибудь сломать, разбить, -- сказал Пауль, -- но не
банку, не дерево, не дом, и я не хочу, чтобы твоя мать сердилась, и моя
тоже. Я люблю свою маму и твою... Все это чушь!
Гриф снова бросился на кровать, закрыл лицо руками и пробормотал:
-- Куффанг закадрил девчонку.
-- Пролинг?
-- Да.
-- У нее я тоже был, -- сказал Пауль.
-- Ты?
-- Да. Но это не серьезно. Хихикает по чужим парадным... И она глу-
пая. Глупая. Не знает, что это грех.
-- Куффанг говорит, что это здорово.
-- Нет, говорю тебе, нет. Ничего не здорово. Куффанг тоже болван. Ты
ведь знаешь, какой он болван.
-- Знаю. Ну и что же ты хочешь?
-- С девчонками -- ничего. Они только и делают, что хихикают. Я уже
пробовал. Это не серьезно. Хиханьки да хаханьки. -- Он подошел к стене и
размазал пальцем большое желтое пятно. -- Нет, -- сказал он, не оборачи-
ваясь. -- Я пойду достану отцовский пистолет.
Над теннисными мячами, думал он. Они белые, как овечки после купанья.
Кровь и овечки.
-- Это должна быть женщина, -- сказал он тихо, -- а не девчонка.
Гомон с реки звучал в комнате приглушенно, как бы процеженный. "Мужс-
кая восьмерка. Цишбрунн". На этот раз победил "Ренус". Повидло медленно
подсыхало на деревянном полу, затвердевало, как коровья лепешка. С гром-
ким жужжаньем летали мухи, пахло сладким, мухи ползали по школьным учеб-
никам, по одежде, алчно перелетали с пятна на пятно, с лужицы на лужицу,
их губила алчность, они никак не могли усидеть на одном месте. Мальчики
словно окаменели. Гриф лежал, вперив взгляд в потолок, с сигаретой в зу-
бах. Пауль сидел на краешке кровати, согнувшись, как старик. Тяжесть,
причины которой он не сумел бы назвать, давила на него, стискивала со
всех сторон, подминала под себя, темная и непереносимая. Он вдруг вско-
чил, выбежал из комнаты на чердак, схватил еще одну банку с повидлом и,
вернувшись в комнату, поднял над головой... Нет, он не кинул банку, он
так и остался стоять, вытянув руку кверху. А потом рука медленно опусти-
лась, и мальчик поставил банку на сложенный бумажный пакет, который ле-
жал на полочке. "Брюки Фюрст" -- было написано на пакете. "Брюки --
только у Фюрста".
-- Нет, -- сказал он, -- лучше я пойду возьму его. Гриф выпустил дым
изо рта, стараясь попасть в муху на стене. Потом прицелился и бросил
