забылся, достаточно мужу поманить жену пальцем и... "друг" обязан знать свое
место. Пусть даже он -- Самодержец Всея Руси. Или назавтра мы - в
фараонстве, иль еще худшей сатрапии! Ибо в другой раз речь пойдет о наших
супругах и -- нашей Чести...
Этот же ... сидел с блаженным лицом и делал вид, что скандал ни капли
его не касается. Что взять с "порчака"?! А у всех нас сразу заныли старые
раны, - это в обычной семье бьют посуду, а этакие супруги лупят друг друга
полками... Нашими, мать ... , полками.
Да ладно б если с галлами, да бритонами -- тех не жалко, а в нашем
кругу у двух из троих немецкой крови больше чем русской... И лезть под
братнюю пулю из-за Государевой шлюшки -- лично мне, - ну никак не хотелось.
А эта?! Ну сказала бы своему обожателю, что сие -- неприлично. Иль хотя
б поклонилась Ее Величеству, - мол, я бы рада уйти, но не смею перечить Его
Величеству. Нет же! Сидела и радовалась, что в центре внимания! Шлюха, она и
есть шлюха... А нам из-за таких вот -- в штыковую, ежели что. (Ведь дело не
только в семейных-то склоках -- меж нами с пруссаками вопрос о польской
границе, о торговых квотах, да сборах, о статусе Мемеля... -- да тут на три
войны хватит!)
В общем, не вовремя затеялся сей разговор, ох, как не вовремя!
А у Государя уж лицо багровеет, да шея у воротничка аж надулась --
вот-вот заорет, что завтра же пострижет Ее Величество в монастырь! (И что
мне тогда делать? Вести полк егерей -- отбивать родную кузину? Не поведу --
прощай Честь, ибо это - сестра моя. Поведу -- замараю Честь Мятежом против
брата. Куда ни кинь -- все клин.)
Она ж, по обыкновению, будет стонать, что немедленно уезжает и забирает
Наследников. Государь в крик, - "сыновей не отдам". А как не отдать, если
прусский король сразу в амбицию -- "моих племяшей томят в русской тюрьме"!
Затем "хох", "зиг хайль" и "руссиш швайн". И прусские гренадеры на марше к
нашим границам... А во главе гренадеров -- свекор моей старшенькой...
Мы с ним сдружились в феврале 1813-го. В Берлине. Француз превратил
город в настоящую крепость, и нам пришлось его брать. Я там больше половины
людей положил...Свату пришлось еще хуже -- он был с "фольксштурмистами" -
вчерашними штатскими.
По сей день помню вкус водки, какую мы пили из котелка на ступенях их
Канцелярии. Кругом шла стрельба, что-то горело, да рушилось, а мы поставили
водку в снег, и обнимались, да тискались, как два мужеложца. Когда стало
тише и окруженные подняли лапки, мы узнали, что у меня в пеленочках дочь, а
у него -- малый сынок...
С той поры много лет утекло и наш союз с Гинденбургами уже явление
политическое, но сдается мне, что сват помнит ту водку и тот котелок... Я
знаю сколько причин к драке с Пруссией, но не вижу единой, чтоб мне воевать
с моим сватом.
Мир в Европе стоит, пока не вымерли генералы Войны. Пока живы я,
Витгенштейн, Гинденбург, да "милый Артур" -- герцог Веллингтон.
А Государь, да прусский король в сем не участвовали. Вот и охота им
строить из себя Цезарей с Ганнибалами. Что один, что другой -- шпак, не
нюхавший пороху.
И вот сии недоросли погонят нас на войну. Стрелять сват в свата. А ведь
придется...
Спас нас всех Нессельрод. Он юлой подлетел то к Его Величеству, то к Ее
Величеству, всех успокоил, всем больное место лизнул, а потом выскочил на
средину и говорит:
- "У меня есть идея! Раз Государь не хочет на свое место -- пусть так.
Раз наш Хозяин не хочет на место кузена -- прекрасно. И раз Государыня хочет
к кузену -- все просто. Пусть Ее Величество сядет к Бенкендорфу, а я готов
сидеть с госпожой Бенкендорф. Стулья же во главе стола -- посвятим их
Господу нашему и Божьей Матери и будет нам всем благодать!"
Все страшно обрадовались, стали двигаться и пересаживаться и так
получилось, что прибора одного не хватило. И прежде чем кто-то успел
что-либо предложить, Ее Величество сказала по-русски:
- "Ступай, братец, на кюхен. Там тепье все готоф. Тепья позофут, когда
срок".
Она сказала сие, обращаясь к нашему рифмоплету. Вообще-то кузина хорошо
знала русский, но ее просто взбесило неумение Пушкина говорить по-немецки.
Пару раз она о чем-то спросила поэта, тот не сумел слова связать, почему-то
переходя на французский. Лягушачье же наречие в нашем кругу -- с Войны
признак дурного тона. К тому ж Государыня долго была в лягушачьем плену и с
той поры любое галльское слово принимает как личное оскорбление.
Все наложилось одно на другое... Зал грохнул. Каюсь, смеялся и я.
Смеялся я оттого, что не надо мне мучиться за кого быть -- Государыню, иль
Государя, не надо мчаться в полки, да марать очередную духовную, да не
маяться мне на марше о том, что дочки не выданы, а война с Пруссией...
Найдут ли после такой они себе партию?
После 1812-го две трети дворянок в монастырь подались... Вот и смеялся
я, как последний дурак. И не стыжусь.
Пушкина вывели.
Вскоре после первой перемены блюд Государь пожелал "развеяться на
стишатах".
Пушкин прочел "Моцарта и Сальери" под копченую стерлядь в белом вине и
раков в сметанном соусе. Шум стоял такой, что даже нам с Государыней, а мы
сидели к чтецу ближе всех, едва было слышно, а что слыхал Государь, сидя в
той стороне стола - Бог весть. Впрочем, ему все понравилось, ибо всю дорогу
он комментировал пьесу на ухо Пушкиной, а та всеми силами старалась не
прыснуть от его шуток на сцене отравления Моцарта.
Мне же, к примеру, очень понравилось. Да и Ее Величество, которая
сперва была так шокирована поведением Государя с его новой шлюхой, увлеклась
сей великой трагедией, и подала пример к бурным аплодисментам.
Я был настолько рад успеху Александра Сергеевича, что считал вечер
несомненно удачным. Ведь сама идея пригласить Пушкиных имела смыслом не
только угодить Государю, но и предотвратить очередную ссылку поэта,
подготовленную Августейшим семейством. Государь желал спровадить докучного
мужа, Государыня думала, что у его жены достаточно Чести, чтоб не быть на
балах в отсутствие мужа. (Государыня ошибалась -- мадам Пушкина даже родила
двух детей в отсутствие мужа, - долговязого, белокурого, сероглазого
Сашеньку и столь же белокурую и сероглазую Натали. При том, что сама Пушкина
была кареглазой шатенкой, а Пушкин -- догадайтесь с трех раз. Общество было
просто шокировано!)
Ах, если бы Пушкин чаще прислушивался к словам, а еще лучше -
интонациям Государыни! Не знаю, удалось ли бы мне спасти его от судьбы, но
от материальных трудностей он избавился б наверняка... Государыне вправду
понравилась его пьеска, ведь Ее Величество в душе необычайно сентиментальна,
и всем своим видом она уже выказала свою благосклонность, но тут...
Государыня собиралась уже уезжать и даже предложила Пушкиным место в
третьей карете, и сам Пушкин тоже было оделся, но тут Государь примчался в
очередном туре мазурки, и, не переставая кружить Натали, закричал:
- "Браво, Пушкин, мы поставим вашу трагедию в Мариинском! Останьтесь и
после танцев мы обсудим актеров и декорации".
Я стал делать знаки - уезжайте! Уезжайте немедленно! Скажите, что у вас
болит зуб. Скажите, что у жены на заднице чирей. Скажите, что хотите, только
- уезжайте!
Черт бы побрал всех этих поэтов... Стоит сказать им, что они - вторые
Гомеры и все...
Лицо Пушкина расплылось от удовольствия, он передал слуге уже готовую
шубу жены и сам стал раздеваться. Его Величество, не прекращая танца, унесся
с Пушкиной по паркету Бог знает куда, а Государыня...
Только я, ее кузен, профессиональный жандарм, смог бы заметить эти на
миг проявившиеся желваки, этот чуть искоса и исподлобья брошенный взгляд,
эти побелелые следы ногтей на ладони, когда она протянула мне руку для
прощального поцелуя. И только я, сын своей матери - урожденной баронессы фон
Шеллинг смог понять скрытый смысл реплики моей кузины:
- "Поздравляю Вас, Пушкин. Я слыхала, мой муж готов поставить вашу
вещичку... Мило. Весьма любопытно. Желаю удачи".
Пушкин не понял немецкой фразы и рассыпался в благодарностях, а я
закрыл глаза и докончил речь Ее Величества так, как это бы сделала моя
матушка - "Она теперь тебе пригодится".
Что ж... Пушкин выказал себя идиотом. Когда кузина уехала, я хотел
подойти к нему и обЦяснить, что ему теперь не выбраться из долгов, а пьеска
его теперь - тьфу, а не пьеска. Но он бы так счастлив, что у меня просто не
хватило духу сказать ему, что теперь, после этих слов Государыни на его
спектакль придут только круглые дураки, да нищие. И первые весьма скоро
станут вторыми, если вздумают тягаться с Империей кошельками. (Государь в
реальности -- нищ, как церковная крыса. Все, что есть в доме Романовых --
приданое Государыни, да свадебные подарки невесте от моей матушки.)
Впрочем, Пушкины из самых бедных фамилий и поэт мог и не знать, каковы
законы больших денег. Так что после уезда Государыни мне стало так жаль
Пушкина, что я даже предложил ему выпить со мной. Во время всего нашего
разговора он все тянул шею и пытался высмотреть благоверную в гуще
танцующих. Куда там... Там уже начались жмурки...
Я плохо помню, о чем мы с ним говорили. Я рассказывал ему истории из
моей жизни и о том, что Сальери его - пошлый дурак и чистый куренок против
настоящих злодеев, вроде моей родни. С обеих сторон. Еще я сказал ему, что в
восторге от его пьесы, если бы не одно "но". Бомарше, которого я числю
гением, и вправду - убийца. Хотя бы потому, что долго возглавлял "английский
отдел" французской разведки, а у такого человека руки не могут не быть по
локоть в крови.
Да и что такое "злодейство"? Могут ли действия, совершенные во благо
Империи, считаться "злодейскими"?
Мы заспорили, и я, по причине чересчур много выпитого, припомнил многое
из того, о чем, как мне казалось, забыл многие годы назад. Пушкин слушал
меня, раскрыв рот, а потом не выдержал и сказал:
- "Александр Христофорович, да поймите же вы, - это надобно рассказать.
Это - подлинная история Государства Российского! Хотите... Хотите, я напишу
с ваших слов книжку?"
Помню, как тут же я протрезвел и ответил:
- "Дурак ты... Думай, что говоришь. Это мне, - Бенкендорфу, сойдут с
рук такие истории. Я же ведь им кузен... А ТЫ - кто?"
Пушкин обиженно замолчал, поморгал, да на том дело и кончилось. А ведь
я и вправду загорелся уж написать, но... Дела. Шпионы, преступники,
вольнодумцы, да якобинцы... И закрутилось.
x x x
Я пишу эти строки сегодня - 4 октября 1841 года. Полчаса назад от меня
ушел мой личный врач и кузен - Саша Боткин. Мы с ним выпили и расставили
точки над "i": второй инфаркт -- последний звонок, о третьем я даже и не
узнаю. Сперва он все стращал меня всякими ужасами, а потом махнул рукой,
выпил водки и произнес:
- "Ни в чем себе не отказывай, - сердце изношено до предела, остается
уповать только на Волю Божию. Год, от силы - два. Ты никогда не слушал моих
советов, не слушай и теперь: пей, гуляй, делай, что хочешь, - медицина
бессильна", - а потом вышел, и я услыхал, как за дверью тонко заплакала моя
Маргит. Стало быть, - все...
Знаете, на моем последнем дне рождения жандармы преподнесли мне в дар
томик сказок Андерсена, и Дубельт торжественно произнес:
- "В Китае все жители - китайцы. Даже сам Император - китаец", - а
потом с ехидной усмешкой добавил, - "А в России все - русские. Даже сам
Бенкендорф - русский!"
Общий смех был воистину гомерическим, и я так растерялся, что даже
отобрал книжку у Дубельта и заглянул туда. Сказка называлась "Соловей" и в
