блуждает улыбка, руки болтаются из стороны в сторону. Царицу даже
покачивает.
При входе она манит племянницу, пьяно целует в обе щеки, затем морщит
нос, брезгливо кривится и будто отмахивается от своего фойермейстера. Затем
она начинает стягивать с рук кружевные перчатки, те плохо слезают с
вспотелых от выпивки рук, и Государыня начинает срывать их, раскачиваясь
всем телом из стороны в сторону.
В какой-то миг она чуть не цепляет рукавом пышного платья реторту с
каким-то снадобьем и матушка чудом выхватывает склянку из-под Императрицы. С
укоризною в голосе девушка говорит:
- "Ни шагу далее, Ваше Величество, - иль Вы подорветесь".
Государыня застывает, на лице ее пьяное изумление. Потом она ухмыляется
и грозя племяннице пальцем, подхихикивает:
- "Но ты же не дашь этому произойти?"
- "Отнюдь, Ваше Величество. После того издевательства, какое Вы
устроили надо мной с этим письмом, - у меня возникают разные планы. Коль Вы
подорветесь здесь и сейчас - нас обоих разорвет в клочья, и мне не предстоят
муки в руках палачей. На Вашем месте я бы задумалась".
Девушка со значением показывает огромную ступку для смешения пороха,
подальше двигает ее от Государыни и, вставая на пути венценосицы, скрещивает
руки у себя на груди:
- "Ваше Величество, я прошу Вас немедля покинуть сие помещение. Это
опасно как для Вас... в таком состоянии, так и -- для меня. И моя шкура
заботит меня больше Вашей".
Императрица, пьяненько подхихикивая и делая вид, что хочет пройти,
играет с племянницей, как кошка с мышкой. В конце концов та не выдерживает и
схватив тетку за руку, довольно бесцеремонно сажает ту в деревянное кресло,
стоящее за конторкой, в коей хранятся лабораторные записи. Кроме этой
конторки, кресла и лабораторных столов с посудой и реактивами в палатке нет
прочей мебели.
Царица порывается встать, но племянница легко удерживает в руках
крупную женщину, и глядя ей прямо в глаза, говорит:
- "Я дам вам особый бальзам и аммоний. Вам сразу же полегчает".
Государыня, как капризная девочка, начинает мотать головой, затем
обидно смеется и с язвою говорит:
- "Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так вонять серой может только
в аду. Ты, я гляжу, не только гадючка, но и - чертовка. Давно знаешь
русский?"
- "Да. Десятый уж день".
- "Похвально. Мне говорили -- у пруссаков есть где-то школа, где шпионы
хорошо учат русский. Было сие в каком-то монастыре... Не будь ты моею
племянницей, на дыбе мы б вместе вспомнили -- как же он называется..."
Матушка, начавшая было мешать лекарство для тетки, на миг замирает и
пестик в ее руках дрожит по-предательски. Тетка же, довольная произведенным
эффектом, почти ласково продолжает:
- "Пугачев крепкий был, - лишь с каленым железом язык развязал. А вот
Тараканова обмочилась с первой растяжки... Ты не поверишь, как она палачей
ублажала, чтоб они ее не пытали. Мы в другой комнате все животики со смеху
надорвали!
А как исполнит все и обнадежится, тут-то ее и -- на дыбу. Потом я
захожу и говорю милочке, - "Ты верила, что за сие скотство тебя на сей раз
пощадят? Вообрази же, что ты могла натворить ради вот этой короны... А
теперь накажите ее не за то, что она пыталась наделать, но за то, что
сегодня тут делала -- ради страха за свое "я" и обычнейшей боли. Наказывайте
же так, как за то, что она ради себя готова была сделать с Россией!"
Видела б ты, как зверели мои палачи! А ведь и вправду готовы были
помягче ударить, или -- тисочки недокрутить... А после сих слов -- как
положено -- иглы, тиски и костер..."
Государыня неприятно смеется, пальцы ее невольно скручиваются и
становятся похожи на когти большой страшной птицы. Нервно подхохатывая, она
продолжает:
- "Ее потом недельку лечили, отпаивали, да выхаживали и снова в
пыточную. Наврут ей с три короба, что меня в городе нет, дыбу покажут и
опять -- или-или. Она, конечно, им опять даст -- по-всякому и всячески
ублажит, а затем я захожу и... видела б ты ее нашкодившие глаза! Если б она
хотя бы честно смотрела, я б ее в первый же день кончила, не пытая... Ибо
нельзя мучить царскую Кровь! А самозванок -- положено... Пока сами не
сдохнут".
К этой минуте пестик в руках у моей матушки снова в порядке, она
высыпает полученный порошок в какую-то колбу, растворяет снадобье в воде и
подает лекарство Императрице.
Та чуть ухмыляясь, берет колбу в руку, другой рукой зажимает нос, чтобы
выпить, и вдруг явно нарочно выпускает емкость из рук! Та с грохотом падает,
разлетаясь на много осколков, Государыня ж (почти трезвым голосом) вдруг
говорит:
- "А ты -- смелая. Хорошо держишь нервы в руках. Ты и дальше -- не
бойся. Вот прикажу вздернуть на дыбу, там и надо бояться...
Взорвать меня тут грозилась..." -- тетка вдруг багровеет и по-пьяному
злится, - "Ну, взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная Кровь в сей
гадюшник пожаловала, а туда же -- взрывать меня хочет! Ну, взрывай, - на!"
-- с этими словами пьяная женщина вдруг без каких-то усилий рывком рвет свое
пышное платье у себя на груди. И к небывалому изумленью племянницы, та вдруг
видит, что на тетке под платьем тонкая стальная кольчуга!
Государыня же пьяно всхлипывает, с сожалением смотрит на дыру в своем
платье и чуть ли не со слезами бормочет:
- "Жарко мне в ней, тяжело... Поверишь ли, милочка, - я однажды с
Гришей была... Это мой первый -- Орлов, ты, верно слышала... Так наутро, как
вышли прощаться, меня и пырнули ножом... Вот сюда, в этот бок. Я, прости
Боже, всегда после ночки в исподнем была, а тут будто дернуло меня что и --
корсет я надела. На китовом усу.
Нож только брюхо чуток пропорол, а так -- все. Все..."
Государыня молча плачет и беззвучные слезы медленно катятся у ней по
щекам. Матушка в ужасе подсаживается к тетке поближе -- прямо на каменный
пол и с чувством спрашивает:
- "Да как же это? Кто ж это? Ведь..."
Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:
- "Был там один... Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский
титул. Поместье...
Поверишь ли, он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он
стоит с кровавым ножом и опять -- вновь заносит. А я лежу и понять не могу
-- за что?! Мы же с Гришей его из самой грязи вытащили, верили как -- сыну,
как брату родимому...
Хорошо, - Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в
перевязках ходила... Заросло... Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось
мой мундир надевать и гарцевать перед гвардией, чтоб если повторят -- ей
пуля пришлась".
Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:
- "При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома -- там, в Пруссии. Мы
так поняли, что она -- лучшая ваша подруга..."
Государыня молча кривится и почти сплевывает:
- "Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша крестника моего. Я, хоть и
еле ползла на ногах, а все равно -- первой за ними помчалась. В подвал... В
первый раз увидала, как на дыбе пытают...
Подружка моя закадычная по-глупости проболталась... И про встречи мои с
Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык без костей -- мотают,
что помелом метут! А дядька ее -- канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в
руку вложил..."
Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:
- "Но вы этого так не оставили?!"
Царица пьяненько ухмыляется:
- "Отнюдь. Канцлер-то не причем... Ему приказ такой был. От Петруши,
Петеньки -- благоверного моего. А тут, - вроде как поединок. Он целится --
ПАХ! Кровь пустил, но... не дорезал. Стало быть -- моя очередь. Ну, прости,
мил друг -- я-то уж промаху не дала... А потом Воронцова -- по-тихому. И
милую дурочку -- за границу... Пусть там болтает, как я в исподнем хожу".
Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и,
поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:
- "Ты на ус-то себе намотай -- первой в таких делах не стреляй. На
грязь людей шлешь, - и если не будет в сердце у них Правоты, дрогнет рука.
Пить дать дрогнет... Стало быть -- нужно дать пролить свою кровь. Это в сем
деле самое страшное. Вроде все рассчитала, а все равно сердчишко стучит...
Ведь не просто так -- убивать будут...
Второе, - ответный выстрел никому не доверь. И мстить за себя не
позволь. Все сделай сама -- полком, дивизией, или -- народом. А еще лучше
судейскими, или анафемой. Никогда не забудь ни судейских, ни церковь -- вот
вернейшие палачи. Подсылать же с кинжалом, иль ядом и думать не смей, -
выйдет наружу -- всю жизнь будешь от грязи сей отмываться. Пока -- все.
Запомнишь -- дальше скажу.
А вообще - не слушай мой старческий бред. Это я порой - спьяну. Верю,
что в десять дней -- язык изучила. Поздравляю...
Ну, работай, не буду тебя больше задерживать", - с этими словами
Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:
- "Ваше Величество... раз я не прошла Вашу проверку на Преданность, не
лучше ли мне вернуться домой?"
Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:
- "Не бойся, я уж давно не придаю никакого значения ни "Чести", ни
"Верности". Это у нас в Германии они чего-то, да - стоят. Здесь в России
меня предавали и продавали на каждом шагу, на каждом углу, - оптом и в
розницу".
Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно,
что алкоголь, "выйдя из головы", ударил ей в ноги. В глазах ее больше
соображения и здравого смысла, но они теперь закрываются под грузом
выпитого. Она хрипло шепчет:
- "Не верю я людям "преданным". "Преданность" -- одного корня с
"предательством". Это же -- не случайно... Этакие на манер флюгера - дунуло
и они опять по ветру. Я ненавижу людей лояльных и преданных.
Что же до прочих, - пусть и дерзят, лишь бы писем моих не читали...".
Девушка слушает Государыню, раскрыв рот, а потом спрашивает:
- "Что же нужно мне для того, чтоб заслужить вашу дружбу?"
- "А ничего мне не нужно. Ты не мужик, а - девица, так что плевать на
твой вид. Весу никакого ты не имеешь и мне тебя не обхаживать, так что мне
все равно - с кем ты. А во всем остальном...
Дело простое. Нет меня и тебе в пять минут скрутят голову. За то, что я
твоя тетка. За то, что не могут они на мне отыграться -- тебя вздернут на
дыбу. А ты -- жилистая. Долго будешь висеть. Я знаю...
А в этих подвалах болтаться не след. В конце -- все гадят, да писаются
и говорят на себя. И еще... Баб в конце... Верней, в конце - они сами на все
согласные.
Ты не поверишь сколько лакеев хочет спробовать графиню, иль
баронессу... Скоты -- они все такие.
Если я сдохну, а ты не успеешь в силу войти -- держи яд при себе. Как
родная тетка советую..."
Государыня долго смотрит на матушку, с какой-то видимой грустью
проводит рукой по голове фойермейстера, ласкает ей волосы и бормочет:
- "Я уже довольно стара, чтобы разучиться верить в людей. И я не верю
ни в идеалы, ни в общие ценности. Я верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. И
еще -- Интерес. Личный, шкурный твой Интерес. Если я найду чем купить
человека, я доверюсь ему больше и подпущу много ближе, чем преданного
дурака. Ты меня понимаешь?"
Матушка улыбается:
- "Тогда нам не повезло. Деньги мне не нужны, Карьере в Науке цари не
подмога, если что -- поеду в Европу, - с такой Кровью, как у меня, найду
себе угол в любом нужном гетто. Выходит, - мне и кольцо негде продеть".
- "Какое кольцо?"
- "Ну, такое вот - в нос, - вроде бычьего".
