родство. Но долгие годы они все надеялись выдать красавицу в лучшие руки...
Все изменила война. Слишком много полегло офицеров и Гончаровы смирились с
Судьбой -- лучше уж такой муж, чем вообще никакого.
Но тут... Звереющие поляки стали не только рушить православные храмы,
но и вешать попов, да монахов, а на православное Рождество в январе 1831
года сотни русских священников были согнаны в церкви и сожжены поляками
заживо (именно после сего варварства я и смог поднять на ноги моих лютеран).
Священный Синод в происшедшем увидел не только обычную ненависть
поляков к России и Православию, но и... особенный умысел. Поэтому Русская
Церковь обЦявила 1831 год -- годом скорби и просила всех воздержаться от
каких-либо празденств. (Именно поэтому все балы и гуляния в честь победы над
Польшей начались именно в Рождественскую неделю 1832 года, - даже день
капитуляции Польши армия отметила лишь гробовыми поминками русских батюшек.)
Для Пушкина возникала дилемма -- жениться, идя наперекор мнению
общества и всей Православной Церкви, но получить год отсрочки, положенный
любому молодожену. Иль не жениться, попасть в действующую и... Там уж -- на
все Воля Божия.
Пушкин сделал свой выбор, Церковь же обЦявила сей брак "нечестивым" и
"безблагодатным" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Государь никогда б не решился столь открыто ухаживать за милой
Пушкиной, не числись она дамой свободной во всех отношениях, ибо брак ее так
и не был признан Синодом. А так как она "без священного брака" уже была
кем-то "пробована", Честь ее испарилась и мой кузен мог с ней что угодно, не
обременяясь любыми угрызеньями Совести. В нашем кругу столь "доступных" дам
можно пересчитать буквально по пальцам, а тут ведь не просто -- какая-то, а
женщина по праву носящая титул "первой русской красавицы"!
Так что Государь развеселился сверх всякой меры, офицеры по сему поводу
говорили просто скабрезности, наши ж подруги имели возможность вовсю
поиздеваться над "шлюшкой" за чужой счет. (В случае с фавориткой им это
вышло бы боком, но Пушкина была "без Чести" и не смела хоть как-то влиять на
Наше Величество.)
Но еще хлеще досталось самому будущему рогоносцу. Раз он явно не мог
"сберечь бабы", - господа офицеры шутили, что "в казарме новая девочка" и
надобно "подарить ее Чернышеву". Если "в масть не пойдут", так хоть
"развлекутся на дыбе"!
Дамы фыркали и перешептывались, обсуждая быт и нравы бахчисарайских
татар, уверяя друг друга, что у татар и арапов сие на манер ослиного. А одна
из фрейлин побойче (не стану упоминать ее имени) даже громко спросила, знаем
ли мы, что от брака кобыл с ослами родятся только бесплодные мулы и поэтому
в жеребячьем обществе нет места штатским ослам? Или здесь речь -- о сохатых?
Как виновнику торжества, мне пришлось спросить у нее -- чем ей не
нравятся штатские?
- "Запахом", - отвечала прелестница, - "шпак за версту пахнет
чернилами, потной задницей, да рукоблудием. А вы что, - не чуете?"
Я весьма растерялся и промямлил, что никогда не примечал за Пушкиным
таких "доблестей", а затем нашелся и спросил, чем же пахнет от нас -
офицеров?
Так эта нахалка окинула меня столь откровенным взглядом, что мне стало
не по себе. Она ж втянула в себя воздух, будто нюхала меня через весь зал,
обернулась к своим соседкам и, с таким видом, - будто по секрету, но
довольно громко сказала:
- "Эполетами", - при этом она опустила взгляд ниже и, лукаво улыбаясь,
добавила, - "свежими орденами", - затем посмотрела еще ниже и, к дикому
оживлению дам и восторгу офицеров, воскликнула - "Ах!"
Я привел сей случай лишь для того, чтоб описать атмосферу нашего
праздника. Если таковым был уже вечер, можете вообразить, что в нашей
казарме творится к ночи.
Тем не менее, я почуял, что если срочно не приду на выручку Пушкину,
его пить дать - заклюют.
Поэтому я призвал всех к вниманию и предложил Пушкину прочесть
"Клеветникам России". Сперва стоял сильный шум, и многие не поняли, почему
заговорили по-русски (в нашем кругу все общаются лишь по-немецки), а общее
предубеждение против "шпака" было столь велико, что его чуть не ошикали.
Правда, последние слова сего творения потонули в громе оваций. Дамы плакали,
а генералы считали долгом пойти к Пушкину и потрепать его за плечо.
В нашем кругу не найдешь человека, на коем Война не оставила бы
отметин. Все прошли через Аустерлиц, и через Фридлянд, и были на Бородине,
да при Лейпциге. Да и посмотреть на чертов Париж, - грязный, с поджатым
хвостом, дешевыми кокотками и жмущимися буржуями - всем довелось.
Мне часто снятся Фридлянд с Бородиным. Господи, сколько ж друзей я там
оставил...
А лягушатников мы били, и будем бить! Да и на польское быдло у нас осин
хватит.
Из всех нас лишь Государь не прошел через всю эту кашу, а остальные все
- причастились. Дамы плакали... Почти у всех на Войне остался: у кого -
отец, у кого - милый друг, у кого - старший брат.
Это - Русь-матушка. Довелось тут родиться в казарме, так в казарме и
отпоют. А не довелось, - так и сдохнешь поганым асессором. Вроде Пушкина...
Есть на Руси тайный закон, - о Войне смеет знать только тот, кто прошел
через все это. Коль тридцатилетний мужик бегает от войны, прячась по
карантинам в час польского мятежа, какие бы патриотические стишата он ни
кропал, - в его отношении общество дозволяет все, что угодно. К тому же все
сразу заговорили о Дельвиге.
Сей негодяй в Честь начала Восстания тиснул якобинскую оду,
прославлявшую чуть ли не -- гильотину. Я вызвал баловника на ковер и
спросил, давно ль его мамка не шлепала по мягкому месту? После двухсот
шпицрутенов, да по заднице -- пишут совсем иные стихи. Дельвиг мне не
поверил, я побился с ним об заклад и свистнул пару жандармов покрепче.
Вы не поверите, - сей "якобинец" наделал в штаны, когда осознал, что я
уже не шучу. Обкакался прямо, как маленький, и хлопнулся в обморок, когда
его только повели -- вниз, в подвал тихого здания у нас на Фонтанке. А мы
его еще и пальцем не тронули!
Пришлось отправить домой сего обосранца (и все наши картинно зажимают
нос, коль речь заходит о Дельвиге), а там он (якобы) занемог и, по увереньям
семьи, в три дня помер "от слабости сердца".
На самом же деле, от страха перед грядущим допросом, сей барончик
глотнул самого обычного уксусу и сжег себе пищевод и желудок. Его ж
родственники упросили меня не давать делу ход, чтоб не позорить имени
Дельвигов. На мой вкус звания "обосранцев" для сего дома довольно и я все
замял. Церковь, правда, не пожелала принять самоубийцы, но это уже -- другая
история.
Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество
разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что
теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет
якобинского заговора.
Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши
стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала
рассматриваться как участие в "антирусских кругах".
Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни
кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны
казались поляками и якобинцами.
Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и
православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и
мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики
обЦявили нам почти что войну и мы истребили их всех.
С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя "Amis", а в
России -- один "Великий Восток". Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы
и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К
примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций -- иной раз,
- прямо с улицы.
Но Ложи сии -- просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не
имеющие реальной силы ни в Империи, ни -- за границей. Так что и смысла там
состоять -- нет никакого. А посему для нас с "Великом Востоком" их как бы и
нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков...
Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же --
все очень конкретно.
Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть
успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь
доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от
участия в подавленьи Восстания -- позиция человека и скрытое сочувствие
Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся "латвийская" партия
сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, - это
Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года "Об учреждении Царства
Польского" изданием нового Свода Законов Российской Империи.)
А "Клеветникам" все расставили по местам -- с той поры и до выстрела на
Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.
Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за
обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем
любую проказу.
Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что
неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный
отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил "занять
места какие угодно" и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с
"первой красавицей".
Мы все были в шоке. Чтобы как-то сгладить неловкость, и обиду для
Государыни, причиной коей полагаю "Клико", я в шутку сказал:
- "Когда Государь желает предстать перед нами поэтом, поэту прилично
царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда - во главу".
Многие перевели дух (на Руси испокон веку во главу стола сажали шутов),
но тут все испортила Государыня. Она сказала:
- "Нет, не пойдет. Мы собрались в доме троюродного брата моего и если
тот, кому должно возглавить собрание, отказывается от Чести, я считаю, нет,
я настаиваю, чтоб Герцог Латвийский занял место Господина Всея Руси".
Фраза прозвучала более чем двусмысленно, и Государь даже на миг
побагровел, бросив на меня не самый дружеский взгляд. Многие не знают,
почему Государь так болезненно относится к шуткам, затрагивающим имя мое
вкупе с именем Государыни. Не знают и, забавы ради, подтрунивают над сей
чувствительностью Nicola.
Проблема же не во мне, но статуте "Латвийского Герцогства", не
признанного Россией, но существующего для протестантской Европы. Вплоть до
того, что на Венском конгрессе Англия с Пруссией "особо оговорили латвийской
вопрос", а в 1816 году заключили с моей матушкой договор, согласно которому
"обязывались оказать военную помощь в случае русской агрессии".
Ее Величество -- урожденная Гогенцоллерн и моя троюродная сестра.
Поэтому она любит где надо и где не надо пнуть мужа сией исторической
пакостью. Nicola -- мой двоюродный брат и не сомневается в моей ему
верности, но вечно заводится от таких слов. Политика -- мать ее так.
В другой раз Государыня не решилась бы на очередную семейную бурю
(вплоть до выведения прусских и русских частей к общим границам), но на сей
раз ее уж очень обидел мужнин поступок. В нашем кругу у всех есть любовницы,
но не ухаживают же за ней при законной супруге!
Особенно ж всех взбесила позиция Пушкина и его шлюшки. Если кто пьян и
