поданный нам Исусом! Отселе легок путь к той лукавой мысли, манихеями и
богумилами проповеданной, что мир земной - зло и подлежит уничтожению ради
освобождения плененного духа. Наша православная церковь отвергла как ересь
Ария, очеловечившего Христа, так и учение монофизитов о токмо духовном
существе Спасителя.
Мир сей совершенен, как всякое творение божие, потому и приходил
Христос в мир, потому и спасал языки от пагубы неверия! И потому надлежит
беречь зримый мир и заботить себя жизнью смердов и всякой твари. Но и о
втором, духовном существе Христа не забудем в мыслях о малых сих! -
Алексий поднял загоревшийся взор и твердо поглядел на князя. - Не хлебом
единым! Но глаголом, ежечасно исходящим из уст божиих, жив человек! Пото и
грады, и власть, и храмовая лепота, и научение книжное! В двуедином
существе мира истина, и ты, князь, охраняя зримое, не волен забывать и о
незримом, в мыслях о плоти не утерять дух, иже животворит плоть!
- Мне порою так трудно, Алексий! - прошептал Симеон. - Вот и ныне:
еще одна смерть, удобная Москве! А батюшка искал святого...
- Святого и я ищу, сыне! И родителю твоему ранее рек: он уже здесь!
Быть может, ты или я уже и видали его? Встретили, а не сумели опознать в
рубище убогого странника?
- Знаю, Алексий, ты говорил об этом не раз! Но... чем... как узнать,
как уведать?
- Молитвою. И верой! И будь строг! - присовокупил Алексий. - Владыка
Феогност огорчен тобою! Тем, что ты защитил языческое капище, не разрешив
срубить Велесову рощу...
Симеон, зарозовев, потупил глаза. Признаться, что он вспомнил в ту
пору наказ прохожей колдуньи, Кумопы, ему было мучительно стыдно. Но
Алексий сам вывел его из затруднения:
- Я отмолвил владыке, что князь содеял сие, дабы не возбуждать
напрасной злобы в малых сих, ибо токмо сердечным убеждением, а не силою
топора надобно приучать к свету истины! И церковная лепота, затеянная
тобою, паки и паки душеполезна ко благу утверждения веры Христовой!
Спустись к мастерам, князь, - примолвил Алексий, помолчав. - Поговори,
приветь! Красота рукотворная в веках больше скажет потомкам доброго о нас
самих, чем пролитая кровь и суетная прижизненная слава...
Семен, не отвечая, опустился на оба колена. Поймал благословляющую
руку Алексия с крестом и поцеловал, крепко прижавшись губами.
- А доброго духовника, княже, я ищу тебе! - тихо прибавил Алексий. -
Пока не нашел, но бодрись! Помни по всяк час, что и я с тобою!
ГЛАВА 45
Ото всей многочисленной дружины иконописцев князя сожидали четверо
старших мастеров: Захария, Иосиф, Наколай и Денис. Захария был сив, в
курчавой бороде угодника Николы, жилист и прям. Иосиф и Николай чуть
помоложе, первый - мягче, второй - задорнее, и видом Николай больше
смахивал на плотника-древоделю, чем на мастера иконного письма. Денис был
отличен ото всех - худ, тонок лицом, с большими надмирными глазами инока и
долгими перстами тревожных рук. Отказавшийся от вина и за всю встречу
изронивший всего слова два, он, однако, и выражением глаз и беглою улыбкою
тайного понимания тотчас пришел по душе князю, почуявшему в молчаливом
иконном мастере родственную породу ума.
Иконные мастеры неумело поклонились князю. Симеон и сам сперва
дичился, не ведая, о чем толковать с изографами? По счастью, Захария
тотчас повел речь о нуждах ремесла: извести, красках, яйце, хоромах и
коште мастерам, поденной плате и прочем, о чем уже уряжали с боярами, но
старейшине иконников, как понял Симеон, хотелось услышать подтверждение
договоренного из уст самого князя.
- Известь смотрели! Добра. Краску тереть почнем нынче ж! - подал
голос Николай. - А с весны, как отеплеет, и за кисти!
- Подмостья надоть поставить в черквы! - сказал Иосиф, и слово
<черква> тотчас обличило в нем выходца из Великого Новгорода.
Симеон повелел мастерам сесть на лавку. (Не любил, хоть то и
полагалось по чину, когда перед ним, сидящим, стояли люди в преклонных
летах, кто ни буди - боярин или смерд.) Слуге приказал обнести иконописцев
чарою. Мастера оживились, разговор потек свободнее, и уже под обличьем
просителя-смерда проглянуло в Захарии затаенное - талан и гордость
мастера, неотлучная от знания тайн непростого своего ремесла.
- Како бают филозофы? - спрашивал Захарья, рубя ладонью воздух, и сам
же отвечал, ероша свою и без того путаную бороду. - Есть личина, харя, вон
в коих кудесят на Святках, есть лицо, какое у кажного из нас, - все ж таки
по образу и подобию! И есть лик, высшее! Образ божий! В коем явлена горняя
правда, токмо воплощенная в земном!
- Инобытие! - негромко подсказал Денис.
- Вот, вот! Инобытие! Слыхал, княже, про ересь иконоборческую в
Цареграде? То в древних книгах писано! Постой! - отодвинул Захария локтем
Иосифа. - Князь, он много знат, а того, что я ведаю в реместве своем, не
постиг! Верно баю? Поди, кисть в руки не брал, сколь пива с яйцом мешать,
не знашь и того? Ну! А ты не замай! На то и мастеры, чтобы свое знатье
иметь! То бы и мы не надобны были!
Захарья расшумелся не в шутку и, похоже, не от выпитого вина, а вошел
в задор, когда знатцу уже все одно, боярин ли, сам князь перед ним, - а
вера высказать свое, кровное. Симеон знал это чувство и потому не прерывал
изографа, даже слегка любуясь буйным стариком.
- Што есть икона? - кричал Захарья. - Окно в инобытие! Не память, а
лик отверстый! Так надобно писать, чтобы надмирно, яко от Господа самого!
Яко свет исходящ! Во фрягах ныне почали ближе к земному, к телесному, деву
Марию яко каку ни то Марью портомойницу пишут, оттого - еретики! У нас не
так! Строго! Яко святой Лука, евангелист, писал, тем побытом и мы, русские
мастеры! И у греков ныне не так!
- Греков ты не замай, однако! - перебил Захарью Николай. - По
цареградскому канону пишем угодников и доднесь...
- Ты зрел?! Можешь враз отличить суздальское письмо от тверского? Ну!
А я примолвлю: в Новом Городи так, а во Плескове инако пишут, и в
Смоленске опять свое, и на Москве! Почитай, в кажном гради стольном свой
пошиб! А у греков высоко, но мертво, как-то сурово... Грубо у их!
- Возвышенно и строго, но хладно! - вновь подсказал Денис.
- Ну, то-то! То же да на друго и выходит! Теперича - как писать? Вот
хошь младеня Христа! Лоб должон быть велик, яко у дитяти рано рожденного;
уста, нос - ищо детски суть, а лоб высок и здесь - выпукло, якоже и у
смыслена мужа. И глаза велики, и тут, в подглазьях, яко у старца, надлежит
прописать, дабы скорбь была! Оттоле глядит! Из бездонного! На мир! На все
грехи наши!
- Бесконечная мудрость! - вновь подал свой негромкий голос Денис.
- Вота, вот! - Захарья полуобернул к Денису косматый свой лик, поднял
корявый перст, как бы призывая собрата в свидетели. - Без туги мудр!
Твердыня мира, словом! А Богоматерь? В ей переже девство надо писать! Шею
округлу, упругу, лик овален, удлинен, губы юны и рот собран, не распущен,
тово, как у ентих, полоротых, верхня губа с мыском, яко девственнице
надлежит... Но и строгость в ей! Нос тонок, прям, с горбиною, крылья
собраны тож, а брови высоки - дабы мысль была! И воля, и норов! Потому -
Матерь божия! А глаза велики и тоже яко и стары, от созерцания зла и
всякой печали, в коей мы по всяк день ни к кому иному, а к ей прежде
прочих святых прибегаем, к Богоматери! И тоже свет неотмирный, надмирный
свет от нее!
А коли святой - Никола Угодник, к примеру - тута прежде всего усилие
мысли в ем! Из людей же он, спервоначалу-то! И штобы зраком - пронзал!
Значит, лоб так вот, на две половины пропиши и тута складку, тово, и глаза
штоб не прямо, а с движением - озирает мир! И лик сухо надобно писать,
резко таково - старец! И все плотское отверг! Словом, лик надобно писать,
не лицо, то, что светит, что свыше! Яко у святых от лица огнь исходящ
зрели, надмирный свет!
Сотоварищи уже тянули Захарию за рукава - дай, мол, передых князю! А
он все еще объяснял: и о цвете гиматия у Марии-девы, и о золоте иконном...
Наконец изографы стали шумно прощаться.
Проводив мастеров, Симеон поднялся к себе, постоял на сенях, подумал,
повторил про себя: <Окно в инобытие! Словно через слюду оконную видимый
тварный мир, так в иконе и чрез нее - мир духовный, не напоминание даже,
не знак, а сама надмирная истина!>
Вот, батюшка, и еще одно дело твое исполняется днесь! Храм, тобою
строенный, Михаила Архангела - в нем же и могила твоя, - будет пристойно
украшен высокою живописью.
<Окно в инобытие! - повторил он, открывая дверь изложни. - Не тако ли
и всякое прехитрое художество, что приобщает нас к высшему себя?
Зодчество, и пение церковное, а и резь, и узорочье всякое! Почто и
украшают любое творение рук человечьих, ежели не ради духа божья, незримо
разлитого окрест и во всем воплощенного? Пото и создает художество токмо
человек!> - Князь даже остановился, обожженный открывшейся истиной.
И теперь, наконец, то, увиденное в избе при дороге, связалось у него
в сознании с высшей истиною духовного бытия. В художестве, в постоянном
творении красоты восходит человек от земного бытия к престолу всевышнего!
Надобно токмо, чтобы и художество творилось не в суете и не в гордости
ума. Дабы не принять за отсвет высшей истины мечтания мира сего, что
только смущают и бередят душу...
ГЛАВА 46
Джанибек, к удивлению Семена, исполнил свои обещания. В Сарае был им
наведен порядок. Вздохнули с облегчением купцы, избавленные от диких
поборов и грабежей, вздохнули русские князья, коим теперь уже не грозила
напрасная смерть в Орде по капризу своенравного повелителя. Как-то
незаметно потишели и сошли на нет <послы>, сжигавшие при Узбеке целые
города. Новый хан окружил себя, по слухам, учеными мужами и слагателями
стихов. Менялся на глазах ханский двор, в коем царила и коим управляла
теперь Тайдулла, любимая жена Джанибекова. Дела русского улуса новый хан
тоже старался решать по закону и по правде. Посол Киндяк был им отпущен на
Русь с князем Ярославом Пронским выгнать Ивана Коротопола из Рязани
потому, что Коротопол прежде того убил отца Ярослава Пронского,
Александра, захватив последнего по дорого в Орду, - дело обычное при
Узбеке, который и сам легко приказывал казнить непокорных или
заподозренных им в непокорстве князей, так что всякий едущий в Сарай в те
годы писал на всякий случай завещание по душе, не ведая: воротит ли живым
до дому? Однако и бесерменская церковь усилилась в Орде при новом
повелителе, по каковой причине и совершилось томление Феогностово... Как
бы то ни было - давняя светлая улыбка молодого царевича, встреченного им
некогда на охоте, улыбка, за которой не чаялось узреть жестокого двойного
убийства братьев, теперь все больше связывалась в воображении Семена с тем
обликом нового хана, о коем доносили ордынские слухачи.
С Юрьевом Симеон был прав. Выморочные уделы отходили по закону
великому князю владимирскому. Но суздальский князь уже добился, в свой
черед, титула великого князя суздальского, а с ним - права самому платить
дань Орде, не подчиняясь Симеону, а, сверх того, мог и рассчитывать, в
грядущем, получить, в очередь за Симеоном, владимирский стол, поскольку
детей мужеска пола у князя Семена не было. По лествичному праву великий
стол очень и очень мог перейти в дальнейшем суздальским князьям. (Как
вызналось зимою, об этом уже хлопотали теперь в Орде братья-князья,
стакнувшиеся друг с другом.)
По стране все еще ходил мор прыщом, было неспокойно на литовском
