добрались к вечеру другорядного дня. Тут уже густо копошилось коней, телег
и народу, и припоздавшим молодцам долго пришлось толкаться, ругаться и
упрашивать, поминая тысяцкого Василья Протасьича, чтобы им выделили
жеребей поближе к реке.
Никита не утерпел. Оставив Услюма обряжаться, поехал, охлюпкой,
поглядеть на Велесов дуб. В дубовом острове, на самом берегу Москвы, к
удивлению Никиты, тоже было полно народу - мирян и монахов в подвязанных
подрясниках. В воздухе стояла поносная брань, иные грудились с топорами,
кто-то не давал рубить, кто-то, размахивая секирою, поминал нечистого.
Какой-то матерый боярин ругмя ругал мрачных мужиков, что стояли под
деревами, не давая губить рощу и загораживая собою Велесов дуб - мощный,
корявый, увешанный конскими черепами и какими-то цветными тряпицами.
- Князь, князь! - раздались многие голоса. Семен Иваныч ехал верхом,
в княжеской шапке с парчовым верхом, в светло-зеленом шелковом летнике,
полы которого свободно свисали ниже седла, и был такой чистый, нарядный,
прибранный - совсем не то, что давеча, на пожаре! Сейчас бы Никита,
пожалуй, и оробел подступить к нему с разговорами.
Князь остановил коня, склонясь с седла, выслушал боярина, покивал,
покачал головою, что-то сказал, махнувши рукой, верно, запрещая рубить,
потому что мужики с секирами тотчас, повеся носы и тихо бурча, отступили и
начали один по одному выбираться вон из толпы. Князя окружили монахи, один
из которых возмущенно выкрикнул:
- Владыко Феогност приказал!
Князь поглядел на монаха с седла, грозно свел брови, отмолвил так,
что услышали все:
- Здеся князево добро! Прочь! С владыкою сам сговорю! - И монахи, в
свой черед, крестясь и отплевываясь, пошли гуськом вон из рощи. Князь
дождал, когда толпа начала разбредаться, кивнул боярам и тронул коня.
Никита присвистнул, одобрив про себя Семена Иваныча: <Хозяин!> - и,
раздумав подъезжать к дубу, поворотил чубарого назад.
Спать улеглись Услюм с Никитою прямо на земле, на сосновых ветвях,
обмотавши головы рядниной.
Дерева валили яростно, в два топора, не обрубая сучьев, не коря -
лишь бы успеть! Соседи, того и гляди, прихватят от ихней делянки, поди
тогда доказывай кому хошь! За три дня сумасшедшей работы оба спали с лица
и почернели, но лес лежал (вот он!), медными, словно литыми телами сосен
устилая землю. Потом уже принялись карзать и корить. Готовые дерева конем
отволакивали к берегу. Иного не брал и конь, ворочали вагами, надрывно
крича и понукая взопревшего, стойно хозяевам, жеребца. Когда покончили
вс°, спускать окоренные стволы с берега к реке и вязать плоты показалось
детскою забавой...
Голодные, черные, изъеденные комарьем, в смоле, ссадинах и ушибах,
приплавили они наконец свой лес к устью Неглинной, где уже высились по
всему берегу навалы свежих бревен.
Никита понимал сейчас только одно - что никогда в жизни он так еще не
работал и что прежде, чем катать дерева на берег, надо пожрать. До
горячего варева парни дорвались на Протасьевой поварне, после чего Никита,
в задоре, решил выкатывать лес немедля, но Услюм заснул над мискою, и его
самого шатнуло, едва встал из-за стола.
Заночевали на плотах, благо стояла теплынь, и с утра принялись за
дело. Настелили лаги, опять припрягли чубарого... Окончив с лесом - раза
два казалось уже, что и не возмочь, - так измаялись оба! Да и с деревами
пожадничали, но не выкатать приплавленный лес было не можно совсем!
Справились сами, даже и батьку звать не стали. Вс°!
И вот они сидят на бревнах, и рядом стоит изрядно похудевший конь, и
работа, вроде бы сделанная, словно еще и не содеяна вовсе. Лес теперь надо
возить до места, да и лес - еще не дом! Услюм глядит на брата выжидающе, а
Никита думает, хмуря лоб, прикидывает и наконец оборачивает к Услюму
задорную рожу:
- Ты посторожи тута! - Он вспомнил про коломенского плотника, что
когда-то рубил городовую стену с его отцом, и вот уже снова весел и уверен
в себе...
Мужик появился на четвертый день, большой, краснолицый. Оглядел,
прищурясь, обоих братьев и груду окоренного леса, окинул глазом строящуюся
Москву, полюбопытничал:
- Слыхал, князь запретил мнихам Святу рощу рубить? - Усмехнулся,
неясно чему, примолвил: - Ну и ну! - Подбросил в широкой лапище невесомые
серебряные колты, крохотные, словно бы невзаправдашние в его толстой и
шершавой длани, с блеском в глазах, хитровато сощурясь, спрошал: - Сколь
им цена? - Прикинул, подумал: - Жене! Альбо дочке! - Похвастал: - Дочка у
меня невеста! Тринадцать летов! - С бережным сожаленьем отдал колты
Никите. Крякнул, почесал в загривке, вздохнул, помолчав. Рассмеялся: - А
ну, покажь ищо!
Пришлось сходить на Подол, в лавку купца, оценить работу. Уверясь,
что его не обманывают, мужик толковал Никите уже как свой своему:
- Мы, етто, с сыном спроворим! Не впервой! Счас почнем, а тамо, как
покос свалим, и довершим, тай годи! Батько твой, слыхал, во мнихах ноне?
Ну! Знатный был мастер! С увечной рукою, а топор держать умел! У
Богоявленья, баешь? Схожу, схожу к ему на погляд! Ты, етто, баранинки
расстарайси, ну и хлебушка там. Сам-то тюкашь маненько? Ну, у такого
батьки и сын должен топором володеть!
Расстались друзьями. Плотник вскоре явился с сыном, таким же, под
рост, могутным молодым мужиком, и - пошла работа. Никита, сбавив спеси,
старался изо всех сил не отстать, невольно любуясь на ладную, словно
колдовскую игру топоров мастера с сыном. Спали в наспех поставленном
шатре. Услюм готовил на костре хлебово.
Дня через два заглянул и батька. Они с плотником долго мяли друг
друга в объятиях. Потом отец, подвязав подрясник, тоже взялся за топор.
Впрочем, долго не пробыл, зато опять подкинул снеди с монастырского стола.
Как ни кинь, надобна была хозяйка! Княжна, даже ежели и будет когда ни то
у него, не станет спать в шатре, стряпать на мужиков и возиться со скотом
и горшками. Глаха - они тоже строились - появлялась, почитай, каждый день,
глядела готовными преданными глазами, и Никита, уже когда подводили терем
под кровлю, отмякнув душою, почти было решился: <Все! Ставлю клеть - и
женюсь!>
ГЛАВА 42
Все лето, едва свалили покос, подымали из пепла и ладили наново
Москву.
По Залесской Руси все еще гулял мор прыщом, то вспыхивая, то угасая.
Попы служили молебны, больных окуривали ладанным дымом. Колдуны по ночам
опахивали деревни сохою, в которую впрягались волховные жонки, клали
заклятья от мора и всякой иной наносной беды. В Твери новый епископ, Федор
Второй, объявил пост и общеградской молебен со службами во всех храмах, а
в Святом Спасе повелел оковать иконы в серебро - <и престашет мор>, как
сообщал тверской летописец. И все-таки, невзирая на беду, народ был весел
и бодр. Дружно строились, дружно выходили пахать и косить. Да и лето
стояло доброе, к урожаю. Весенняя сушь не поспела сжечь озимые, вовремя
прошли дожди, разом пошли в рост хлеба и травы.
Симеон после майского пожара с удивлением почуял, как изменилось к
нему отношение молодших и вятших в городе. Видимо, то, что князь весь день
кидался в самые опасные места и воевал с огнем наряду с простыми смердами,
расположило к нему и ратников и бояр. <Гордый> Симеон оказался своим,
близким, и к нему словно бы подобрели, охотнее кидались исполнять его
повеления, дружнее работали, а бояре без прежней боязни предлагали свое,
уведавши, что князь не остудит, не отмахнет, а выслушает и содеет
по-годному.
Нынче совокупным советом думцев ему предложили взять на себя
Юрьев-Польской, понеже тамошний князь, Иван Ярославич, скончался от мора
прыщом, не оставя наследников. Юрьевские бояре били челом в службу
великому князю московскому и опасались лишь одного - мести Костянтина
Суздальского, также хлопотавшего о том, дабы наложить руку на Юрьев. Земля
потихоньку начинала тянуть к Москве, и Симеон, понимая, что братья-князья
тотчас возложат на него в Орде очередную жалобу, повелел принять юрьевских
бояр в службу, а Юрьев-Польской, яко выморочный, взять на великого князя
владимирского, то есть на себя, и присоединить к московскому уделу.
(Последнее как раз и должно было возбудить совокупный гнев владимирских
князей.)
До нового размирья следовало во что бы то ни стало обновить стены
Кремника и довершить Москву. К счастью, на рубежах земли было спокойно.
После побоища псковичей с немцами у Медвежьей Головы (плесковичи и на этот
раз, с тяжкими потерями, одолели-таки рыцарей) в чудской земле встал
мятеж: чернь избивала своих бояр, потом юрьевцы с велневичами топили мятеж
в чудской крови, и до времени можно было не ждать немецких набегов на
псковскую и новогородскую землю - <божьим дворянам> своих забот хватало!
К Москве были стянуты все наличные, вольные от службы кмети из иных
городов (своим москвичам разрешено было достраивать пожженные хоромы),
вызваны смерды из деревень на городовое дело, и работа кипела день и ночь.
Горелую стену от Троицких ворот, вдоль площади и до самой
Москвы-реки, разметали и раскопали до подошвы и ладили наново: возили лес,
рубили городни и засыпали утолоченной землею и глиной. Надо было успеть до
жатвы хлебов. Надо было успеть до нового доноса в Орду.
Костры и прясла стен были, по совету Сорокоума, распределены между
великими боярами, дабы каждый отвечал за свой кут. Симеон ежеден обходил с
кем-нибудь из думцев строящиеся стены. Мужики работали на совесть, до
поту. Блестели на солнце мокрые яростные рожи, звучно чмокали топоры,
глухо и смачно били бабы, утолочивая землю. Мясное варево кипело и
булькало в котлах - кормили мастеров на убой, - и стена росла, все более
отделяясь от земли, подымаясь ввысь и стройнея.
- Успеем? - спрашивал он, остановясь в своем белошелковом травчатом
опашне рядом с работающими, вымазанными в земле и глине мужиками.
- Должны успеть! - отмолвливал Андрей Кобыла, грузно слезая с лесов,
- засучив рукава боярского зипуна, только что помогал класть могутное
бревно в чело проездной башни.
- Успеем, князь-батюшка! - весело кричали с лесов плотники. - Знай
корми, а мы не подгадим!
И куда веселее было бы так вот - кормить и видеть, как растут на
глазах стены городов, чем посылать на убой этих вот мужиков! Он уже кожей
чуял, что стоять ему тут осталось недолго, что надо вскоре опять мчаться в
Орду, куда усланы уже Феофан Бяконтов с Иваном Акинфиевым и киличеями и
куда опять надобно везти тяжкое серебро, коим выкупается, до времени,
русская кровь, ихняя кровь, этих вот смердов и ратников!
Он стоял, главный над главными и одинокий в своем дорогом платье, не
чуя, как любопытно озирает его молодой парень, только что ладно и споро
отесавший долгое бревно, ровняя и подгоняя наверно рубленные прогон и
чашки.
Парень с чистым розовым лицом, сероглазый и светловолосый, вроде бы
ничем, кроме этой деревенской чистоты лица и ясности взора, не
примечательный и не отличимый от прочих, зрел на князя без настырности, но
и не лукавя, не скрывая любопытного взора: не видал никогда, а тут,
впервой, рядом, в пяти шагах, хозяин Москвы, великий князь Симеон! А
великий князь смотрел, в свой черед, в его сторону и беседовал с осанистым
боярином, совсем не замечая парня, не ведая, что его путь сейчас едва не
пересекся с путем того, кого он, князь, будет мучительно искать всю свою
жизнь, ошибаясь и не находя, будет искать, ибо без него не чает спасения
ни себе, ни граду Московскому. А он, грядущий Сергий, нынешний Варфоломей,
