автомобильными шинами, въезжая на газоны, на детские площадки, исписав
таким образом весь двор.
Мало того, наш район облюбовали художники-модернисты всего города: они
рисуют свои инсталляции автомобильными шинами на упомянутых выше ромашковых
и клеверных полянах, на делянках с диковинными растениями, они оставляют
после себя там огромные коллажи, панно и композиции из пивных бутылок,
консервных банок и черных обгорелых поленьев из свежесрубленных берез -
художники неутомимо творят вторую природу, в которой им, их детям и внукам
жить в ХХI веке.
А что же аборигены, коренные жители нашего квартала? Некоторых, как я
заметил, идеи модернизма явно увлекли; они приняли их всем сердцем, ведут
себя раскованно и даже взялись подражать высоким образцам, хотя, если
честно, из этих неуклюжих подражаний торчат ослиные уши любительства и
эпигонства - куда ж им тягаться с мастерами! Большинство же молчит: новых
идей пока не восприняло и тихо надеется на возврат такого удобного,
спокойного и чистого уюта.
Да, конечно, исчезают деревья, цветы, травы - но на их месте вырастает
искусственная, рукотворная природа, и трудно сказать, что ценней и
прекрасней! Мы, люди с традиционными, патриархальными взглядами, грустим по
уходящему миру, зеленому и голубому - но на его месте растет и ширится мир
новый, невиданный: черный и рыжий от гари и ржавчины, сверкающий
консервными банками, цветным стеклом, пластиком из-под -фанты- и
-кока-колы-, мир ярких наклеек, устилающих землю вместо однообразной зелени
травы и деревьев. Поблагодарим же нынешних творцов за этот их терпеливый,
неутомимый ежедневный труд!
Авторский вариант
Александр Астраханцев
СНЫ
рассказ
Проснулся среди ночи - на сердце муторно: опять дурной сон; просто замучили
- все о прошлом да о прошлом... Знаю, что до рассвета уже не сомкну глаз -
проклятая бессонница - дай, думаю, попробую восстановить, хоть как-то
развлечь себя...
Сначала, помню, стою, будто, у кассы: дают получку. Полтора часа отстоять
пришлось, еле досталась, но не зря стоял: только это мне отойти - какая-то
баба подходит и говорит: "В магазин колбасу завезли. И рыбу красную". -
"Какую колбасу?" - спросили ее. "Да чайную, вареную". - "А рыбу какую?" -
все допытывался кто-то дотошный. "А откуда я знаю? - отвечает уже
раздраженно. - Красную да и красную. Одним словом, не зеленую!" Красной тут
называют горбушу - про осетровых и слыхом не слыхали. Кету завозят редко, и
до прилавка не доходит, чаще - горбушу: демократическая рыба. Думаю: вот и
прекрасно - надо бы и колбаски, и красной рыбки, побаловать себя и домашних
с получки. И сидорок как раз с собой, вместительный такой сидорок: пол-пуда
затолкать можно. Представляю, как дома до потолка прыгать будут, когда с
таким уловом припилю... И как был: в кирзачах и телогрейке, - от кассы
прямо в магазин; ну ее начисто, идти переодеваться - не успею, да и темно
уже, и подмораживает крепко к ночи.
Магазин - одно название: дощатый барак, как всё тут; хотели временно, да
так и остался... Захожу - народу видимо-невидимо, лампочка еле светит, пар
изо ртов. И - почти одни женщины. Галдеж. Прислушался: нет, галдеж
спокойный, вроде бы, всем хватит. Хотел без очереди втереться - бабы сразу,
как пчелиный улей, затревожились, загалдели сильнее. Пошарил глазами:
знакомых, чтоб примазаться, никого. Спросил, кто последний, встал, да так
хорошо подгадал: только занял, за мной уже длинный хвост - прибежали,
учуяли... Стою, тихонько о стенку оперся; главное, ни о чем не думать - так
время быстрей идет; можно даже вздремнуть под бабий галдеж. А они ртов не
закрывают - прямо птичий базар.
Время и вправду быстро пролетело; всего-то два часа, если прикинуть, и
стоял. Стоял и двигался. Вернее, сама очередь, стиснувши, тихонько несла
меня к прилавку.
Хорошо, что две продавщицы: одна эту самую колбасу и красную рыбу
отпускает, а чуть продвинешься - там водкой и консервами отоваривают.
И вот я совсем уже близко - вижу и продавщицу, шуструю бабенку в
грязно-белом халате поверх телогрейки, с папиросой во рту и с хриплым
простуженным голосом, и весы ее различаю в полумраке на каком-то шатком
подобии прилавка из тарных ящиков, и даже ворох колбасы на полу, свитый из
тонких полуколец, на расстеленной сырой клеенке вижу, и, уж само собой,
бочку, из которой продавщица выхватывает вилкой мятых тощих рыбин с
капающим с хвостов рассолом.
Но чем ближе - тем тесней и шумнее; возле весов бабы становятся совсем злые
- лаются, кричат на продавщицу: "Чего ты мне эту дохлую суешь? Вон Маньке
какой толстой накидала!"
- "Да пошла ты! - отбрехивается та. - Где я вам всем толстой наберу?
Вырожу, что ли?.." Причем она, кажется, сказала не "вырожу", а посолонее да
покрепче.
А тут еще нетерпеливые бабы наперли на шаткий этот прилавок и сбили весы.
Продавщица матерится, поносит очередь. Бабы отлаиваются, но вяло - знают,
что виноваты, да и продавщицу заводить круче боязно: взбрыкнет и торговать
откажется, а утром найди ее, эту колбасу!
Продавщица зовет на помощь грузчика: "Гош, а Гош!"
Грузчиков почему-то трое, хотя работа не потная - даже позавидовал: теплое
местечко надыбали - стоят себе кружком позади продавщицы, явно уже
поддатые, травят что-то и ржут до икоты, хотя понять, о чем это они, нет
возможности: мат через каждое слово, поэтому и так, и этак все понять
можно; один из них, Гоша, видать, отозвался продавщице с раздражением: "Да
иди ты!.." - и что-то добавил дружкам, и те опять заржали. И только когда
она гаркнула: "Я те щас пойду! Иди ты сам туда!" - этот самый Гоша
оторвался, наконец, от компании, сдвинул сапогом край колбасного вороха,
перешагнул через него и стал выправлять прилавок из ящиков и ставить заново
весы, а остальные двое тем временем вышли через заднюю дверь на улицу и
продолжили там разговор, мочась при этом на стенку: отчетливо слышны были
через доски их голоса и журчание струек.
А на меня, пока стоял, такой вдруг голод навалился - а тут еще ворох
колбасы рядом дразнит - что не выдержал: пока продавщица с грузчиком
налаживали прилавок, протянул руку и незаметно отломил в темноте наощупь
кусок.
Только он мокрый оказался, склизкий и холодный - противный, в общем; но я
все же незаметно очистил его от шкурки и, перемогая себя, откусил и стал
жевать; колбаса пахла сырым мясом и, к тому ж, на зубах землей скрипела -
видно, слишком грязный попался; но есть-то хочется, да и не пропадать же
куску: пересилил себя, проглотил, снова откусил. А женщина, что за мной,
заметила и спросила: "Ну как?" - "Да ничего, - говорю, - есть можно", -
лень было подробно объяснять. А женщине, похоже, и достаточно, что -
съедобная. Я же незаметно-незаметно - весь кусок и умял, заморил червячка.
Получилось, что и поспал, и поел - все в очереди. Зато полегчало:
встрепенулся, смотрю вокруг соколиком.
И тут как раз моя очередь.
А продавщице, видать, надоело иметь дело с женщинами - даже обрадовалась
мне: "Ну, наконец-то, - говорит, - хоть один мужчина попался!" - и
приглашает к общению: "Сколько тебе чего?" - намекая, что может из личного
расположения ко мне отвесить больше нормы. А я гляжу на нее вблизи: лахудра
лахудрой, смотреть страшно, так и хочется глаза быстрее отвести:
вытравленные перекисью белесые волосы ее торчат, как колтун, из-под
какой-то немыслимой шляпчонки с перышком, губы намалеваны морковного цвета
помадой, правый глаз насурмлен толстой черной каймой, а левого вообще не
видать - заплыл от синего фингала. "Да мне, - говорю, отводя глаза, - как
всем вешай, того и другого по три кило!" - "Вот, бабы, учитесь у мужиков
скромности! А то из глотки лишнее выдрать готовы!" - гаркнула она тогда
женщинам, довольная моим ответом и при этом накладывая мне, в поощрение,
того и другого сверх нормы. "Знаем мы тебя! - со смешками откликнулись ей
ближние женщины. - Мужика ты не обидишь!" - "А чего ж его обижать? - тут же
ответила она им беззлобно. - Вот вас, горлопанок, так и хочется и обсчитать
и, обвешать!.."
Дальше, впереди - светлым-светло: там, словно кусочек рая - настоящий,
высокий прилавок, а за ним в ореоле света - старшая продавщица, или, может,
даже заведующая, вся в белом, тоже с вытравленными волосами, только -
солидная, объемистая: прямо жрица торговли в алтаре храма!.. А за ее
спиной, как иконостас - стеллаж с полками чуть не до потолка, и на том
стеллаже - чего-чего только нет, глаза разбегаются: водка в бутылках,
прозрачная, как слеза, папиросы "Беломор" в серо-голубенькой упаковочке,
сигареты "Прима" - в серо-красненькой, и целые пирамиды консервных банок;
тут тебе и "килька в томате", и "минтай в собственном соку", и "треска в
масле"; темное повидло в стеклянных банках, а на этикетках - такие румяные
яблочки нарисованы, что просто дух захватывает. И венец всего - пузатые
трехлитровые банки с огурцами! Слюнки прямо так и текут вожжой, так и
льются по кишкам с глухим рыком, как увижу сквозь баночное стекло эти вот
хрустящие на зубах огурчики, да каждый - пальцами не обхватить, такой
толстый. Какое богатство, какая роскошь! Ох и пиршество же я устрою
сегодня, ох и отоварюсь на полную катушку - запомнят мои домашние на целый
месяц сегодняшнюю получку!
Здесь, в этом святом, можно сказать, месте, в этом магазинном алтаре даже
самые скандальные женщины говорят полушепотом. И сама продавщица, сознавая
свое значение, почти ничего не говорит, а если и позволит себе словечко -
то таким внушительным басом, что покажется, что ты в кабинете начальника:
хочется сразу подтянуться и - руки по швам. Причем на меня она даже не
смотрит, и я рад, потому что вдруг чем-нибудь не приглянусь и она откажется
отоварить? Даже фамилию не спрашивает - сам тихонько называю, и она молча
берет истрепанный, с загнутыми уголками многостраничный список, и я, затаив
дыхание, слежу за медленно ползущим вниз кончиком карандаша, а сердце
обрывается: вдруг моей фамилии там нету? Ведь ничем, кажется, не провинился
ни перед кем... А, может, какая девчонка конторская, когда список печатала,
меня упустила - ходи потом, доказывай...
Но нет, карандаш споткнулся на моей фамилии, поставил галочку; на сердце
сразу потеплело; тот же карандаш затем в нескольких графах против моей
фамилии решительно поставил несколько крестиков; графы эти я уже наизусть
знаю: "водка", "рыбные консервы", "повидло", "маринад"; только перед графой
"табачные изделия" карандаш опять запнулся, и продавщица посмотрела на меня
пронзительно. Я, даже не моргнув, выдержал взгляд и сказал твердо:
"Беломор"! Тогда она поставила последний крестик и, ни о чем не спрашивая,
начала выкидывать на прилавок консервные банки, затем - стеклянные, с
повидлом и огурцами, и вывалила тридцать пачек - на каждый день по пачке! -
"Беломора"; самым последним движением она выставила две бутылки водки.
Будто две жирных точки поставила.
Небрежность эта, я знаю, совсем не оттого, что она меня не любит или, упаси
Бог, ненавидит - просто так привыкла.
Но вот сверх всего она спросила меня, сколько времени, и я, довольный ее
доверием: могла ведь спросить любого, а выбрала меня! - перестал совать в
сидор банки, отодвинул рукав телогрейки, посмотрел на часы и ответил вполне
почтительно. Она от моей почтительности сразу, чувствую, подобрела. И хотя
ничем не выдала доброты ко мне, я все же уловил это нечто вроде возникшего
между нами доверия. А внимание к мужчине у продавщиц - это, как всем уже
известно, значит только одно: я, стало быть, могу позволить себе некоторую
свободу по отношению к ней: сказать, к примеру, лишнюю фразу без страха,
что меня одернут, или просто пошутить, или даже флиртануть, и вполне могу
рассчитывать на ответ, а, может, и на большее: ведь продавщица - существо
независимое, всегда сытое и с чисто по-женски изменчивым характером, так
что любой мужчина может рассчитывать на ее особенное внимание к нему и,
