Проза - Астраханцев А.

Мастер карате

Александр Астраханцев. Рассказы.

Александр Астраханцев

                               МАСТЕР КАРАТЕ
                                  рассказ


Да вы садитесь, ребята. Садитесь, садитесь, не робейте. С виду такие
огневые... Что, ожидали сказочного богатыря увидеть, а, признайтесь?.. И
поговорим поосновательнее. Согласны? А то мне с молодыми теперь нечасто
приходится беседовать. Значит, просите научить? Ну, хорошо, пусть не
каратэ, а всего лишь нескольким приемам. Так?

И отказывать-то неловко!.. Я, безусловно, мог бы научить, и вы бы
почувствовали себя уверенней. Даже сумели бы начистить рожу какому-нибудь
негодяю. Мне, знаете, льстит, что меня, одного, можно сказать, из
патриархов нашего каратэ, еще кто-то помнит. И вы вот не поленились,
отыскали... Но послушайте, что я отвечу, и поймите правильно - очень хочу,
чтобы вы меня поняли.

Вот вы говорите "хулиганы". А я вам скажу: как только он поймет, что вы его
побьете, он просто вынет нож или пистолет, и все: против них ведь вы
бессильны; вы ж не настолько будете владеть искусством боя, чтобы
противостоять пистолету или ножу? А если сумеете - он нападет на вас из-за
угла. Или позовет на помощь, а против шайки вам не устоять: тогда придется
принять вызов и умереть, потому что ведь они в раже вас просто-напросто
убьют. В лучшем случае искалечат. А если струсите и убежите - вы, опять же,
опозорите меня и мое искусство.

Да, искусство. И в нем, как во всяком искусстве - своя красота и свои
законы. А всякому искусству надо учиться, причем долго и терпеливо. А если
нужна сумма приемов - идите в милицию или в вохру: морды бить там научат.
Там эту учебу так и называют: "мордобойкой". Причем бесплатно и с
обязаловкой, дважды в неделю. И частных клубов, школ, секций разных по
городу сейчас развелось - как клопов у моего соседа. Могу дать адреса, даже
порекомендовать - знаю некоторых: когда-то ко мне хаживали. Хотя
большинство - уже ученики моих учеников: этих я не знаю и знать не хочу.
Тоже приемам научат. Но предупреждаю: никакое это не каратэ, а все тот же
тупой солдатский мордобой, или чистой воды коммерция: не пошли впрок мои
труды. Почему-то умение пинаться и ломать кирпичи они называют каратэ.
Каратэ - это, в первую очередь, достоинство. И интеллект не в последнюю. И
элегантность, если хотите. А красные сопли, разбитые брови, фингалы под
глазом - это дикость! Если этого хотите - идите в бокс, он эффективнее:
там, по крайней мере, бить и сносно держать удар научат быстрее.

Нет, мои юные друзья, каратэ - это когда на тебя прет накачанный громила, и
его занесенная рука вдруг виснет, как сопля, а уж если он поднял для удара
ногу - то быть ему на земле, да еще корчиться от боли. Потому что здесь не
сила берет верх. Почему маленькая пуля эффективнее дубины? Да потому что
энергия ее в сотни раз больше! Я видел японские учебные фильмы; особенно
запомнился эпизод: сходятся в поединке могучий борец и сухонький
каратист-профессионал, и голос за кадром предупреждает: смотрите
внимательно, что сейчас произойдет! И вот они еще не успели сойтись - а
борец уже падает. Просто вот как бревно валится. Почему, что произошло? -
ничего непонятно!.. Потом этот же эпизод прокручивают медленнее; теперь
видно, как каратист сделал какое-то движение рукой, - но видно плохо:
просто на мгновение размазанный кадр. И вот когда прокручивают третий раз,
очень медленно, то, оказывается, каратист нанес борцу удар! Удар, который
ни глаз, ни киносъемка не успевают воспринять.

Или еще эпизод: тренированный каратист голыми кулаками и пятками за
несколько часов пробивает брешь в кирпичной стене во-от такой толщины! Это
если только он сосредоточит все внимание, все усилия в одной-единственной
точке - куда бьет. А то эка невидаль: стопку кирпичей раздробить! Тем более
НАШИХ кирпичей. Уж два-три и вы можете переломить ударом без всякой
подготовки.

Так что каратэ, дорогие мои - это не сумма приемов; это оружие. Это
действительно пуля, причем не та, что летит, абы лететь - а пуля
снайперская: она должна попасть в миллиметровую точку. А для этого надо
анатомию знать, причем - может, лучше, чем хирург. Или, там, невропатолог.
А такие секреты разом не даются - это тайна из тайн, и открываешь ты ее
сам. Только сам - никто никогда вам этого не расскажет.

Вы, конечно, слыхали про Брюса Ли? Для нынешних-то он просто легенда, а
когда я был вот как вы, его звезда еще во-всю сияла. Да, американец
китайского происхождения, пришел в кино из профессионального спорта. Погиб
в расцвете лет. А знаете, как? К нему пришел совершенно незнакомый
старик-китаец и предложил сразиться: будто бы хочет показать свою школу. Ли
согласился. Провели бой, Ли поблагодарил за поединок, проводил старичка,
причем был в отменном настроении. Потом принял душ. И вдруг почувствовал
себя плохо. Прилег, уснул и во сне умер. Так эту историю рассказывают.
Причем свидетели поединка утверждают, что старик ни разу не ударил - все
было в высшей степени корректно: всего лишь дважды коснулся Ли пальцами!

Это все - кстати об анатомии... Так имею ли я право дать вам это оружие
только потому, что вы просите? Где гарантия, что кто-то из вас, хоть
единожды ослепленный - пусть даже благородным желанием кого-то защитить -
не применит его во зло и не присвоит себе право распорядиться чужой жизнью?
У меня такой уверенности нет и уже, наверное, не будет: жизнь научила. Не
знаю, сколько зла я сотворил в мире, но знаю точно: однажды я воспитал
убийцу, его руками убил человека, при этом искалечил еще жизнь самому
убийце, и это будет лежать на моей совести до судного дня - ничем уже не
отмыть себя и не оправдаться, понимаете?.. А такой хороший, такой честный с
виду казался мальчик!

Это было давно - вас еще, как говорится, и в проекте не существовало. Тогда
все эти восточные единоборства у нас были под запретом, а меня любопытство
брало - вот будто бес какой шилом в ребра ширял! Всей восточной культурой
интересовался: Китай, Индия, Япония. Начал с Йоги, с Санкхьи, Упанишад;
потом - буддизм и все его ветви: ламаизм, чань, цзэн. А путь один - книги.
Стал собирать. На русском до революции много издать успели. Но литература -
тоже вся под запретом. За иную в мизинчик, знаете, толщиной приходилось
месячную зарплату отдавать. Ну и, конечно, по библиотекам: сколько я
просидел там, сколько шоколадок девочкам-библиотекаршам, спасибо им всем от
души, передарил, чтоб не ленились книги из секретных фондов поднимать,
сколько страниц переписал, переконспектировал! Годы ушли. И фотокопии
сносные делать научился, и с немецкого переводить - немцы основательно в
этих направлениях поработали, добросовестный народ.

В общем, докопался до единоборств, начал приемы изучать - тоже ведь
хотелось никого не бояться. Ходили ко мне трое ребят-подростков, дети
знакомых - вот с ними и занимался, отрабатывал приемы.

А система осведомителей, знаете, тогда работала четко - видно, были они и
среди книжных жучков, и в библиотеках, и среди друзей даже - вычислили, и,
чувствую, атмосфера вокруг начала сгущаться: какие-то личности проникают в
дом с друзьями, странные вопросы, споры навязывают. Потом - бабах! -
фельетон обо мне в газете: живет, будто бы, в нашем городе человек чуждой
идеологии, чернокнижник, отвратительный двуликий Янус: среди честных людей
прикидывается честным, а дома - сомнительные книжечки почитывает и, мало
того, ими еще и спекулирует... Хотя, видит Бог, если я и продавал какую -
то затем, чтоб купить еще одну: вечно денег не было. И продавал-то всегда
дешевле, чем покупал: другого такого дурака найти было уже трудно... Как я
понимаю, на судебный процесс материал не потянул - решили фельетоном
угомонить. Ну, у меня, соответственно, сразу неприятности: начальником
отдела был, и не на плохом счету - пришлось снова в рядовые идти... Все
это, между прочим, тоже к вопросу о том, как даются знания: что-то ведь и
теряешь.

И венец всего - встреча в переулке. Темновато, помню, уже; тут забор, тут
кусты, и трое пьяных навстречу. Просят закурить. У меня, естественно,
закурить нет. Один тогда заступает дорогу и начинает куражиться: "А-а, это
про тебя писали? Сейчас тоже пропишем!" - прямо вот будто случайную троицу
блатарей заботят мои домашние занятия и будто у каждого в кармане мой
словесный портрет лежит - так это все грубо, так посконно!.. Слово за
слово, пугают и пытаются к забору прижать... Я старался достоинства не
терять, а уж как раззадорились, понял, что они такие же пьяные, как я -
какой-нибудь монарх государства Лесото... Ох и досталось мне тогда - ребята
крепкие, одним ударом не свалить, и хлеб отрабатывали честно. Как молотками
били - недели две потом все болело. Но выстоял. И, знаете, собою остался
доволен: эти годы, оказалось, зря не терял. Только вот до сих пор не пойму:
чего им было от меня надо? Испугать? Посмотреть, что умею? Или на стойкость
проверяли?..

А потом уж, когда в семидесятых разрешили каратэ в спортивном варианте и в
Москве затеяли показательные соревнования - вызывают меня и еще двоих таких
же в областной спорткомитет и говорят: знаем, что энтузиасты,
самостоятельно овладели, просим: поезжайте отстоять честь области, в вас
верим!

Правда, мне нужно было для себя еще определиться: а должен ли я
сотрудничать с НИМИ после всего?

Подумал, подумал: а почему бы нет? Времена, похоже, меняются, люди - тоже.
И, потом, очень уж хотелось вылезти из подполья, посмотреть: чего люди
достигли, что умеют?.. Согласился. И неплохо там, между прочим, выступил:
чемпионом не стал, но призовое место в своей категории взял.

Возвращаюсь, мне тут - пышный прием, говорят: "Давай создавай областную
федерацию, готовь смену!" Дело в том, что республиканская федерация уже
планы спускает: юношеские, взрослые, зональные, союзные первенства... -
контора пишет.

Ладно, подключаюсь; дают деньги, дают спортзал, набираю мальчишек,
экипировку закупаю, начал тренировать.

 

И вот у меня появился мальчик Леня. Чернявый, худенький. Шестнадцать лет,
но выглядел помладше, лет на четырнадцать. А парнишка настойчивый.

Истинное каратэ - школа строгих правил, и я их старался внушить ученикам
сразу: научись повиноваться, научись владеть собой; прежде чем постигнуть
сложное - научись простому; путь к совершенству - через терпение и труд; на
занятиях говорит только учитель; ученик молчит... Они у меня могли два
часа, сидя на коленях, учиться правильно сжимать кулак, полчаса стоять в
стойке на пальцах... Через пару занятий три четверти их как ветром сдувает.
Но твердые остаются.

Причем Леня этот занимался со страстью, просто горел. Я прикинул: будет из
парня толк. Только что слабоват - сильно недоедал, как я понял. Прошу, чтоб
привел кого-нибудь из родителей... Папы, оказывается, нет, бросил, пришла
мамочка, интеллигентная такая женщина; зарплатишка, конечно, мизерная, и ту
тратят с сыном на книжки - очень они читать любили. А парнишка
действительно серьезный, начитанный. Я с ней побеседовал, объяснил, что
сейчас ему не только духовный, а еще и самый что ни на есть насущный хлеб
нужен, усиленное питание: организм взрослеет, растут костяк, мышцы, идет
активное половое созревание, перестройка нервной систем; нагрузки
возросли... Надо отдать ей должное, поняла правильно: где-то она даже
поощряла эти его занятия. И, смотрю, крепнуть стал наш Леня.

А почему я обратил на него внимание - удивительно талантливый парнишка.

Талант - это ведь не ум, не способность. Талант - это, как я понимаю,
свойство души: умение мобилизовать себя от мозга до кончиков пальцев на то,
что хочешь сделать. Забывая все. Способный учится быстро и делает хорошо.
Но - как все. Талантливому скучно как все.

В моей группе не было неспособных - я их отбирал, и не в последнюю очередь
- по школьным дневникам: растить тупиц с кулаками вместо мозга не хотелось.
Но Леня был особенный: до того ловок, до того увертлив! Реакция -
молниеносная, все схватывает на лету! И что хорошо, у него не было лишней
мышечной ткани, этих нарощенных мускулов, которыми так любят гордиться
юноши: все это пустой балласт.

В общем, ученик идеальный, и характер бойцовский: этакое, знаете,
маленькое, но упрямое, отважное сердце...

В любом поединке есть одна особенность: можно знать весь арсенал приемов,
быть реактивным - и не побеждать. Потому что главное - это угадать ход
партнера, выбрать контрприем и упредить. Та же шахматная игра, только
"блиц": ходы обдумываются в доли секунды, и побеждает тот, у кого компьютер
в голове быстрей считает.

Я иногда устраивал с ребятами возню: чтобы по-двое, по-трое нападали на
меня, - и смотрю: там, где Леня - напор сильнее. А потом и одного против
себя ставить стал, и я, взрослый, тренированный, не могу с этим заморышем
справиться: словно в смерч попадаю - он кругом! Победить еще не может - но
и не дается.

Я его, знаете, просто полюбил.

Вообще-то учителю нельзя иметь любимцев. Ну, не можешь любить всех - тогда
люби хотя бы худших: во всяком случае, это морально оправдано. Но с ним у
меня была тончайшая духовная связь - без слов, без взглядов: я всегда
чувствовал ее, и он, несомненно - тоже.

А Система работала: уже должно было состояться зональное юношеское
первенство, уже давят: давай выставляй команду; где график подготовки,
какие призовые места взять собираетесь?.. Обычная чиновная рутина: планы,
отчетность...

Подобрал команду, начал тренировать. И чистым бриллиантом в ней был Леня.
  

    
И тут я совершил несколько ошибок. Я подпал под влияние этой рутины, я
нарушил не только свои принципы, но и классические заповеди каратэ. Я
забыл, что передо мной всего лишь подростки, дети улицы. Мне нужны были их
тела, их мышцы, связки, рефлексы; я принялся делать из них роботов, упустив
души; я поддался давлению этого монстра - европейского спорта, где душа -
ненужный придаток, который мешает телу быть совершенным.

Я уж говорил, что в традиционном каратэ есть правило: ученик молчит. Больно
- молчи. Хочешь спросить - молчи. Несправедливость? Нет, источник доверия:
учитель должен уметь прочесть молчание!.. Но это и источник самодисциплины
тоже: если ты научился молчать хотя бы два часа - у тебя есть возможность
подумать, а когда хорошо подумаешь - может, и спрашивать уже не надо?

Пробовал я с ними и этакую синкретику из йоги, из даосизма, цзэна:
правильно дышать, уметь управлять телом как инструментом воли, уметь
насладиться глотком воздуха, воды, коркой хлеба - как сладчайшим даром
природы, когда и яд становится нектаром; уметь отдыхать в позе лотоса,
рыбы, змеи: принял позу - и думай себе о цветочных лугах, о голубом небе, о
красоте добра. О Боге я, разумеется, поминать не смел - я еще вполне
советским тогда был, но все же учил думать. Думать о возвышенном, о
прекрасном и любить это все без корысти. И только на один вид борьбы
наставлял: на борьбу со злом.

Мы ведь не в лесу живем, и зло, насколько я понимал, неотъемлемо от людей и
неисчерпаемо, хотя уменьшить его - в наших руках. Милосердие - это ведь не
всепрощение; это именно борьба со злом. Ради слабых. Бесконечная,
неустанная борьба.

Есть смирные люди - им нужны тень, покой, тишина, а есть - неуемные; они и
рождаются такими - как вечно кипящий вулкан, и частенько их заносит куда не
надо. А ведь из каждого можно воспитать рыцаря Добра. Просто рядом должен
быть Учитель.

Нет, я не собирался делать из них профессионалов - хотелось, знаете, чтобы
они шли в милицию, в правоохранительные органы, где, как я понимал, все
прогнило в затхлом мире марксизма, без притока воздуха, без свежих идей,
без любви, без сострадания.

Вообще коммунизм сам по себе - прекрасная мечта, только не этим дубосекам
ее воплощать. Я верю, он настанет. Может, через тысячу лет, а, может, и
позже. И если его именем гнобят людей, это еще ничего не значит: именем
Христа не меньше загубили; самого Христа это не испачкало...

Я старался растить их души, ткать в них культуру сердца: учил радоваться,
быть внимательными ко всему живому. Нет, я не нудил, над душой не стоял -
пошутить, посмеяться после занятий всегда было у нас правилом. И они,
знаете, ко мне тянулись... А тут поддался Системе, пошел на компромисс:
пришлось отбросить свои принципы (на время, думал, раз так надо) - участил
тренировки, усилил нагрузки.

Особенно Леней занялся - верил: он у меня станет чемпионом. Я поставил на
него; я решил: он прославит наш город, область, может, даже страну. И меня,
конечно! Этот соблазн искупаться в славе, пусть даже отраженной, эти
амбиции собственных нереализованных возможностей ох как знакомы всякому
тренеру! Нет, мне не нужны были ордена, звания - это ни с какой стороны
моих бугорков честолюбия не щекотало. Квартира, хорошая зарплата, машина? -
да ради них я бы и в Систему впрягаться не стал; единственное, чего
хотелось - проехать по миру. Даже не в Парижи, не в Америки - ужасно жаждал
своими глазами увидеть Восток: Японию, Индию, Китай; было время - в снах
видел, бредил ими.

Да, поставил на него! И поплатился.

Оставалась неделя до первенства; все готово, все напряжены до предела. И
вдруг Леня преподносит такой сюрприз, что у всех челюсти отпали: убил
человека.

Это был удар и по мне тоже - я так и не смог оправиться. До сих пор.

А как случилось? Возле кинотеатра "Октябрь" есть пятачок; не знаю, как
сейчас, а тогда там вечно табунились подростки, юношество со всего
околотка; и вот мой Леня схватился там с тремя. Результат самый плачевный:
у одного разрыв печени и кровоизлияние в полость живота; то ли неудачно, то
ли слишком поздно прооперировали - сразу после операции скончался; у
второго - перелом малой лучевой кости; третий остался цел только потому,
что дал деру.

Ну, судебное разбирательство... Сначала думали, что - из-за девчонок; нет,
все сложней.

Все они были знакомы чуть ли не с первого класса; поскольку он слабей их,
замкнутый и одинокий, они избрали его постоянной жертвой: раздавали пинки,
шелобаны, отбирали деньги, а если не было, плевали в лицо и мочились ему в
карманы.

Он и в каратэ-то пришел, как я потом понял, чтоб отомстить. А я не
разгадал. И на "пятачке" появился не случайно - не в кино шел, некогда ему
было в кино ходить. И пришел, только когда почувствовал, что созрел, а те
дурачки не поняли и стали по привычке задирать.

Леню судили, дали пять лет изоляции. До совершеннолетия - в детской
колонии. Я пытался его защитить, повлиять на приговор: хоть бы дали условно
- уж за эти пять лет я бы поработал над его душой, я бы многое успел! Но
куда там - родители умершего очень уж хотели его засудить.

Представляете, каково было это пережить Лениной матери?..

Пытались привлечь к ответственности и меня тоже, запретить вести секцию:
учу, мол, подростков жестокости. Я защищал себя сам: вы ж не запрещаете
держать в доме кухонные ножи, выпускать на заводах кирпич, ездить в машинах
- а ведь все это в любой момент может стать орудиями убийства! Орудия не
имеют воли; мотивы убийства - в сердце человека... Были свидетельства моих
учеников, родителей. Выяснили все же, что жестокости я не учу, хотя и
чувствовал я себя препакостно: понимал, что выкручиваюсь, что,
по-хорошему-то, мне с ним пополам срок делить надо. Да и разделил бы, если
б позволили.

Перед отправкой в колонию я добился свидания с ним. Он был в ужасном
состоянии: потрясен содеянным, совершенно не ожидал, что все так случится,
что у него в руках теперь страшное оружие.

Да я и сам был потрясен: никак не предполагал за ним таких фантастических
способностей и моей роли в этом. Мне стало страшно за свои знания, я готов
был раскаяться, что посвятил им жизнь, что связался с Востоком, что
руковожу федерацией, юношеской секцией. Кто мог осудить меня суровей, чем
моя совесть? Ведь на ней - не только тот несчастный хулиганишка, но и
самого Лени судьба! Я был близок к тому, чтобы бросить все и заняться
чем-нибудь полезнее.

В общем, поговорили мы с ним; мне хотелось подбодрить его; я сказал, что
верю в него, буду ждать, что мы все-таки доведем наш с ним замысел до конца
- он будет чемпионом! При хорошем поведении его могли через три года
освободить, и он мне это обещал. А я обещал не терять с ним связь, писать,
поддерживать морально.

Я свое обещание выполнил. Писал. Ждал его.

Много я за эти годы воспитал учеников. Но и сомнений пережил много. Думал
над словами Будды: "Бесполезное возмущение стихий пусть не будет занятием
мудрого". Но, видно, не был еще готов...

А Леня... В общем, пропала Ленина головушка. Он там опять крупно
набедокурил; именно этого я и опасался: не выдержит, покажет нрав. Ведь
писал ему: смирись, вытерпи; хотя, с другой стороны, знаю, как там ломают
хребты и души... Может, действительно судьба приперла к стене, и сам сделал
выбор? Парень, говорю, был толковый, аналитика у него работала четко... Во
всяком случае, тварью дрожащей быть у него не получилось: не только отмотал
весь срок, а еще и набавили.

Вышел - от встреч со мной всячески уклонился. Помнил ведь я о нем - он у
меня как заноза в сердце сидел! Очень хотел его видеть. Просто посмотреть в
глаза, и все бы стало понятно. Потому что о чем говорить?

Так и не свиделись. По слухам, стал он законченным уркой, "авторитетом" в
их кругах, возглавил банду. Естественно, снова посадили. Больше и не
слыхал.

Вот такие, друзья мои, кирпичи. А вы говорите...

Еще когда узнал, что ему накинули срок - я отказался от секции каратэ:
нельзя же, в самом деле, без конца ковать оружие; при перепроизводстве оно
становится слишком дешево и доступно и из оружия защиты становится оружием
разбоя.

Мои питомцы, конечно, не опускались до этого, но... Взрослели, уходили в
армию, в милицию, в большой спорт, и везде, как я заметил, извлекали они из
того, чему я учил, главным образом пользу для себя. Кое-кто, ставши
чемпионом - я, видно, все же неплохим был тренером, они у меня умели
побеждать; ко мне шли, ко мне вели наперебой отпрысков - сами торопились
стать тренерами, и я видел, как они легко отбрасывают моральную сторону
моего воспитания - как шелуху с луковицы. Скорей, скорей научить мордобою!
А там уже и ученики учеников великими учителями заделываются: кто крепче
бьет, тот и учитель!.. Мои усилия - как вода о камень. Результаты
воспитания - ужасно хрупкая материя, а жизнь - материал твердый.

В общем, кругом проиграл.

У каждого учителя есть на совести погибшие души. Иначе откуда берутся
десятки, сотни тысяч, миллионы несчастных, этих воришек всех мастей,
хулиганов, проституток, грабителей, убийц? И каждый учитель хоть раз в
жизни, но усомнился в своем умении и своем праве на учительство.

Понимаете, ребята, есть знания, которые нельзя вычитать, или купить, или
передать словами; эти знания - из разряда таких, как умение чувствовать
души людей, животных, самой природы, умение любить, радоваться... Эти
знания передаются без слов - только примером, только при долгом общении. Но
человек должен быть открытым для этого. Созреть. Нужны две Личности:
Учителя и Ученика, - два сосуда, два вместилища, и тогда эти знания
начинают вибрировать и перетекать...

Неудобно - о себе, но я вот с той поры, как научился приемам, никого не
ударил, кроме, может, того раза, когда на меня напали; ни на кого не
"наехал", хотя, казалось бы, жизнь дает столько поводов! Наоборот: зная
свои возможности, я стараюсь не задираться, не давать никому повода
рисковать собой. Разве можно наступить на муравья, если он не может
защититься?

Видите ли, зло ведь никогда не побеждает; оно, в конечном счете, жалит себя
само. Если ты его сотворил и оно не успело обернуться и настигнуть тебя -
оно найдет твоих детей, внуков: цепь замкнется. В старину об этом хорошо
знали; это теперь, когда привыкли жить единым днем, подзабыли, но закон-то
работает! Поэтому на зло надо отвечать добром. Это даже не Христос первым
сказал - у китайцев, у индусов, у того же Платона эти азбучные истины
записаны лет на пятьсот раньше.

Так что ж, значит, зря я каратэ изучал?

Нет. Может, именно поэтому никто никогда даже не был со мною невежлив: от
меня, видимо, исходит некая энергия уверенности в себе; может, ее излучает
мой взгляд, или она проявляется в осанке, в походке, в поступках? Не знаю.
Только от этого мне легко жить: кажется, я свободен от зависти, от
жадности, от злобы - они остались где-то там, внизу... В конце концов, что
такое жизнь, ребята? Это луч над бездной, сияющий, тонкий, как струна, луч,
и по этому лучу - нам идти. Идти бережно, легко и стремительно, иначе -
бездна. Это - искусство жить достойно и отвечать перед собой за свое
достоинство... Вот что такое, ребята, каратэ, если коротко...

У меня есть приятель, этакий домашний философ, а у него - дачный участок,
который он превратил в сад. Только сад и гудение пчел - и больше ничего.
Причем сад особенный: есть там и яблони, и вишни, и калина с рябиной - но
есть еще цветы со всего света, лесные, альпийские, полярные, и подобраны
они так, что сад цветет с весны до осени: весной прямо из-под снега лезут
первоцветы, крокусы, нарциссы - кругом еще грязь пополам со снегом, а у
него уже все цветет; осенью белые мухи летят - а у него все еще доцветает.
Даже для зимы у него есть оранжерейка - и там полыхают цветы!

Я люблю бывать в том саду и беседовать с приятелем; там столько света, так
дышится, думается, такое, вроде бы, неторопливое, прозрачное общение - но
оно насыщает...

По мне, так нет на земле места лучше того сада. Мы с приятелем подозреваем,
что цветы - это радары, которые ловят свет солнца, луны и звезд; что это
флаконы, в которых копится дыхание космоса. Представляете, как это здорово:
вглядываться в их свет, вдыхать их дыхание - через цветы общаться с
космосом? Как говорил один великий китаец: не выходя со двора, познать мир.
Разве эта радость недоступна каждому?..

Но сад, я вам скажу - это еще и образ самого человека. Хочется, знаете,
чтобы жизнь была таким вот садом: чтоб он цвел в каждом. Потому что если у
меня сад, а у тебя - куча камней или дерьма, мне будет совестно за свои
радости. Как засадить сухие каменоломни душ садами? Долго ждать, пока
кто-то придет; самим надо: засучить рукава - и за работу. Жизнь - одна, и
такая быстрая: ты еще только собрался - а она уже машет тебе рукой:
прогрохотала на стрелках. Все, что не стало тобой - уходит бесследно. Как
не было.

А когда говорят, что жизнь - непременно борьба, так это, скорей всего,
демагогия; сразу спросите себя: а с кем борьба, и за что? Может быть, она
не стоит усилий? Потому что борьба - это, чаще всего, пустая злоба, это -
уничтожать и мучить друг друга. Представьте себе: только у насекомых во
всем свете особи одного вида убивают себе подобных. У насекомых, да еще у
человека.

Юность - она, конечно, бывает жестока: неподавленные инстинкты,
неистраченные силы, зуд в мошонке... Но злую энергию в себе надо как-то
переливать в иные русла. Как?.. Если бы, как говорится, знать, где
упасть... Это большая работа, ребята. Если не главная. И никто ее за нас не
сделает. Причем в стае, в стаде - невозможно: из стада - стадо и выйдет.

Подумайте. И приходите. Хотите, как предлагаю - пожалуйста. Путь долгий, но
верный. Это - как эстафета с олимпийским огнем, только - в будущее. И я,
пожалуй, возьмусь.

Надо, конечно, объединяться; наши поражения - от одиночеств... Всякое зло,
как я заметил, быстро объединяется. Но нам-то - тоже как-то надо, а?
Подумайте, ребята...
  



Опубликовано впервые
  
 
Александр Астраханцев

                          МЫ ЖИВЕМ В МИРЕ МОДЕРНА
                                  рассказ

Несколько лет назад в нашем подъезде поселился молодой человек с женой и
малышом. С виду - обыкновенный парень без особых примет; единственное, что
я заметил: когда я поначалу пытался здороваться с ним, как это заведено у
нас в подъезде - он мне не отвечал и даже отворачивался. Странный молодой
человек. Странный и скрытный.

Долго никто не мог догадаться, чем он занимается: вечно куда-то спешит,
рано уезжает, возвращается поздно, и даже когда он дома - машина его всегда
стоит у подъезда, - пока я, искусствовед со своим довольно развитым шестым
чувством, помогающим мне открывать таланты в безвестных молодых людях, не
установил, что наш новый жилец - художник, причем художник с недюжинным
талантом, буйной фантазией, всегда в поиске, всем своим творчеством
доказывающий приверженность модернизму, а если точнее - его самому
интересному, самому удивительному по разнообразию формотворчества жанру -
поп-арту.

Думаю, излишне объяснять вам, что поп-арт берет для своих композиций самые
обыкновенные, давно использованные предметы: связки старых консервных
банок, сломанные кофейники, велосипедную раму со свалки, - и вычленяет их в
пространстве, перенеся в тишину выставочного зала, заставляя зрителя
остановиться в изумлении, задуматься о вечных основах бытия и вспомнить,
наконец, что все гениальное - до неприличия просто. И все вы, разумеется,
знаете имена патриархов поп-арта Раушенберга, Энди Уорхола; да вы и сам
назовете вереницу имен их изобретательных соратников, материалом для
которых служит все, что только можно найти на всех свалках мира. Мало того,
им стало не хватать выставочных залов - они вышли на природу, заставляя
зрителя благоговейно затихнуть после повседневной суеты перед такими
произведениями искусства, как простая канава, вырытая посреди зеленого
луга, или окаменевшая куча конского дерьма.

Впрочем, что я вам говорю! - ведь вы, мои более молодые и мобильные
сограждане, объехали уже весь свет и, конечно же, сподобились увидеть все
эти чудеса искусства сами - вы так любознательны относительно всех
проявлений культуры и так рветесь за границу пополнить свой и без того
богатый интеллектуальный уровень, а я по недостатку средств все еще только
мечтаю об этом и едва ли сподоблюсь все это увидеть - ведь в родном
Отечестве нашем этот жанр как-то не был до сих пор в чести. Может быть,
оттого, что согражданам моим и так слишком часто приходится зрить всякого
рода мусорные свалки и помойки, чтобы смотреть на них еще и на выставках и
в музеях? А, может, эти самые свалки и помойки и есть особенной, не понятой
еще никем тягой моих соплеменников к прекрасному? Кто знает? Не одна ли это
из мировых загадок необъяснимой русской души?

И как же приятно был я удивлен, когда обнаружил, что талантливый художник,
 яростный приверженец поп-арта, живет бок о бок со мною! >

    
Любопытно заглянуть в его святая святых, в его, так сказать, творческую
лабораторию. Встав рано утром, пока все еще нежатся в постелях, он выходит
из своей квартиры с полным полиэтиленовым пакетом и высыпает на лестничную
площадку между этажами груду пустых бутылок, консервных банок и пузатых
пластиковых емкостей из-под -кока-колы-; иногда, словно кокетливый
живописный мазок, мелькнет среди этой груды сломанная детская игрушка,
ношенная женская туфля, осколок разбитой фарфоровой чашки... Акт творчества
его молниеносен: высыпал, слегка подправил ногой слишком вырывающийся из
композиции предмет - и тотчас уходит. И сразу пустая лестничная площадка,
доселе пугавшая стерильной безликостью, становится так сочно, так колоритно
эстетически завершенной, так философски содержательной, а лестничное
пространство - композиционно организованным. Причем автор придает огромное
значение игре с формой: иногда это - батарея водочных и винных бутылок,
поражающая строгостью ритма и классической чистотой замысла; иногда -
просто куча битого стекла, напоминающая о высоком драматизме нашей
напряженной эпохи.

И вот так - каждое утро. Просто поражаешься неутомимости и энергии его
художнической натуры: ведь в жару и холод, в дождь, в снег, в темень -
ежедневно! - он совершает по творческому акту.

Конечно, занятие искусством, причем нетрадиционным, не кормит его, и ему
приходится подрабатывать на стороне и где-то мотаться целыми днями, чтобы
содержать себя, семью и, главное, покупать материалы для своих композиций -
а они нынче дороги. О, как я его понимаю!..

Сначала он оформил все девять этажей, затем принялся за оформление входа:
тамбура, крыльца, площадки перед входом, пустых уголков, образованных
высоким крыльцом.

Над входом он трудился долго и терпеливо.

Закончив его и потратив на него уйму сил и времени, он приступил к
оформлению сквера перед домом и детской площадки посреди сквера. Стараясь
исправить унылое однообразие природы, бездушие и лень людей, засадивших
этот сквер, под каждым кустом он создал по живописной композиции, так что
сквер через некоторое время преобразился, а посреди детской песочницы
вместо безликой кучи песка время от времени появлялась подаренная детям
живописная коллекция из пустых пивных баночек с яркими этикетками.

Внося в свой труд разнообразие приемов, он иногда бросал отдельные предметы
и целые пакеты их прямо с балкона. Необыкновенная творческая смелость!

Вы думаете, жители нашего подъезда, а затем и дома поняли его творения? Как
бы не так - они встретили их в штыки! Ну да ведь известно, что все новое с
превеликим трудом пробивает себе дорогу и находит полное непонимание среди
современников. Более того, поскольку поп-арт слишком будоражит воображение
и всем своим содержанием протестует против упорядоченного быта, на бедного
моего соседа посыпались шишки, его искусство нашли скандальным.

А ведь он не случайно выбрал наш квартал, принадлежащий академическому
институту, на тихой, чистой окраине города посреди березовой рощи, в
окружении ромашковых и клеверных полян, институтского дендрария и опытных
делянок, на коих произрастают диковинные растения - художник нес в наш
тусклый, затхлый мирок ростки новой культуры. Но - увы! - люди с
первобытно-провинциальными нравами, живущие здесь, все поголовно, от
седенькой старушки до ребенка, были тесно сплочены в неприятии любых
проявлений самобытности: увидят, бывало, человек бросил на землю бумажку
или сорвал цветок - тут же бегут, кричат, делают бестактное замечание. Чего
же можно было ожидать от них, когда среди них оказался этот одинокий
Дон-Кихот поп-арта? Естественно, ему запрещали заниматься им, его ругали,
ему даже угрожали блюстители -порядка- от управдома до участкового
милиционера. Но он выстоял, защищая, как мог, от агрессивных обывателей
свое творчество и свое достоинство.

Одиночество его, к счастью, было недолгим. Вместо исчезающих в небытие
старушек, вместо отъезжающих на заработки в далекие страны почтенных отцов
семейств в каждом доме, в каждом подъезде нашего квартала стало появляться
по художнику; они искренне полюбили этот тихий уголок земли, который
вдохновляет их на неустанный труд. Они подхватили знамя искусства,
развернутое здесь моим бесстрашным соседом, и поп-арт теперь торжествует:
последователи моего соседа развивают и обновляют разработанные им приемы;
вместо скромных творений, которые можно унести в одном пакете, на
лестницах, в скверах вокруг дома громоздятся теперь грандиозные композиции
из старых шкафов, стульев, ванн и унитазов, а однажды, проснувшись поутру,
мы обнаружили на газоне перед домом необычайную конструкцию из металла,
которая при ближайшем рассмотрении оказалась остовом легковой автомашины, с
которой снято все, что можно отвинтить, а затем остов этот еще и тщательно
обработали кувалдой и газовым резаком так, что он приобрел вид просто
фантастический. Белая когда-то машина - да на зеленом газоне: зрелище
необыкновенное! Так по сию пору и стоит, не переставая удивлять умением и
изобретательностью безымянной группы художников.

А знаете вы, что такое -инсталляция-, излюбленный прием нынешних
модернистов? Это непрерывно, на ваших глазах меняющаяся композиция. С
помощью системы блочков и моторчиков по ящику с песком, скажем, движется
железка на тросике, вычерчивая на песке сложный узор, тут же его
перечеркивая. Этот вот создающийся на ваших глазах и тут же меняющийся узор
и есть произведение искусства, на которое смотришь заворожено.

 

Но наши модернисты шагнули дальше: что им ящик с песком! - они пишут узоры
автомобильными шинами, въезжая на газоны, на детские площадки, исписав
таким образом весь двор.

Мало того, наш район облюбовали художники-модернисты всего города: они
рисуют свои инсталляции автомобильными шинами на упомянутых выше ромашковых
и клеверных полянах, на делянках с диковинными растениями, они оставляют
после себя там огромные коллажи, панно и композиции из пивных бутылок,
консервных банок и черных обгорелых поленьев из свежесрубленных берез -
художники неутомимо творят вторую природу, в которой им, их детям и внукам
жить в ХХI веке.

А что же аборигены, коренные жители нашего квартала? Некоторых, как я
заметил, идеи модернизма явно увлекли; они приняли их всем сердцем, ведут
себя раскованно и даже взялись подражать высоким образцам, хотя, если
честно, из этих неуклюжих подражаний торчат ослиные уши любительства и
эпигонства - куда ж им тягаться с мастерами! Большинство же молчит: новых
идей пока не восприняло и тихо надеется на возврат такого удобного,
спокойного и чистого уюта.

Да, конечно, исчезают деревья, цветы, травы - но на их месте вырастает
искусственная, рукотворная природа, и трудно сказать, что ценней и
прекрасней! Мы, люди с традиционными, патриархальными взглядами, грустим по
уходящему миру, зеленому и голубому - но на его месте растет и ширится мир
новый, невиданный: черный и рыжий от гари и ржавчины, сверкающий
консервными банками, цветным стеклом, пластиком из-под -фанты- и
-кока-колы-, мир ярких наклеек, устилающих землю вместо однообразной зелени
травы и деревьев. Поблагодарим же нынешних творцов за этот их терпеливый,
неутомимый ежедневный труд!



Авторский вариант
  
 
Александр Астраханцев

                                    СНЫ
                                  рассказ

    
Проснулся среди ночи - на сердце муторно: опять дурной сон; просто замучили
- все о прошлом да о прошлом... Знаю, что до рассвета уже не сомкну глаз -
проклятая бессонница - дай, думаю, попробую восстановить, хоть как-то
развлечь себя...

Сначала, помню, стою, будто, у кассы: дают получку. Полтора часа отстоять
пришлось, еле досталась, но не зря стоял: только это мне отойти - какая-то
баба подходит и говорит: "В магазин колбасу завезли. И рыбу красную". -
"Какую колбасу?" - спросили ее. "Да чайную, вареную". - "А рыбу какую?" -
все допытывался кто-то дотошный. "А откуда я знаю? - отвечает уже
раздраженно. - Красную да и красную. Одним словом, не зеленую!" Красной тут
называют горбушу - про осетровых и слыхом не слыхали. Кету завозят редко, и
до прилавка не доходит, чаще - горбушу: демократическая рыба. Думаю: вот и
прекрасно - надо бы и колбаски, и красной рыбки, побаловать себя и домашних
с получки. И сидорок как раз с собой, вместительный такой сидорок: пол-пуда
затолкать можно. Представляю, как дома до потолка прыгать будут, когда с
таким уловом припилю... И как был: в кирзачах и телогрейке, - от кассы
прямо в магазин; ну ее начисто, идти переодеваться - не успею, да и темно
уже, и подмораживает крепко к ночи.

Магазин - одно название: дощатый барак, как всё тут; хотели временно, да
так и остался... Захожу - народу видимо-невидимо, лампочка еле светит, пар
изо ртов. И - почти одни женщины. Галдеж. Прислушался: нет, галдеж
спокойный, вроде бы, всем хватит. Хотел без очереди втереться - бабы сразу,
как пчелиный улей, затревожились, загалдели сильнее. Пошарил глазами:
знакомых, чтоб примазаться, никого. Спросил, кто последний, встал, да так
хорошо подгадал: только занял, за мной уже длинный хвост - прибежали,
учуяли... Стою, тихонько о стенку оперся; главное, ни о чем не думать - так
время быстрей идет; можно даже вздремнуть под бабий галдеж. А они ртов не
закрывают - прямо птичий базар.

Время и вправду быстро пролетело; всего-то два часа, если прикинуть, и
стоял. Стоял и двигался. Вернее, сама очередь, стиснувши, тихонько несла
меня к прилавку.

Хорошо, что две продавщицы: одна эту самую колбасу и красную рыбу
отпускает, а чуть продвинешься - там водкой и консервами отоваривают.

И вот я совсем уже близко - вижу и продавщицу, шуструю бабенку в
грязно-белом халате поверх телогрейки, с папиросой во рту и с хриплым
простуженным голосом, и весы ее различаю в полумраке на каком-то шатком
подобии прилавка из тарных ящиков, и даже ворох колбасы на полу, свитый из
тонких полуколец, на расстеленной сырой клеенке вижу, и, уж само собой,
бочку, из которой продавщица выхватывает вилкой мятых тощих рыбин с
капающим с хвостов рассолом.

Но чем ближе - тем тесней и шумнее; возле весов бабы становятся совсем злые
- лаются, кричат на продавщицу: "Чего ты мне эту дохлую суешь? Вон Маньке
какой толстой накидала!"
  

    
- "Да пошла ты! - отбрехивается та. - Где я вам всем толстой наберу?
Вырожу, что ли?.." Причем она, кажется, сказала не "вырожу", а посолонее да
покрепче.

А тут еще нетерпеливые бабы наперли на шаткий этот прилавок и сбили весы.
Продавщица матерится, поносит очередь. Бабы отлаиваются, но вяло - знают,
что виноваты, да и продавщицу заводить круче боязно: взбрыкнет и торговать
откажется, а утром найди ее, эту колбасу!

Продавщица зовет на помощь грузчика: "Гош, а Гош!"

Грузчиков почему-то трое, хотя работа не потная - даже позавидовал: теплое
местечко надыбали - стоят себе кружком позади продавщицы, явно уже
поддатые, травят что-то и ржут до икоты, хотя понять, о чем это они, нет
возможности: мат через каждое слово, поэтому и так, и этак все понять
можно; один из них, Гоша, видать, отозвался продавщице с раздражением: "Да
иди ты!.." - и что-то добавил дружкам, и те опять заржали. И только когда
она гаркнула: "Я те щас пойду! Иди ты сам туда!" - этот самый Гоша
оторвался, наконец, от компании, сдвинул сапогом край колбасного вороха,
перешагнул через него и стал выправлять прилавок из ящиков и ставить заново
весы, а остальные двое тем временем вышли через заднюю дверь на улицу и
продолжили там разговор, мочась при этом на стенку: отчетливо слышны были
через доски их голоса и журчание струек.

А на меня, пока стоял, такой вдруг голод навалился - а тут еще ворох
колбасы рядом дразнит - что не выдержал: пока продавщица с грузчиком
налаживали прилавок, протянул руку и незаметно отломил в темноте наощупь
кусок.

Только он мокрый оказался, склизкий и холодный - противный, в общем; но я
все же незаметно очистил его от шкурки и, перемогая себя, откусил и стал
жевать; колбаса пахла сырым мясом и, к тому ж, на зубах землей скрипела -
видно, слишком грязный попался; но есть-то хочется, да и не пропадать же
куску: пересилил себя, проглотил, снова откусил. А женщина, что за мной,
заметила и спросила: "Ну как?" - "Да ничего, - говорю, - есть можно", -
лень было подробно объяснять. А женщине, похоже, и достаточно, что -
съедобная. Я же незаметно-незаметно - весь кусок и умял, заморил червячка.
Получилось, что и поспал, и поел - все в очереди. Зато полегчало:
встрепенулся, смотрю вокруг соколиком.

И тут как раз моя очередь.

А продавщице, видать, надоело иметь дело с женщинами - даже обрадовалась
мне: "Ну, наконец-то, - говорит, - хоть один мужчина попался!" - и
приглашает к общению: "Сколько тебе чего?" - намекая, что может из личного
расположения ко мне отвесить больше нормы. А я гляжу на нее вблизи: лахудра
лахудрой, смотреть страшно, так и хочется глаза быстрее отвести:
вытравленные перекисью белесые волосы ее торчат, как колтун, из-под
какой-то немыслимой шляпчонки с перышком, губы намалеваны морковного цвета
помадой, правый глаз насурмлен толстой черной каймой, а левого вообще не
видать - заплыл от синего фингала. "Да мне, - говорю, отводя глаза, - как
всем вешай, того и другого по три кило!" - "Вот, бабы, учитесь у мужиков
скромности! А то из глотки лишнее выдрать готовы!" - гаркнула она тогда
женщинам, довольная моим ответом и при этом накладывая мне, в поощрение,
того и другого сверх нормы. "Знаем мы тебя! - со смешками откликнулись ей
ближние женщины. - Мужика ты не обидишь!" - "А чего ж его обижать? - тут же
ответила она им беззлобно. - Вот вас, горлопанок, так и хочется и обсчитать
и, обвешать!.."

Дальше, впереди - светлым-светло: там, словно кусочек рая - настоящий,
высокий прилавок, а за ним в ореоле света - старшая продавщица, или, может,
даже заведующая, вся в белом, тоже с вытравленными волосами, только -
солидная, объемистая: прямо жрица торговли в алтаре храма!.. А за ее
спиной, как иконостас - стеллаж с полками чуть не до потолка, и на том
стеллаже - чего-чего только нет, глаза разбегаются: водка в бутылках,
прозрачная, как слеза, папиросы "Беломор" в серо-голубенькой упаковочке,
сигареты "Прима" - в серо-красненькой, и целые пирамиды консервных банок;
тут тебе и "килька в томате", и "минтай в собственном соку", и "треска в
масле"; темное повидло в стеклянных банках, а на этикетках - такие румяные
яблочки нарисованы, что просто дух захватывает. И венец всего - пузатые
трехлитровые банки с огурцами! Слюнки прямо так и текут вожжой, так и
льются по кишкам с глухим рыком, как увижу сквозь баночное стекло эти вот
хрустящие на зубах огурчики, да каждый - пальцами не обхватить, такой
толстый. Какое богатство, какая роскошь! Ох и пиршество же я устрою
сегодня, ох и отоварюсь на полную катушку - запомнят мои домашние на целый
месяц сегодняшнюю получку!

Здесь, в этом святом, можно сказать, месте, в этом магазинном алтаре даже
самые скандальные женщины говорят полушепотом. И сама продавщица, сознавая
свое значение, почти ничего не говорит, а если и позволит себе словечко -
то таким внушительным басом, что покажется, что ты в кабинете начальника:
хочется сразу подтянуться и - руки по швам. Причем на меня она даже не
смотрит, и я рад, потому что вдруг чем-нибудь не приглянусь и она откажется
отоварить? Даже фамилию не спрашивает - сам тихонько называю, и она молча
берет истрепанный, с загнутыми уголками многостраничный список, и я, затаив
дыхание, слежу за медленно ползущим вниз кончиком карандаша, а сердце
обрывается: вдруг моей фамилии там нету? Ведь ничем, кажется, не провинился
ни перед кем... А, может, какая девчонка конторская, когда список печатала,
меня упустила - ходи потом, доказывай...

Но нет, карандаш споткнулся на моей фамилии, поставил галочку; на сердце
сразу потеплело; тот же карандаш затем в нескольких графах против моей
фамилии решительно поставил несколько крестиков; графы эти я уже наизусть
знаю: "водка", "рыбные консервы", "повидло", "маринад"; только перед графой
"табачные изделия" карандаш опять запнулся, и продавщица посмотрела на меня
пронзительно. Я, даже не моргнув, выдержал взгляд и сказал твердо:
"Беломор"! Тогда она поставила последний крестик и, ни о чем не спрашивая,
начала выкидывать на прилавок консервные банки, затем - стеклянные, с
повидлом и огурцами, и вывалила тридцать пачек - на каждый день по пачке! -
"Беломора"; самым последним движением она выставила две бутылки водки.
Будто две жирных точки поставила.

Небрежность эта, я знаю, совсем не оттого, что она меня не любит или, упаси
Бог, ненавидит - просто так привыкла.

Но вот сверх всего она спросила меня, сколько времени, и я, довольный ее
доверием: могла ведь спросить любого, а выбрала меня! - перестал совать в
сидор банки, отодвинул рукав телогрейки, посмотрел на часы и ответил вполне
почтительно. Она от моей почтительности сразу, чувствую, подобрела. И хотя
ничем не выдала доброты ко мне, я все же уловил это нечто вроде возникшего
между нами доверия. А внимание к мужчине у продавщиц - это, как всем уже
известно, значит только одно: я, стало быть, могу позволить себе некоторую
свободу по отношению к ней: сказать, к примеру, лишнюю фразу без страха,
что меня одернут, или просто пошутить, или даже флиртануть, и вполне могу
рассчитывать на ответ, а, может, и на большее: ведь продавщица - существо
независимое, всегда сытое и с чисто по-женски изменчивым характером, так
что любой мужчина может рассчитывать на ее особенное внимание к нему и,
рассчитав, прийти вечером к ней домой, и она выставит ему лишнюю бутылку
водки и ужин и оставит у себя - сумей он только прочесть в ее ответе на
свой "закидон" намек на благосклонность.

Но я, от греха подальше - ну их к шутам, как-то страшновато заниматься
таким делом с лицом почти что официальным - у меня на это жена дома, в
бараке имеется, а жены не хватит - соседка через дверь есть. Так как-то
спокойнее... Стоящие позади меня напряглись - ждали, что я ей отвечу, и тут
облегченно разом вздохнули: очереди не задерживаю, не начинаю любезничать
на глазах у всех, не клюнул; значит, кому-то из мужиков позади фарт
подвалит. И, как бы отторгая меня, продавщица уже нетерпеливо кричит Гоше,
чтоб срочно принес еще два ящика водки, и Гоша, не ломаясь, тотчас
отзывается: "Счас!" - и уже бежит, бережно обняв их, с огромным почтением и
к ноше, и к продавщице, и суетливо спрашивает, куда поставить - сразу
видать, что эта начальница над водкой, а не какая-то там лахудра с колбасой
и рыбой - главная и единственная властительница и над ним, Гошей.

А я тем временем быстренько-быстренько, не привлекая ничьего внимания,
завязал свой сидор, подхватил в свободную руку банку с огурцами,
отодвинулся от прилавка и канул со света в гущу толпы; женщины теперь, с
явным уважением ко мне, почтительно расступились, только я не понял, за что
такое почтение: то ли за мою стойкость, то ли что отмечен вниманием
продавщицы; во всяком случае, ни одна не посмела на меня рыкнуть: "Куда
прешься по ногам-то?" - пока я пробирался к выходу, задевая, естественно,
всех сумкой. А одна так, жалея меня, нервно крикнула остальным: "Пропустите
же его, видите, мужчина нагружен как!"

И в самом деле, я, когда уже вышел на улицу, вспотевший и расхристанный, и
вздохнул полной грудью, то почувствовал: действительно, так нагружен, что
не знаю, как и донесу. Впрочем, тут же и устыдился: да ведь, чай, каждая из
женщин не меньше моего понесет, после трудовой-то смены! Хотя, что это я о
них? Они ведь к этому как-то более привычны...

Ох, сны, сны - сны молодости нашей...
  

------
Авторский вариант
  
 
Александр Астраханцев

                                  ВАМПИР
                                  рассказ

    
У философа и богослова П.Флоренского есть рассказ о вампире, с которым он
учился в духовной семинарии и поначалу даже дружил с ним; семинарист этот
высасывал из товарищей и, в первую очередь, из самого Флоренского
интеллектуальные и духовные силы. По описанию автора, даже внешность его
выдавала в нем пришельца из другого, нечистого, сатанинского мира: темное
лицо, обильно растущие черные волосы на голове и в бороде, холодный взгляд
и, что главное - ярко-красные губы.

У вампира, с которым знаком я, ничего подобного и в помине нет - скорей,
все наоборот: круглое, с румянцем лицо, жиденькие светлые волосы с
умилительной лысинкой на темени, простодушно-чистый взгляд серых водянистых
глаз за стеклами очков в золоченой оправе, мягкий тенор с легкой детской
картавостью, невысок и склонен к полноте, одет всегда аккуратно: костюм,
белая сорочка с галстуком; губы вообще никакие: бледные и невыразительные.
Другие характерные черты: общителен, чуток к юмору и не чурается выпивки.
Скажу более: подвержен этому нашему национальному пороку, может в
критической ситуации крепко загулять и потому ненадежен. А поскольку это
пристрастие частенько сходит у нас не за порок, а лишь за простительное
шалопайство, то про моего знакомого и не подумаешь никогда, что он вампир.
Но вот вам факты, только из тех, что известны мне.

В молодости он был аспирантом на кафедре философии в одном из вузов. А
какая была у нас в те годы философия? Естественно, только
марксистско-ленинская, и никакой другой быть не могла. Но где-то же надо
было моему знакомому кормиться - а кормиться философией было нетрудно, если
язык подвешен, а в кармане - партбилет. Хотя мой герой, почитывая про
разные философские воззрения, этот марксизм-ленинизм и в грош не ставил.
Про себя, разумеется.

А диссертацию ему писала молодая жена, тоже аспирант и тоже философ, только
в другом вузе. Этакое тщедушное, бледненькое созданьице, она, несмотря на
внешнюю невзрачность, была умницей, да, кроме того, еще самоотверженной и
двужильной; за те несколько лет, что он после работы предпочитал общаться
по кафешкам за бутылочкой винца с "единомышленниками", она, без отрыва,
можно сказать, от работы, успела родить и вынянчить младенца и написать
себе и мужу по диссертации, потеряв, правда, при этом изрядную часть зрения
и зубов, что, разумеется, отразилось на ее и без того неяркой внешности.

А уж когда он защитил диссертацию - то обнаружил вдруг, что жена выглядит
несколько непрезентабельно, причиняя сильную боль его самолюбию. Не
выдержав этой боли, он загулял и ушел из дома; соответственно, и на кафедре
начались неприятности.
  

    
И тут как раз вовремя подоспела "перестройка". Помните те времена?
Бесконечные шествия, митинги, речи... Мой герой во всеобщей эйфории свободы
на одном из митингов, до которых оказался весьма охоч, публично сжег свой
партбилет, неплохо, кстати, его доселе кормивший.

В тот же вечер, когда он сидел с друзьями в кафе, или, может, чуть позже,
но на этой же эйфорической волне, ему пришла мысль издавать "свободный"
литературно-философский журнал.

"Демократы", а, точнее, либералы первой волны только-только брали в свои
руки власть; все начальники были донельзя демократичны: заходи к любому,
нигде никакой милиции, предлагай любой бред... Мой герой заявился к самому
наибольшему - только что назначенному главе областной администрации, к
"губернатору", как их стали тогда величать, и, держась с апломбом, умея при
этом убедительно говорить, как дважды два доказал, что нашей области
позарез нужен литературно-философский журнал, своего рода интеллектуальный
центр, призванный объединить и спаять воедино интеллигенцию, главный
двигатель демократического движения - может быть, даже на всероссийском
уровне: "Вспомните: ведь Ленин тоже начал с "Искры"!.."

Новоявленный губернатор, не имевший еще опыта отфутболивать случайных
визитеров, сдался быстро... Мой знакомый проявил тут чудеса проворства:
зарегистрировал журнал, открыл счет в банке, и деньги пришли. Не теряя
взятого темпа, знакомец мой собрал компанию своих кафешных
единомышленников, создал из них редакцию, назначив всем, в том числе и
себе, приличные оклады, в знак того, что журнал затеивается солидный;
арендовал комнату с телефоном, и работа закипела.

Сами же (привлекши еще нескольких молодых авторов) писали философские
статьи, в основном ерничая в них надо всеми "измами", полагая в этом
основное философское новаторство; подобрали стихи и куски прозы
всевозможных модернистских направлений, модернизм которых заключался,
главным образом, в отрицании всяческих законов и правил литературного
творчества и литературного языка. Выпустили первый номер, и номер удался:
все в нем было свежо и ново, и довольно глубокомысленно.

Вышел он тиражом в несколько тысяч экземпляров и был, как полагается, отдан
в газетные киоски, а редакционный коллектив устроил по этому поводу пышную
"презентацию", на которую пригласили чинов администрации, много
интеллигенции и журналистов; говорились речи о культуре и
культуртрегерстве; при этом выпито было немало шампанского.

Но, видимо, журнал получился слишком необычным и серьезным - в киосках
продали их всего с сотню экземпляров; остальные тысячи их были возвращены в
редакцию, и они заполнили собою чуть не половину редакционной комнаты.
Редакция стала раздавать их друзьям, хорошим знакомым и "сочувствующим",
так что разошлось еще сотни две. Остальные просто не знали, куда девать. А
тем временем выпустили еще один.

Надо сказать, что запас свежих идей редакция нерасчетливо выплеснула на
страницы первого номера; и статьи, и модернистские тексты во втором были
уже скучноваты и высосаны из пальца, так что второй номер получился бледнее
первого, и история его распространения оказалась еще печальнее: продано
было всего несколько десятков штук, а при бесплатной раздаче знакомым те
брали его с ужасной неохотой и даже увиливали.

А кругом все катастрофически дорожало, в том числе и типографские расходы;
обнаружилось, что на счету у нашего новоявленного журнала кончились деньги,
и сколько мой знакомец ни ходил клянчить их - никто больше не дал ни рубля.
Надо было думать, как жить дальше.

Редакция единомышленников разбежалась, а сам глава редакции нашел себе
место руководителя редакционно-издательского отдела в Центре
научно-технической информации (назовем его просто Центром).

Но финансовые дела всей страны шли хуже и хуже; финансовый дефицит коснулся
и этого Центра.

Наш новоявленный руководитель отдела, сделавший, между прочим, там быструю
карьеру благодаря своему необыкновенному умению убеждать, став заместителем
директора, предложил директору Центра, человеку осторожному, но удрученному
безденежьем, идею: создать под "крышей" Центра коммерческую фирму по
торговле патентами с заграницей, но с широким полем деятельности, в том
числе, "для поддержки штанов", с правом торговли водкой, продуктами питания
и всяческим ширпотребом. Чтобы недоверчивый директор быстрей согласился,
мой знакомый предложил ему назначить - "для надежности, чтоб облегчить
личный контроль" - генеральным директором фирмы какого-нибудь своего
родственника, при условии, что автор идеи, мой знакомый, станет в ней
коммерческим директором, и директор клюнул: подсунул в "генеральные
директора" своего молодого племянника.

Поскольку ни у Центра, ни у самих учредителей денег на -раскрутку- не было,
мой знакомый уговорил директора Центра пустить на уставной капитал
коммерческой фирмы одну из двух автомашин, подержанную "волгу", заверив,
что через пару месяцев они заработают на три, на четыре "волги".

"Волгу" эту новоявленные коммерсанты продали, назначили себе при этом
приличествующие статусу оклады, взяв хорошие авансы в счет будущих
прибылей, и начали -раскручивать- дело. Но, поскольку ни коммерческого
опыта, ни желания влезать в каждую мелочь и делать все самим не было, им
пришлось постепенно набрать штат работников: коммерческих агентов,
кладовщиков, грузчиков, не считая обязательных бухгалтера и кассира, -
причем все тоже требовали авансов... Через два месяца фирма прогорела.

Мой знакомец, не связанный с ней никакими личными обязательствами, покинул
"генерального" директора расхлебывать кашу вместе со своим дядей, а сам тем
временем с двумя товарищами (один из которых - директор небольшого завода,
на котором, кстати, дела шли из рук вон плохо, а другой - профессиональный
коммерсант, успевший наторговать кучу денег, причем денег, по слухам,
"грязных", которые надо было "отмывать"), учредил новую, самостоятельную
фирму по перекупке и продаже уже не просто патентов, а любой
интеллектуальной собственности, будь то изобретения, проекты, научные
разработки, рукописи; и сам же возглавил эту фирму, торопясь, видимо,
использовать свой недолгий, словно блеск молнии в грозовом небе, деловой
опыт в прежней фирме.

Не знаю, как у него шли теперь дела на самом деле, но я встретил его
однажды в бытность его там, и в коротком доверительном разговоре он,
возбужденный и распираемый замыслами, заявил мне, что дела у них идут
блестяще и что они, все три учредителя, уже создают еще и коммерческий банк
(он даже сказал мне по секрету его будущее название), и что он, мой
знакомец, входит в правление этого банка, а в перспективе - еще и дочерняя
компания, страховая, и все это - детища его собственных творческих
озарений!

Поскольку я потом своими глазами видел рекламу этого банка - банк этот
действительно состоялся, хотя и просуществовал, кажется, месяца три. Но,
надо думать, какой-то куш банк этот сорвать успел, а вместе с банком, надо,
соответственно, догадываться, сорвал куш и мой прыткий знакомец.

Не знаю, что было дальше и кому он еще успел втереть очки на коммерческом
фронте: совершенно потерял его на время из виду, - но вдруг, решив круто
сменить поприще (на прежнем, как я понял, иссяк запас доверчивых
простаков), когда были объявлены выборы в Госдуму - он выныривает
кандидатом в депутаты. И опять у него дело пошло споро: сколотил группу
поддержки из вынырнувших вслед за ним "единомышленников", рассчитывывавших,
видимо, получить от его будущего успеха тоже какие-нибудь дивиденды;
собрали они нужное количество подписей в его поддержку, и он
зарегистрировался независимым кандидатом по нашему округу. Кажется,
семнадцатым по счету.

Получил деньги из предвыборного фонда на кампанию, и работа закипела:
выступил в рамках отведенного ему места и времени где только можно: на
радио, на телевидении, в газетах - а писать и говорить, как я упоминал, он
умел всегда блестяще, причем предвыборные обещания его были самыми щедрыми
из всех: казалось, после избрания его он станет самим Господом Богом и всем
всё, кто чего захочет, даст. Выпустил массу листовок со своим портретом и
обещаниями, и этими листовками они обклеили каждую дверь и каждый столб в
нашем районе.

Но на выборах он не прошел - где ж ему тягаться с нашими зубрами, съевшими
в политических играх всех собак?.. Я специально поинтересовался тогда
личными результатами моего знакомца и был, помню, весьма удивлен: среди
семнадцати претендентов он занял седьмое место, опередив известных в городе
людей, его соперников - это ли не пример того, что может дать назойливая
агитация, будь то хоть агитация за верблюда?..

Однако неудача его не обескуражила - кажется, даже наоборот, придала
энергии: при очередных выборах в областную Думу он, конечно же, не преминул
попытать счастья и здесь, опять по нашему округу, только теперь уже на
демократической платформе.

Все повторилось: группа поддержки, сбор подписей, регистрация, получение
денег на кампанию, речи, статьи в газетах, листовки, только теперь это все
- на еще более беззастенчиво-профессиональном уровне, с еще большим
размахом обещаний, хотя, казалось бы, что может обещать будущий член
областной Думы, лицо весьма скромное по своим возможностям?..

И опять пролетел. Только теперь уже - чуть-чуть не дотянув до двух главных
претендентов, оставшихся в списке на второй тур. Но пролетел он теперь по
объективной причине: демократическое движение изрядно исчерпало доверие
избирателей, во всяком случае, в нашей области; мой знакомец сделал
политический просчет - поставил не на ту лошадку.

Что же предпринимает мой неунывающий и непотопляемый знакомец дальше?

Он открывает предков-казаков в своем генеалогическом древе и записывается в
казаки! Вероятно, этот его явно политический ход был неожиданным и для него
самого, потому что предскажи я ему это лет десять назад - разобиделся бы в
пух и прах! Но, как я полагаю, ход этот был для него неизбежен - больше ему
просто уже некуда было деваться: самый край.

При этом изменился он и внешне: еще более округлился, еще крепче заалел
румянец на его щеках, и как бы в компенсацию катастрофически редеющим
волосикам на темени лицо его украсили пшеничные усы и бородка.

Я никогда не видел его в казачьей форме, но кое-кто из моих
друзей-зубоскалов рассказывал, весьма потешаясь, как он по выходным
шествовал в гарнизонный Дом офицеров на казачьи "круги", облекшись в полную
казачью форму: в лохматой мерлушковой папахе, в гимнастерке с погонами, на
которые он почему-то присобачил себе аж четыре звездочки, в синих шароварах
с алыми лампасами и в яловых скрипучих сапогах, за голенищем одного из
которых торчал кнут, - поблескивая при этом очками в золоченой оправе и с
портфелем в руке. Впрочем, другие уверяли, что кнута все-таки не было -
кнут присочинили насмешники.

Но смех смехом, а мой знакомый, похоже, всерьез заморочил головы нашим
казакам, потому что через некоторое время в городе стала выходить казачья
газета, редактором которой, естественно, стал мой знакомец. Правда, он
быстренько подобрал небогатые казачьи финансы, потому что газета эта, успев
выйти три или четыре раза, вскоре же и закрылась.

А уже совсем недавно, включив местную телепрограмму, я опять увидел моего
знакомца, уже гладко выбритого, в европейском костюме с белой сорочкой и
галстуком; блистая очками и излучая простодушное довольство и уверенность в
себе, он красноречиво вещал о том, что организовал у нас местное отделение
патриотической "партии порядка" и стал председателем отделения, что съездил
уже в Москву на учредительную конференцию партии и стал членом ее
центрального комитета и что у их партии весьма серьезные намерения в
восстановлении порядка в стране и защите всех сирых и обиженных, и уж
они-то, придя к власти, непременно всем всё дадут: старым - хорошие пенсии,
бездомным - квартиры, безработным - работу, у всех будет полно денег, а
хлеб и водка, молоко и масло будут почти бесплатно - ну и так далее, из
полного джентльменского набора лозунгов, которыми морочат головы простому
люду и которые кочуют из программы в программу от самых правых до самых
левых.

А я слушал его и думал о том, что, во-первых, у патриотов, стало быть,
нынче неплохие шансы и есть денежки, раз мой знакомец оказался там - его
мягкий носик безошибочно чует, где можно неплохо прокормиться; а во-вторых,
учитывая его завидные молодость, здоровье, хорошую жизненную школу и
деятельный характер, ох как далеко может он пойти и все, чего захочет,
успеть добиться: и членства в областной и Государственной Думе, и еще Бог
знает чего - боюсь, моей фантазии не хватит предположить, на чьих бедах,
ожиданиях и упованиях и какую немыслимую карьеру может он еще сделать и за
чей счет сытно кормиться, наливаться соком и излучать свет довольства. Но
чует сердце, что кончит он свои дни непременно в Москве руководителем
какого-нибудь всероссийского фонда, членом правления солидного столичного
банка или акционерного общества с миллиардными активами, и членом ЦК
какой-нибудь влиятельной политической партии, а по выходным его будут
показывать по всероссийскому телевидению, где он будет учить бедных
россиян, как жить и как стать богатым и счастливым.
  

------
Авторский вариант
  
 
Александр Астраханцев

                            ПОЧЕМ НЫНЧЕ ВАН ГОГ
                                  рассказ

- Вот, значит. И назвали мы его с Олегом - УИКГМ-1, то есть "усилитель
импульсов коры головного мозга", первая рабочая модель. - Мда-а,
интересно... Ну, давай за твой УИКГМ!

Это в изрядно захламленной комнатенке, больше похожей на мастерскую, чем на
жилье, с одним окном, распахнутым в теплые и сухие сентябрьские сумерки,
навстречу светлому закату за верхушками тихо роняющих жухлый лист тополей,
сидели за столом двое сверстников лет этак слегка за тридцать: один, тот,
что рассказывал про УИКГМ - крепыш с круглой, коротко стриженой головой,
другой, что поднял сейчас рюмку и предложил выпить за УИКГМ - наоборот,
худой и жилистый, с аскетически впалыми щеками, жидкой бородкой, лысеющим
теменем и длинными, свисающими сзади на плечи волосами. Крепыша звали
Андреем Кузиным, высокого и худого - Сергеем Мамоновым, однако друг друга
они называли уменьшительно-грубоватыми именами, даже, скорее, кличками,
оставшимися от детства: Мамонов Андрея - "Андрюхой", а Кузин Сергея,
соответственно - "Серегой". Перед ними, слабо отражаясь в темной полировке
стола, стояла початая бутылка коньяка, а также кое-как, по-холостяцки
собранная закуска в тарелках: грубые ломти хлеба и колбасы, алые помидоры и
желтые крупные яблоки.

Еще на столе перед ними стоял небольшой, сантиметров в тридцать высоты
ящичек в черной пластиковой облицовке, с многочисленными кнопочками,
рычажками, светящимися глазками и прорезями окошечек, в которых виднелись
шкалы с тончайшими, словно паутинки, качающимися и пульсирующими стрелками.

Сидящие опрокинули в себя по рюмочке, шумно выдохнули и закусили всем
понемногу; хозяин, крепыш Кузин, забыл положить на стол вилки, поэтому ели
руками.

- Аббревиатура, конечно, не блеск,- заметил Мамонов. - Не умеете вы,
технари, красиво называть свои детища. УИКГМ! Извини меня, но это звук
отрыжки... Так что, это у вас секретная работа, или как?

- Да какая секретная!- вяло махнул рукой Кузин. - Теоретические основы ее
давно известны, и во всех странах этот прибор разрабатывается; может, даже
где-то и готов, так что все эти секреты - чистая условность; тут важно, кто
первый. Хотя болтать, конечно, слишком не надо - я-то тебе как другу
детства: все - между нами.

- Да поня-атно! Но вы с Олегом заявку на патент-то хоть подали?

- Конечно! Только пока там почешутся, пока экспертизу пройдет - это ж гонки
на черепахах. Хорошо хоть, патент действует со дня подачи заявки - надеюсь,
все-таки будем первыми, и тогда - вот им всем! - Кузин показал кому-то в
пространство задорный кукиш.

- И он что, в самом деле усиливает работу мозга? - недоверчиво кивнул
Мамонов на черный ящичек.

- Мгм,- кивнул Кузин с набитым ртом - он как раз откусил бок сочного
хрусткого яблока.

- И как он действует?

- Н-ну... как бы это тебе попроще-то? - Кузин, наконец, разжевал и
проглотил откушенное. - Ты имеешь представление о биоимпульсах коры
головного мозга?

- Имею, конечно!- уверенно заявил Мамонов. - Постоянно читаю "Науку и
жизнь".

- Х-хэ, скажи еще: журнал "Мурзилку" читаешь!.. В общем, каждый участок
твоей корки генерирует биоэнергетические импульсы, причем каждый импульс -
это целый каскад волн. Усекаешь?

Мамонов кивнул.

- И вот, представь себе: каждый участок твоей корки работает как
радиостанция, а я, предположим - этот прибор! - Андрей постучал ногтем по
корпусу черного ящика; увлекшись рассказом, он оживился, глаза его
возбужденно заблестели. - Так вот, мне надо настроиться на твою корку,
отловить самый сильный, рабочий, так сказать, импульс, очистить от помех -
а их жуть сколько: тут и сердце, и желудок, и дыхалка, и мочеполовая
система - это ж тоже мощные источники, не считая внешних... Отловить,
значит, разложить, прочитать импульс, потом снова сгенерировать, усилить -
и отправить в твою башку. Причем это легко, если вшить в череп антенну, а
попробуй отловить и отправить обратно без нее!

- Мда-а...- Мамонов, пощипывая бороденку, взглянул на черный неказистый
ящик с некоторым уважением. - Это интересно,- с серьезностью, не то
искренней, не то деланной, изрек он. - А какие именно импульсы он
усиливает?

- Н-ну, в первую очередь, конечно, при запоминании - когда в мозгу
преобладает один устойчивый импульс. Хочешь, на тебе проверю?

- Потом,- состорожничал Мамонов. - Надо, наверное, на трезвую голову... А
это не опасно?

- Да ты что! Мы на себе уже обкатали.

- Двоечникам должен хорошо помогать.

- Слишком дорого,- рассмеялся Андрей,- пускай сами учат... Вот людям
творческим - другое дело! Писателям, ученым, инженерам... Представляешь,
как можно изменить жизнь? Это же сказка будет!

- А скажи,- задумчиво спросил Мамонов, не очень внимательно слушая
товарища,- он должен, в таком случае, помогать гипнозу?

- Гипнозу?- переспросил Кузин и задумался. - В принципе, да!.. Ты хорошую
мысль подал: можно использовать в медицине!

- И много у вас этих приборов?- спросил Мамонов, сосредоточенно собрав
брови на переносице, упорно размышляя о чем-то своем.

- Да откуда! Два всего - все ведь вручную, все методом тыка,- простодушно
откровенничал Кузин. - Это,- небрежно кивнул он на свой черный ящик, -
аналог, я его дома собрал, для себя; балуюсь вот от нечего делать вечерами,
совершенствую.

- А если украдут?

- Ящик-то?- рассмеялся Кузин. - Да пусть крадут! Кроме нас с Олегом, тут
никто ничего не поймет, вся программа - в этой кости, - расхваставшись,
постучал он пальцем по своему крепкому лбу. - Ну что, выпьем за мой секрет?

Снова выпили по рюмочке; закусили.

- Ты меня извини за прозаический вопрос,- продолжил между тем Мамонов,- но
что тебе теперь обещает этот ящик в смысле мани-мани? - характерным
движением он потер нечто невидимое меж большим и указательным пальцами.

- В смысле мани-мани?- переспросил Кузин. - Да пока ничего... Конечно, если
б мы с Олегом работали не в нашем чертовом НИИ и не были повязаны темой,
можно бы просто толкнуть его за бугор - уверен, там за него не поскупились
бы. Хотя... на кого напорешься и там. А тут единственный путь - ждать: как
пойдет конъюнктура, будем ли первыми, и чем платить будут? Вот такой
расклад... Да черт с ним, поживем - увидим,- беспечно махну он рукой. - Ну,
ладно, как ты, рассказывай. Что новенького в искусствоведении?

- А знаешь, Андрюха,- не слыша товарища, сказал Мамонов,- у меня в голове
сложился грандиозный план!

Андрей вдруг расхохотался.

- Чего ты?- недоуменно спросил Мамонов. - Чем это я тебя так рассмешил?

- А тем,- торжествующе ответил Андрей, подняв палец,- что мой УИКГМ,
несмотря на неблагозвучную аббревиатуру, работает как часы! Знаешь, почему
у тебя родился грандиозный план? Сказать?

- Ну, скажи.

- Потому что я включил и настроил его на тебя! Видишь: действует и на
пьяные мозги!

- Прекрасно,- кисловато, безо всякого воодушевления отозвался Мамонов. -
Можешь теперь переключить его на себя, чтобы лучше усвоить мою мысль. И
послушай внимательно. А перед этим давай-ка еще вмажем,- он наполнил рюмки
и поднял свою. - За успех нашего безнадежного предприятия, которое я хочу
тебе предложить!

Выпили, выдохнули разом, сложили по бутерброду с колбасой и взяли по
помидору; Мамонов откусил от того и другого, прожевал и стал развивать свое
предложение, начав, впрочем, издалека:

- Ты вот не знаешь, сколько получишь за него - и получишь ли вообще? А ведь
с его помощью, как я понял, можно уже сегодня... ну, не сегодня, а, скажем,
уже завтра заработать бабки...
  

    
Кузин хотел возразить, но Мамонов движением руки остановил его:

- Нет, ты дослушай - я тебя слушал. И, между прочим, не перебивал! Знаю,
что ты скажешь: что ты не имеешь права, ты не один над ним работал...

- Но я действительно не имею права!

- Нет, имеешь, потому что Олег - всего лишь твой прямой начальник и
руководитель темы, а ты, ты - главный исполнитель, ты - автор этого ящика!

- Я действительно много сил вложил, но Олег...

- Не надо! Знаю, сколько ты над ним бился - ты ж еще студентом мне о нем
уши прожужжал! И прекрасно знаю, сколько сил ты на него убил: у тебя даже
семьи нет, от тебя жена ушла - ты не мог ее обеспечить! Посмотри, как ты
одет, чем питаешься, в какой дыре живешь! А у твоего распрекрасного Олега
Скроботова, между прочим, и жена, и квартира, и машина есть, и зарплата,
наверное, раза в два побольше! А результат вы поделите как? Пополам? Или он
как начальник урвет больше?

- Нет, пополам - мы уже говорили.

- Ой, свежо предание! А если долларами запахнет - тут столько сразу
набежит, что тебе и места у пирога не хватит!

- Но это ты так думаешь... Так где твоя идея?

- Ну вот, значит... Нет, давай сначала еще по одной!

Выпили еще по одной.

- А теперь рассмотрим меня, грешного,- продолжал Мамонов, уже более
свободно и раскованно. - Да, кандидат искусствоведения. Казалось бы, должен
неплохо жить - но как может жить кандидат искусствоведения в нашем с тобой
городе при нашем убогом музее, плюс две-три лекции в пединституте, плюс
одна-две статейки в газете? Это ж - чтоб только с голоду не сдохнуть!..

- Не прибедняйся! Ты ж иконами приторговываешь, и неплохо, вроде бы, а? -
Андрей, улыбаясь, погрозил ему пальцем.

- А куда деваться? Ты ж вон тоже телевизоры чинишь!

- Чиню,- признался Андрей. - Да силком всучивают!

- Ну, приторговываю, уличил. И знаю как облупленных всех этих торгашей
картинами, иконами, раритетами! Если им в лапы приплыло что-то интересное,
к кому, думаешь, они бегут на консультацию? Ко мне, конечно! Так почему я,
специалист, знающий настоящую цену этому, должен жить намного хуже их? Ты
можешь мне ответить?

- Но так и должно быть! Честные всегда будут хуже жуликов жить!

- А я считаю, что так быть не должно!.. Так вот, у одного из этих торгашей
я видел вчера небольшой холстик; представь себе: подлинный Ван Гог, из
серии провансальских пейзажей! Можешь себе представить? Под-лин-ный!.. Не
вижу удивления на лицах!

- А откуда, интересно, он у него взялся?

- А хрен его знает!.. До сих пор выплывают. Даже у нас. Я, конечно, обязан
был взять его для нашего музея - но он же нищий, наш музей, он бедней
церковной мыши! Я попросил мужика оставить его для меня. Он оставил. Но
расплатиться с ним я должен сразу, без расписок - чтоб никаких следов.
Кстати, ты деньгами не богат?

- Да откуда, Серега - я не богаче твоего музея.

- Вечно у тебя ничего нет.

- Но я найду, если надо...

- Можно бы даже так: выкупить его вместе, а потом толкнуть за бугор: в
Москве сейчас этих скупщиков - как воронья на свалке,- да толкнуть с умом.
Я думаю, на много годочков подпитал бы нас с тобой Ваня Гог. И хорошо бы -
провернуть это с помощью твоего усилителя!

- А причем здесь он?

- Не понял? Да он же, торгаш мой, хоть в Ван Гоге ни уха ни рыла, но
слыхал, что дорого, а потому будет драть безбожно.

- Кто он такой, этот твой торгаш?

- Да-а, недоделанный один, и фамилия подходящая: Ханыкин. Выставили в свое
время из худучилища: подделывал и загонял иконы. Я ж ему теорию искусств и
преподавал. Тот еще жох!

- А этот его Ван Гог - не подделка?

- За кого ты меня держишь? Я ж на постимпрессионизме зубы съел, у меня
диссертация по "мирискусникам", а ноги у них оттуда растут! Да, я тебе
скажу, слабо ему подделать - я с лупой ее осмотрел, поверь на слово!.. Но
надо вдвоем: я б мозги пудрил, а ты бы с этой своей штукой поддержал мой
напор. Может твой УИКГМ такую операцию выполнить?

- В принципе, может,- помолчав, ответил Кузин. - Но неудобно: что-то вроде
шантажа получается?

- Брось ты!

- А, потом, я слово Олегу дал.

- Ну вот, опять про белого бычка!- фыркнул Мамонов. - "Слово дал"! Да что
такое слово в наше время? А твой Олег тебе слово дал? Ты уверен, что он тут
же не нарушит его, как запахнет монетой?.. Я ж тебя не прошу денно и нощно
эксплуатировать прибор - нужно-то всего один-единственный раз прийти,
спрятавши его, к тому же, в портфель, так что его и в глаза никто не
увидит, побыть полчаса и снова уйти; остальное беру на себя. И ничего
больше не надо - только настроить его и побыть около. Это, я тебе доложу,
не более нечестно, чем обучать кретинов. Да нас боженька еще благодарить
будет, что накажем прохвоста!

- Ты считаешь, мы с тобой имеем право наказывать?

- Конечно!- решительно ответил Мамонов.

- Серега, ты толкаешь на преступление.

- Да чего тебе втемяшилось? Никакого преступления тут нет - еще такой
статьи для тебя не придумали в Уголовном Кодексе!.. Кстати, хорошая
проверка твоего аппарата!

- Ладно, уговорил,- махнул Кузин размякшей после выпитого рукой - его,
похоже, забавляла внешняя сторона дела: проверка детища и почти детективный
план действий. - Давай - за успех нашего безнадежного предприятия!

Они чокнулись и выпили.

- Сколько наличности ты можешь дать?- спросил далее Мамонов.

- А сколько надо?

- Да сколько можешь. Имей в виду, тут доллары нужны.

- Попробую поклянчить у предков: хвалились, что дадут, если женюсь, -
рассмеялся Кузин. - Вот и огорошу! А потом скажу, не получилось, - и верну.

- Да вернешь, конечно - в течение двух недель я это проверну: слетать в
Москву и обратить товар в деньги. Причем минимум в десятикратном размере!..

Обо всех деталях договорились тут же, с вечера.

* * *

Операция по выманиванию Ван Гога прошла, можно сказать, блестяще.

К Ханыкину пришли часов в десять утра - не слишком рано, но и не слишком
поздно, когда, по расчетам Мамонова, тот должен уже встать и позавтракать,
но еще не быть занятым делами, а потому - в благодушном расположении духа.
Поднялись по лестнице обычного панельного дома, остановились напротив
обычной квартиры с бронированной стальной, с глазком посередине, двери.
Кузин осторожно поставил портфель, открыл его, сел на корточки и минут пять
поколдовал над своим усилителем, настраивая и расправляя внутри портфеля
компактную усиленную антенну, затем аккуратно закрыл портфель и кивнул
Мамонову. Мамонов нажал кнопку звонка.

Прошло несколько долгих минут, которые растянулись в целую вечность;
нетерпеливый человек давно бы уж плюнул с досады, повернулся и ушел. Но они
стояли ждали.

- Может, его дома нет?- шепнул Кузин.

Мамонов движением руки успокоил его.

- Это у него тактика такая,- шепотом ответил он.

Наконец, там кто-то зашевелился, загремел засов, звякнула цепочка, затем,
слышно, распахнулась внутренняя дверь, и недовольный голос глухо спросил:

- Кто? - Гоша, это я, Сергей!- ответил Мамонов. - Ты один? - Нет, с
товарищем. - Что за товарищ? - Товарищ детства, мы вместе берем картинку,
хочет взглянуть!

За стальной дверью послышалось сопение - хозяин, видимо, прильнул к глазку.
Мамонов подвинул Андрея, чтобы хозяин смог рассмотреть его внимательнее.
Потом, наконец, щелкнул замок; бронированная дверь, взвизгнув, отворилась и
впустила обоих.

Прихожая как прихожая - длинная, узкая и тесная. Хозяин, лысоватый
полнеющий молодой мужчина с широким бледным лицом, по-домашнему
расхристанный: в застиранной майке с короткими рукавами, растянутых
брюках-трико с пузырями на коленях и в растоптанных шлепанцах на босу
ногу,- захлопнул за гостями дверь и сразу же пристально вгляделся в Андрея,
переведя подозрительный взгляд на громоздкий портфель. Мамонов, перехватив
его взгляд, похлопал по портфелю Андрея рукой и дружелюбно произнес:

- Вот пожалуйста - целый портфель денег принесли!

- Ну, ладно,- удовлетворенно сказал тогда хозяин, и глаза его потеплели. -
Сейчас я на минуту удалюсь, и приступим. Вы уж извините - застали меня,
можно сказать, врасплох, - он развел руками и скрылся за тяжелой портьерой.

Его не было не минуту, как он пообещал, а еще минут пять, показавшихся
гостям вечностью. Что это за минута у него такая? Стоя в прихожей и
переминаясь, они ободряюще переглянулись: дескать, ничего, все пока
нормально!

Но вот хозяин появился, принаряженный в яркий свитер и голубенькие
щеголеватые джинсы, аккуратно на этот раз причесанный, сразу преобразившись
в энергичного и благодушного дельца средней руки, и повел их дальше. Они
прошли сначала в тесно заставленную мебелью гостиную; весь джентльменский
набор среднестатистического горожанина пребывал здесь в непоколебимом
наличии: диван, кресла, "стенка" с книгами, хрусталем и фарфором,
громадина-телевизор, ковер на полу, люстра с хрустальными слезками - на
потолке и, конечно же, несколько икон на стене - для украшения; однако
унылую эту гармонию нарушала одна-единственная вещь, совершенно вываливаясь
из этого набора: крупный пейзаж на стене рядом с иконами, написанный
маслом, в темной тяжелой раме, пейзаж хоть и незамысловатый, но очень
точный и проникновенный, выполненный, похоже, большим мастером:
серовато-лиловатый матовый снег, деревенский домик с забором, дерево и
желто-золотой закат надо всем; несмотря на обилие снега на картине, тянуло
от нее теплом, свежестью и человечьим уютом, обещанным в том деревенском
домике... Андрей задержал на ней свой взгляд - слишком уж непривычной была
картина в этом заурядном интерьере.

- Крылов это, ученик Куинджи, уже классика,- шепнул на ходу Мамонов, шедший
за ним. - Ну, пошли, пошли быстрее!

- Прошу в мое ателье!- меж тем произнес хозяин, распахнув глухую дверь,
спрятанную за другой портьерой.

Они прошли туда. То была узкая и длинная, довольно пустая комната: большой
письменный стол у окна, заваленный всякой всячиной, дощатый стеллаж вдоль
одной стены, заставленный книгами, банками, коробками; среди этого хлама
выделялся старинный, видимо, подсвечник из полированной темной бронзы в
виде женской обнаженной фигурки, держащей в поднятой руке факел; в комнате
еще стоял пустой мольберт и около него стул с высокой спинкой, а к пустой
противоположной стене прислонены холсты в рамах и темные доски
разнокалиберных икон.

Хозяин подошел к кипе холстов, вытащил из середины небольшую, сантиметров в
сорок на шестьдесят, картину в простенькой темной рамке и поставил на
мольберт:

- Вот она, ждет вас.

Андрей подошел к картине и стал рассматривать ее в упор; целью его было,
держа в руке портфель, подобраться как можно ближе к хозяину; другой рукой,
засунутой в карман куртки, он сжимал коробочку дистанционного управления.
Но ему интересно было рассмотреть и саму картину. Хоть он и маловато
понимал живопись, но представление о ней все же имел - в юности даже
интересовался ею, пытаясь постичь то, что постигают в ней другие; для этого
он брал в университетской библиотеке толстые крупноформатные альбомы с
цветными репродукциями и монографии о великих художниках, посетил в свое
время все известные музе в Москве и Петербурге и об импрессионистах,
разумеется, знал; но увлечение это скоро кончилось, а теперь вот он мог
стать совладельцем настоящего Ван Гога, и это придавало ему ощущение
серьезности момента и чувство ответственности и заставляло пристальнее
всмотреться в картину.

А ничего особенного в ней и не было: луг с блеклой бурой травой и искорками
синих цветов, поодаль - белая каменная ограда и ворота в ограде, а за
оградой - крыша фермы или сарая, слегка загороженная темной зеленью дерева,
и надо всем этим синее небо - простенький пейзажик, только написанный
характерными вертикальными жесткими мазками: похоже, действительно Ван Гог,
каким его Андрей помнит по репродукциям... Но тот, в гостиной, Крыловский
пейзаж - роскошней, сочнее, ближе душе... И какая маленькая картинка;
почему-то думалось, что она должна быть гораздо больше.

А Мамонов уже завел с хозяином бодягу торгов; надо было, делая вид, что
изучаешь холст, начинать работать самому.

Мамонов сначала назвал сумму в три тысячи, ссылаясь на то, что совсем не
установлено, подлинник ли это, а если даже и подлинник, то ведь его нет ни
в одном каталоге, нужно много труда и времени, пока его признают... Хозяин,
рассмеявшись при цифре три тысячи, назвал свою: сорок тысяч, - возражая при
этом, что если б картина была каталожной, он бы не стал тут с ними
возиться, а нашел бы покупателя посолидней, на что Сергей возразил, что в
том-то и дело: без него, без Сергея, кто ж Гоше поверит, и даже наоборот,
стоит ему сказать, что Гоша продает подделку - значит, так оно и будет, на
что Гоша возразил, что, в конце концов, не на одном Сергее свет клином
сошелся - можно поискать и других искусствоведов; Сергей тогда возразил,
что неизвестно еще, можно ли вообще установить подлинность этой картинки,
хотя, разумеется, это - в компетенции искусствоведов, но ведь у них вполне
закономерен будет интерес, откуда она у Гоши взялась, а этим сподручнее
заниматься уже не искусствоведам, а следователям... И при этом они отчаянно
торговались: Мамонов набавлял по пятьсот, хозяин, к удовлетворению гостей,
споро сбавлял по две-три тысячи, а Андрей все это время старался держаться
около него со своим портфелем.

Дойдя до семи тысяч, то есть до всей наличности, которую они с собой
принесли, Сергей остановился и уперся; хозяин уперся при этом на двадцати и
сказал, что уступает за двадцать только потому, что ему крайне нужны деньги
- забрать где-то иконки, а продавать холст ниже - это уже просто смешить
людей: за семь-то тысяч его можно продать и на перекрестке - любой дурак,
ничего в этом не смыслящий, уж о Ван Гоге-то, во всяком случае, слыхал...

Сергей метнул красноречивый взгляд в Андрея, требуя от него с его
усилителем решительной поддержки, и сам затем употребил все свое ученое
красноречие, выкладываясь перед Ханыкиным, пытаясь все же навязать свою
цену.

И меры подействовали: Ханыкин уступил; ударили по рукам на двенадцати,
причем недостающие пять Сергей обязался выложить в течение недели, и
Ханыкин даже не требовал письменного обязательства - верил на слово.

- Давай, доставай деньги,- сказал Мамонов Кузину; для маскировки они
положили их в портфель поверх усилителя.

Андрей отошел к окну, осторожно поставил портфель на край стола, отодвинув
хлам, выложил деньги и убрал портфель.

- Вот,- сказал он. - Семь тысяч.

Купюры были некрупными, и куча получилась внушительная.

Подошли Сергей с Ханыкиным; Сергей пересчитал; хозяин внимательно следил за
счетом и ворчал, что не могли принести купюр покрупнее. Затем Сергей достал
из кармана серую тряпицу и тонкую бечевку, завернул и перевязал картину.
Хозяин проводил их и захлопнул за ними дверь.

На лестнице переглянулись, перемигнулись и легко побежали вниз, Андрей -
помахивая портфелем, Сергей - с легким угловатым свертком подмышкой; поди,
угадай, что у обоих - по бесценной ноше в руках!

Выйдя из подъезда, они дошли до людного перекрестка и разошлись в разные
стороны: Андрей - на автобус, Сергей - на трамвайную остановку поодаль.

* * *

Часов в семь вечера Андрей, насвистывая бойкий мотивчик, неторопливо
собирался куда-то - скорей всего, на свидание с женщиной: гладил брюки и
рубашку, чистил туфли, с удовольствием тщательно одевался, и уже когда
совсем собрался - позвонили в дверь. Он открыл, и в комнату ворвался
всклокоченный, в крайней степени возбуждения Мамонов; в руках он держал все
тот же угловатый сверток с картиной.

- Что случилось?- спросил, отступая, Андрей.

- Вот гад! Вот негодяй! Вот пройдоха!..- в ярости повторял Сергей.

- Да что случилось?- нетерпеливо переспросил Кузин.

- Обманул, сволочь такая!- завопил Сергей и швырнул на пол свою ношу;
тряпица слетела, и глазам Андрея предстал поверженный на пол все тот же Ван
Гог - или мнимый Ван Гог? - которого они сегодня с таким блеском выманили у
Ханыкина, только от удара об пол развалилась рамка. Сергей ринулся было
топтать картину, но Андрей благоразумно выхватил холст прямо из-под
Сергеевых ног.

- Объясни толком - ты ж говорил, смотрел с лупой?

- Ну, смотрел, смотрел!- продолжал вопить Сергей, размахивая руками и
мечась по комнате. - Ничего не пойму! Стыдобушка - облапошили, как пацана!
Ведь я же облазил ее всю, каждый сантиметр осмотрел! Руку готов заложить -
видел настоящего Ван Гога! Нич-чего не понимаю!

Андрей, держа картину и уставясь в нее, только хлопал глазами - убей Бог,
он подлинного Ван Гога от поддельного никогда бы в жизни, наверное, не
отличил.

- Почему ты решил, что поддельная?

- Да сразу же, сразу, как приехал домой, как глянул,- Сергей сел, наконец,
на стул, вынул платок и стал отирать вспотевшие лоб и шею, - вот будто в
сердце ножом: поддельная! Ладно, думаю, отложу. Поехал на работу, вернулся
с полдороги, глянул - еще хуже стало: что за чертовщина, думаю, куда ж я
смотрел-то, как мог так глупо пролететь? Взял ее, поехал к Полине
Георгиевне - есть тут старушенция, искусствоведша-пенсионерка: у той глаз
наметанный, грамотная старушка... Полтора часа она вокруг нее ползала и
изрекла приговор: целых пять несоответствий с авторским стилем!.. Ну что
делать? Пошли бить морду этому сукиному сыну! Не на того напал, я из него
вытряхну подлинник - был он у него, точно знаю, что был! Собирайся, пошли -
буду из него душу вынимать!

- Да погоди ты, остынь немного,- Андрей положил, наконец, холст, достал из
холодильника бутылку лимонада, открыл и всучил Сергею, чтоб охладился, а
сам принялся развивать перед ним свои соображения: торопиться им пороть
горячку незачем, и бить морду тоже надо с умом.

Никуда они, действительно, в этот вечер не пошли, а выработали подробный
план действий, решив отправиться потрошить Ханыкина завтра, на свежую
голову.

* * *

В десять утра, спустя ровно сутки, они снова появились перед бронированной
дверью. Андрей встал сбоку, прижавшись к стене, чтоб его не было видно в
глазок. Сергей позвонил.

Ханыкина опять не было слышно несколько минут; потом громыхнул засов,
звякнула цепочка, и угрюмый голос глухо прогудел из-за стальной двери:

- Кто?

Все пока шло по плану.

- Это я, Мамонов!- как можно спокойнее откликнулся Сергей. - Должок принес.

Загремел еще один засов, и как только стальная дверь приоткрылась, Сергей
резко распахнул ее и кинулся на Ханыкина; следом ворвался Андрей, захлопнув
за собой дверь; вдвоем они повалили Ханыкина на пол лицом вниз, заломили за
спину руки и завязали прихваченной с собой веревкой.

Как договорились заранее, Кузин, оседлав поверженного Ханыкина и крепко
схватив его одной рукой за волосы, другой вытащил из кармана куртки нож,
завернутый в тряпицу, и, подражая киногероям-грабителям, не давая Ханыкину
опомниться, выдернул нож из тряпки, приставил к горлу и грубо прохрипел:

- Хотел нас околпачить, падла? Душу выну - говори, где подлинник! Еще срок
получу, но в шашлык искромсаю!

Тот пыхтел и задыхался, оттого что голова его была страшно завернута,
пускал губами пузыри, закатывал глаза и хрипел:

- Н-нету подлинника!

- Врешь, падла!- Кузин сильнее вдавливал в его горло нож.

- Ну н-нету, нету подлинника!- хрипел торгаш.

- Погоди, отпусти маленько, он нам живой нужен,- отвел руку Кузина Мамонов,
побаиваясь, как бы тот в запале не перестарался, и склонился над Ханыкиным.
- Ты, Гоша, скажи, не бойся: где он?

- Ну нету, нету!- попугаем твердил свое Гоша.

- Но я же своими глазами его видел!

- Эту ты и видел.

- Издеваешься? Меня, искусствоведа, провести хочешь?- уже раздраженно,
выходя из себя, кричал Мамонов, не замечая иронии положения, когда он
предлагает дискуссию оппоненту, который лежит, уткнувшись лицом в грязный
половик, со связанными руками, а на нем сидит молодец и тычет в горло нож.

- Ну я же сказал: нету!- в отчаянии, чуть не плача, выкрикнул торгаш.

- Ладно! Подержи его пока так. Извини, Гоша, но придется порыться в твоей
коллекции - вынуждаешь. Если найду - ох и ткну его тебе в рожу!

Мамонов ушел, и не было его долго. Ханыкин лежал смирно.

Наконец, тот вернулся, присел на корточки перед хозяином.

- Так где он все-таки? Успел загнать? Скажи!

- Ну нету его!- тянул свое Ханыкин.

- Где он?

- Да не было же, не было его! Не могу уже!

- Я что, по-твоему, ошибся?

- Ну отпустите маленько, я все объясню, честное слово!- взмолился Гоша;
лицо его было багровым от натуги.

- Ладно, отпусти его, Андрей.

Кузин слез с Ханыкина, поднялся.

Тот, со связанными сзади руками, обессиленный, тоже поднялся следом,
сначала на колени, потом, качаясь, на ноги.

- Пошли в твое ателье!- приказал Мамонов.

Ханыкин в сопровождении "покупателей" покорно побрел в "ателье".

Там все было раскидано и перерыто.

- Нету никакого подлинника, искать бесполезно,- сказал Ханыкин, устало сев
на стул. - Тот, что ты взял - его ты и видел.

- Чего ты мне мозги пудришь?- вскипел наш ученый искусствовед.

- Погоди, не колготи,- вяло проговорил Ханыкин, обращаясь все время только
к нему. - Я ж тебе обещал: расскажу... Есть такой аппарат, который мозги
пудрит. Предположим, ставлю я его, прикрываю - и начинаю тебе внушать, что
картина - подлинный Ван Гог... Все, что хочешь, могу внушить: Рембрандт,
Репин, Рублев - и ты посмотришь на подделку и поверишь. Понял?

Мамонов и Кузин растерянно переглянулись: этого быть не может, это же
бредовый сон какой-то, мистика, абсурд - чтобы Ханыкин знал их тайну и
куражился над ними!

- Где ты его взял?- придя в себя, первым делом спросил Мамонов.

- Я еще не сказал, что взял,- осторожненько ответил Ханыкин.

- А откуда знаешь про аппарат?- нетерпеливо спросил Кузин.

Ханыкин молчал, игнорируя его вопрос, как будто Кузина здесь и не было - то
ли сильно обидевшись на него, то ли просто не снисходя до профана в этом
своеобразном диспуте.

- Откуда знаешь про аппарат?- переспросил его Мамонов.

- Да сам придумал. Пошутил,- не то насмешливо, не то испугавшись вдруг
такого неожиданного внимания к тому, что он сказал, ответил Ханыкин.

- Вр-решь! Знаешь!- крикнул тогда Кузин ему в лицо, схватил за плечи,
швырнул на пол, кинулся на него, лежачего и беспомощного, и снова приставил
к горлу нож в захлестывающем его нетерпении терзать выказывающую упрямство
жертву, в то же время ощущая безобразие и мерзость того, что он делает. -
Говори, падла, где взял аппарат - счас проткну насквозь!- и, похоже, угроза
его была серьезной - он так ткнул в горло лежащего на этот раз на спине с
запрокинутой головой Ханыкина, что нож впился в кожу, и капелька крови
выступила из-под острия и медленно потекла по шее вниз, и Ханыкин струсил.

- Д-дал од-дин ч-человек,- еле прохрипел он, заикаясь.

- Кто?- еще чуть-чуть нажал Кузин.

- Скроботов... Олег...- прохрипел тот.

Рука Кузина, державшая нож, дрогнула и ослабела, как будто он ждал этого
ответа и в то же время испугался, услышав его; он метнул отчаянный взгляд в
Мамонова, опустил руку с ножом и брезгливо слез со своей жертвы.

- Ты что, с ним знаком?- спросил Мамонов.

- Д-да, знаком,- побаиваясь Кузина и косо озираясь на него, Ханыкин тем
временем со связанными руками по-тюленьи неловко перевалился со спины на
бок и сел на пол, не решаясь больше подниматься. - С-сам он мне и
предложил... В-вот, г-говорит, изобрел, д-давай попробуем...

- И что, прямо в этой комнате аппарат и находился?

- Да, вот здесь,- покорно ответил Ханыкин, кивнув на стеллаж как раз в том
самом месте, где вчера стоял Мамонов, покупая картину.

Наступила тягостная пауза.

И вдруг среди этого молчания Кузин схватился за голову и нервно,
истерически расхохотался; хохот этот был похож, скорее, на рыдания. Он
отошел к окну и остался там, глядя на улицу, стараясь успокоиться.

- Вставай,- сказал Мамонов Ханыкину.

Ханыкин встал; Мамонов развязал ему руки. Тот выпростал из-за спины
затекшие кисти рук, стал разминать их и стирать с шеи кровь, испачкав себе
руки.

- Озверели совсем. Чуть не зарезали,- проворчал он.

- Гони назад деньги,- сказал Мамонов. - Твою мазню мы тебе вернем.

- Нету у меня сейчас денег,- угрюмо ответил Ханыкин.

- Что, опять связать? Не крути!

- Да не кручу я!- ноющим голосом возразил он, отойдя на всякий случай
подальше от незваных гостей и взявшись за спинку стула. - Что я, дурак -
наличные при себе держать? Так каждый может заявиться и приставить нож:
давай деньги! Я вон уже несколько штук перекупил,- кивнул он на штабель
икон на полу. - Отдам я деньги - чтоб я когда еще с тобой связался! Я
торговец, а не обманщик.

- Молчи ты, "не обманщик"!- скривился Мамонов.

- А это не обман, а техническое средство! Через пару-тройку лет все будут
так торговать!

- Ты думаешь?

- А чего тут думать? Да за такую штуку каждый продавец любые деньги отдаст!

Помолчали.

- А признайся-ка: кто тебе такую картинку сделал?- спросил Мамонов. - Ведь
не сам?

- Я и не говорю, что сам. - Так кто? - Есть тут один... паренек. - Что за
паренек? Чего темнишь-то?

- В художественном учится, что хочешь тебе - и Ван Гога, и Гогена -
подделает. Мастеровитые они нынче. Плохо, скажешь, сделал?

- Нет, неплохо.

- Слушай, Серега,- оживился вдруг Гоша, отбросив ноющую интонацию,- давай
договоримся, а? Ты берешь эту картинку и загоняешь - у тебя авторитет, у
тебя возьмут - и не надо мне тех пяти кусков, ладно?.. И еще можно сделать!

- Ты же знаешь, я подделками не занимаюсь,- твердо ответил Мамонов.

- Да какая разница, что продавать, если берут!

- Я не хочу свое имя пачкать!- еще тверже ответил тот.

- Мне-то мозги не пудри,- куце усмехнулся Ханыкин. - За семь кусков хотел
подлинного Ван Гога отхватить?

- Представляю, с каким удовольствием ты меня вчера надувал... Что ж мне на
тебя, молиться?

Ханыкин на вопрос не ответил. Потом заговорил снова:

- Вот одного не пойму: как я вчера согласился отдать за двенадцать кусков
картинку, которую ты посчитал подлинником? Никак в планы не входило, все
равно как в тумане... - на лбу у Ханыкина проступили следы мучительной
попытки что-то понять; был, кажется, даже момент, когда еще чуть-чуть, и у
него созрела бы догадка, но Мамонову совсем этого не хотелось, и он сменил
тему:

- Так когда деньги вернешь?

- Да дайте хоть дня три!- взмолился Ханыкин. - Ну никак не пойму, убей
Бог...

- Хорошо, три так три, только я у тебя на всякий случай возьму кое-что в
залог, ладно?- Мамонов подошел к штабелю икон, быстро перебрал его и взял
себе три из них, наиболее, на его беглый взгляд, ценных. - Отдашь деньги -
верну. Договорились?

- Э-эй, да ты что, в натуре!- уже с угрозой в голосе отозвался хозяин.

- Так положено, Гоша. Андрей, пошли!

Кузин, стоявший у окна и безучастно слушавший, как они препираются, пошел к
двери. Следом за ним - Мамонов.

- Положь иконы!- завопил следом Ханыкин.

- Отдай ты их ему,- брезгливо сказал Кузин.

- Ну да, еще чего!- возразил Мамонов. - Принесет деньги - получит.

* * *

Выйдя на улицу, Мамонов пришел в отличное расположение духа - план
осуществился без задиринки, еще и залог взяли.

- Принесет! Как миленький принесет, так что за свои деньги не волнуйся! -
похлопал он по плечу Кузина, который плелся рядом в непонятном унынии. -
Чего это у тебя мировая скорбь на лице?- проворчал он. - А как тебе
нравится твой любимый шеф? Помнишь, ты уверял, что вы дали друг другу
честное слово? Ой, умора, не могу! - Мамонов расхохотался и хохотал долго
и, кажется, чистосердечно. - Так кто из нас прав?.. Да ты не расстраивайся,
плюй на все!..

Однако Кузин продолжал хранить молчание; во-первых, он думал о своем
однокашнике и одновременно начальнике Скроботове, которого, если честно,
считал всегда бесталанным и чуть-чуть презирал; но почему, почему Олег
всегда в выигрыше - вот чего он никак не мог понять... Во-вторых, его
сегодня поразило открытие: почему, почему любое изобретение, сделанное,
казалось бы, только на пользу людям, они тотчас торопятся употребить во
зло?..

- А я вот думаю,- продолжал тормошить его возбужденный Мамонов,- не
толкнуть ли, в самом деле, этого лже-Ван Гога в Москве? Все равно ведь
лечу.

- Ты что ж, думаешь, остальные глупее тебя?- ядовито отозвался Кузин.

- Да зачем! Я и не собираюсь толкать его за подлинник! - жарко возразил
Мамонов. - Я предложу хорошую, грамотную подделку, а это уж их дело...
Отличная идея! - он так и светился весь радостью, держа подмышкой иконы. -
И мы свои деньги, Андрюха, все равно возьмем с лихвой! А с этими иконками я
нашего коммерсанта еще помурыжу - он у меня побегает, попляшет еще! А то,
думал, на простаков нарвался!..
  

------
Опубликовано впервые
  
 

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт:

Комментарии (1)