-- Погоди, -- сказал он тихо и ласково, -- я помогу. Руки у него были
куда спокойней, страх его сидел глубже, чем у нее; он ощущал страх
где-то в суставах ног; ему казалось, что ноги у него ватные и что он
вот-вот грохнется. Правой рукой он расстегивал пуговицы, левой гладил
девочку по волосам, словно хотел ее утешить.
Слезы у нее полились совершенно неожиданно; без рыданий, без всхлипы-
ваний, просто они вдруг беззвучно потекли у нее по щекам.
-- Почему ты плачешь?
-- Мне страшно, -- сказала она. -- А тебе нет?
-- Мне тоже, -- сказал он, -- мне тоже страшно. И вдруг он пришел в
такое волнение, что чуть не оторвал последнюю пуговицу на ее блузке, но,
увидев грудь девочки, он глубоко и облегченно вздохнул; ему было страш-
но, потому что он боялся почувствовать отвращение, боялся той минуты,
когда придется из вежливости лицемерить, скрывая свое отвращение, но ни-
какого отвращения он не почувствовал, и ему не пришлось лицемерить. Он
вздохнул еще раз. И слезы девочки высохли так же внезапно, как появи-
лись; она напряженно всматривалась в него, ловила каждое движение его
лица, выражение глаз... И все это навек откладывалось в ее памяти; уже
сейчас она знала, что когда-нибудь, много лет спустя, она будет ему бла-
годарна за то, что именно он первый расстегнул пуговицы у нее на блузке.
Пауль не сводил взгляда с девочки, но не дотрагивался до нее, только
качал головой, и вдруг он рассмеялся.
-- Что ты? -- спросила она. -- И мне тоже можно смеяться?
-- Конечно, -- сказал он, и она тоже засмеялась.
-- Это очень красиво, -- сказал он, и ему снова стало стыдно, потому
что он сказал "э т о" вместо "о н а". Он не мог заставить себя произнес-
ти слово "о и а".
-- Застегни теперь, -- сказала девочка.
-- Нет, -- сказал он, -- застегни сама, только подожди еще минутку.
Было очень тихо, солнце ярко светило сквозь желтую занавеску с тем-
но-зелеными полосами. Темные полосы лежали и на лицах детей.
В четырнадцать, думал мальчик, еще нельзя быть близким с женщиной.
-- Я застегну, -- сказала девочка.
-- Хорошо, -- согласился он, -- застегни. -- Но на мгновение он еще
задержал ее руки в своих, девочка посмотрела на него и громко рассмея-
лась.
-- А почему ты сейчас смеешься?
-- Я так рада. А ты?
-- Я тоже, -- сказал он. -- Я рад, что это так красиво. Он выпустил
ее руки и отступил назад, а когда она стала застегивать блузку, он от-
вернулся.
Потом обошел вокруг стола и начал разглядывать открытый чемодан, ко-
торый стоял на кровати: джемпера были сложены стопкой, белье рассортиро-
вано по целлофановым мешочкам; с кровати уже сняли простыни, и чемодан
стоял на голубом чехле матраса.
-- Ты, значит, правда уезжаешь? -- спросил он.
-- Да.
Он прошел еще несколько шагов и заглянул в открытый платяной шкаф, в
нем остались только вешалки, и на одной из них болталась красная ленточ-
ка. Пауль захлопнул дверцы шкафа и посмотрел на книжную полку над кро-
ватью, на полке ничего не было, кроме листка старой промокашки и то-
ненькой книжонки, косо прислоненной к стене: "Что необходимо знать о ви-
ноделии".
Он оглянулся и увидел, что ее пальто лежит на полу. Поднял его, бро-
сил на стол и выбежал из комнаты.
Она стояла в дверях кухни с биноклем у глаз и, когда он положил ей
руку на плечо, вздрогнула, опустила бинокль и испуганно взглянула на не-
го.
-- Иди теперь, -- сказала она, -- теперь тебе пора уходить.
-- Дай мне еще раз посмотреть.
-- Нет, праздник скоро кончится, и мама придет, чтобы отправить меня
на вокзал. Ты ведь знаешь, что будет, если кто-нибудь застанет тебя
здесь.
Он молчал, но все еще не снимал руки с ее плеча. Тогда она бистро вы-
вернулась, перебежала на другую сторону стола, вынула из ящика ножик,
отрезала кусок огурца и впилась в него зубами, положив нож на место.
-- Иди, -- сказала она. -- Хватит таращить на меня глаза, а то ты
станешь такой же, как аптекарь или как этот ваш Дренш.
-- Молчи, -- сказал он. Быстро подошел к ней вплотную и крепко ухва-
тил ее за плечо; она взглянула на него с удивлением, через его руку сно-
ва поднесла ко рту огурец и улыбнулась.
-- Разве ты не понимаешь, -- сказала она, -- я ведь была так рада.
Потупившись, он отпустил ее, подошел к балкону, вскочил на перила и
крикнул:
-- Дай руку!
Она засмеялась, подбежала к нему, положила огурец на перила, ухватила
обеими руками его руку и, упершись коленками в ограду балкона, крепко
держала его, пока он спускался на крышу беседки.
-- Кто-нибудь нас обязательно видел, -- сказал он.
-- Не сомневаюсь, -- сказала она. -- Отпускать?
-- Подожди еще. Когда ты вернешься из Вены?
-- Скоро, -- сказала она. -- Ты хочешь, чтобы поскорее? Он уже стоял
обеими ногами на крыше.
-- Теперь можно отпускать, -- сказал он. Но она не отпускала, смеясь,
она говорила:
-- Я приеду обратно. Когда мне приехать?
-- Тогда, когда мне можно будет увидеть это опять.
-- Не так уж скоро.
-- А когда?
-- Сама не знаю, -- сказала она и посмотрела на него задумчиво. --
Сперва ты был как зачарованный, а потом вдруг стал почти такой же, как
аптекарь. Не хочу, чтобы ты был похож на аптекаря, чтобы впал в смертный
грех и был связанным и на небе.
-- Теперь отпускай, -- сказал он, -- или помоги мне влезть обратно.
Она засмеялась, отпустила его, взяла с перил свой огурец и откусила
от него еще раз.
-- Но мне все равно надо во что-то пульнуть, -- сказал он.
-- Только не стреляй ни в кого живого, -- сказала она, -- стреляй
лучше в теннисные мячи или в... или в банки с повидлом.
-- Почему ты догадалась про банки с повидлом?
-- Не знаю, -- сказала она. -- Просто я представила себе, до чего
здорово стрелять в банки с повидлом. Звон стекла, брызги... Обожди, --
сказала она поспешно, так как он уже отвернулся и приготовился лезть
дальше. Снова обернувшись, он серьезно посмотрел на нее. -- Ты мог бы,
-- сказала она тихо, -- ты мог бы встать у шлагбаума около водокачки.
Знаешь? И мог бы выстрелить в воздух, когда мой поезд проедет мимо. Я
высунусь в окно и буду махать тебе.
-- Ну да, -- сказал он, -- я так и сделаю. Когда отходит твой поезд?
-- В семь десять, -- сказала она. -- В семь тринадцать он будет у
шлагбаума.
-- Значит, я успею, -- сказал он, -- до свидания. Ты приедешь обрат-
но?
-- Приеду, -- сказала она, -- обязательно. -- И, прикусив губу, пов-
торила еще раз тише: -- Приеду.
Она смотрела, как он спускался, держась за флюгер, пока его ноги не
коснулись первой перекладины беседки, как он побежал по газону к террасе
и влез в дом. Тут она увидела, что он опять переступил через латунную
полоску порога, взял коробку с теннисными мячами, снова вылез на терра-
су, а потом она слышала, как хрустит гравий у него под ногами, когда он
с коробкой под мышкой пробегал около гаража.
Надеюсь, он не забудет обернуться и помахать мне рукой, думала она. И
вот он уже остановился у ворот гаража и замахал рукой, а потом вытащил
из кармана пистолет, прижал его дулом к коробке с мячами и, прежде чем
завернуть за угол и скрыться из виду, еще раз махнул рукой.
Она быстро подняла бинокль прямо к поднебесью и опять начала вырезать
круглые синие коржики, медали из небесной субстанции: Ренания и Герма-
ния, берег реки с флагом соревнований, круглый кусок горизонта и зеленая
река, прочерченная красным пунктиром вымпелов.
Мои волосы будут отлично потрескивать, думала она, они уже потрески-
вали, когда он гладил их. И в Вене тоже будут вина. Ах уж эти виноград-
ники: прозрачно-зеленые кислые ягоды, листья, которые эти жирные боровы
нацепляют себе на лысины, чтобы походить на этого... как его?.. Бахуса.
Она обшарила биноклем все улицы, в которые смогла вторгнуться, -- на
улицах не было ни души, она не увидела ничего, кроме покинутых автомоби-
лей; тележка мороженщика все еще стояла на площади, Пауля нигде не было.
И все же, думала она с улыбкой, снова направляя бинокль на реку, и все
же я стану твоим Иерусалимом.
Мать открыла входную дверь и вошла в переднюю, но девочка не поверну-
ла головы. Уже без четверти семь, думала она, надеюсь, он успеет прибе-
жать к шлагбауму до семи тринадцати. Она услышала, как защелкнулся замок
чемодана и как в нем повернулся крохотный ключик, услышала твердые шаги
и от неожиданности вздрогнула: мать набросила ей на плечи пальто; руки
матери задержались на ее плечах.
-- Деньги взяла?
-- Да.
-- Билет?
-- Да.
-- Бутерброды?
-- Да.
-- Чемодан сложен аккуратно?
-- Да.
-- Ты ничего не забыла?
-- Нет.
-- Никому ничего не рассказала?
-- Нет.
-- Адрес в Вене помнишь?
-- Да.
-- Номер телефона?
-- Да.
Короткая пауза была сумрачной, пугающей, ладони матери соскользнули с
ее плеч на руки.
-- Мне казалось правильней не быть с тобой в эти последние часы. Я
знаю, так легче. Мне ведь в жизни не раз приходилось прощаться... и хо-
рошо, что я тебя заперла. Ты ведь знаешь...
-- Да. Хорошо. Знаю.
-- А теперь пошли.
Ужасно худо, что мать заплакала, это было почти так же, как увидеть
плачущий памятник; мать все еще красива, но ее красота кажется суровой,
холодной. Ореол прошлого окружает ее, словно темный венец. Диковинные
слова встречаются в истории ее жизни: коммунизм... догматизм, человек по
фамилии Мирцов; а потом потеря веры, бегство, но в мозгу по-прежнему
крутятся догматы утраченной веры, будто мозг -- это ткацкий станок,
шпульки которого продолжают вращаться, хотя нити больше нет; какие слож-
ные узоры они ткут, но все зря -- только шум, как прежде, и бег вхолос-
тую, особенно если мать находит антиподов, жрецов иных богов, таких, как
Дульгес, отцы города, священник, учительница, монахини. И когда закроешь
глаза и слышишь их извечный спор, кажется, что это крутится шарманка или
трещит неугомонная трещотка, которую приводит в движение ветер. Но иног-
да, очень редко, мать выглядит как сейчас -- обычно это бывает после
нескольких рюмок, -- и тогда люди говорят: "Боже, несмотря на все, она
наша, истая цишбруннская девушка".
Как хорошо, что мать закурила; слезы, увлажнявшие сигарету, слезы,
окутанные дымом, казались не столь уж серьезными, походили скорее на
притворные слезы, хотя мать никогда не стала бы притворяться плачущей.
-- Когда-нибудь я им отомщу, -- сказала она. -- Ужасно, что тебе надо
уезжать. И что мне пришлось уступить.
-- Так едем со мной.
-- Нет, нет, ты вернешься, пройдет год, может, два, и ты вернешься.
Никогда не делай того, что они тебе приписывают. Никогда. А теперь пой-
дем.
Девочка сунула руки в рукава пальто, застегнула пуговицы, проверила
-- тут ли билет, кошелек и побежала в свою комнату за чемоданом, но мать
покачала головой и не дала ей поднять чемодан.
-- Я сама, -- сказала она, -- а ты поторапливайся. Уже поздно. На
лестнице была жарища, из подвала несло винным духом, там аптекарь разли-
вал по бутылкам вино; кисловатый винный запах как нельзя лучше подходил
к водянисто-лиловым стенам. Узкие улицы, темные провалы окон, парадные,
из которых ей кричали те непонятные слова. Скорее! Шум, доносившийся с
берега реки, стал громче, люди уже заводили машины -- соревнования кон-
чились. Скорее! Железнодорожник на контроле был с матерью на "ты": "Иди,
голубушка, проходи без перронного". Пьяный, покачиваясь, брел по темному
подземному переходу, орал что-то, а потом швырнул полную бутылку вина в
сырую черную стену; зазвенели осколки стекла. Поезд уже стоял у перрона,
