дорога была прямой и ровной. Самого начала я не разглядел: оно терялось в
туманной дымке. Я повернул голову в противоположную сторону: дорога была
тоже прямой, но на ней стояли огромные черные арки, наподобие римских,
бросавшие устрашающую тень. Начало было гораздо приятнее. Я пересказал
видение Халиду.
- Отлично. Теперь почувствуй дорогу сердцем: это и есть твоя жизнь, твоя
судьба. Именно по ней тебе предстоит идти, здесь тебя ждут победы и
поражения, радость и горе. Ты выбрал этот путь, и ты пройдешь его до конца,
чего бы то ни стоило. Такова жизнь.
Я рассматривал дорогу. Она была ровной и пыльной. Стояло высокое
сверкающее солнце, скудная растительность на обочине высохла и безжизненно
опала. Небо безразлично простиралось от горизонта до горизонта. Равнодушие,
подумал я, невыносимое равнодушие мира.
- Мы можем сейчас двинуться по этой дороге к началу или к концу. Куда бы
ты хотел пойти?
- К началу, - ответил я, взглянув на белоснежные горы.
- Вспомни какое-нибудь важное событие, происшедшее с тобой за последнее
время.
- Коза, - не задумываясь произнес я.
- Отметь на дороге эту веху и перенесись туда.
Сцена принесения в жертву козы предстала передо мной во всех
подробностях. Я обозначил ее на дороге ножом, воткнутым в землю.
- Теперь вспоминай по очереди все важные события и двигайся от вехи к
вехе, сколько бы времени это ни заняло. Найди точку, с которой начинаются
твои воспоминания. Когда найдешь, остановись.
Жизнь пролетала передо мной, как в кино, - пусть это сравнение будет
банальным.
Разрыв с родителями, поступление в университет, выпускной в школе,
гепатит и больница, первый класс, детский сад - я двигался все медленнее и
медлнее, пока не подошел к "точке отсчета". Моя память началась со сцены
купания в детской ванночке: мыло попало в глаза, я плескался и плакал, а
бабушка вытирала мне голову полотенцем. Потом меня вытерли, плотно обернули
чем-то и понесли в кроватку. Боль и страх сменились ощущением блаженства.
- Сколько тебе было лет? - спросил Халид.
- Не помню, - ответил я. И действительно: мои воспоминания почти не были
связаны с возрастом. Точно я помню только две даты: в четыре года мне купили
санки, в восемь лет я любил визуализировать желтую сияющую восьмерку.
- Что ты видишь на дороге?
- Все очень смутно. Какие-то деревья.
- Зеленые или сухие?
- Зеленые. По-моему, тополя. Еще пух летит.
- Можно ли посидеть под деревом?
- Да, - и я присел.
- Посиди некоторое время, соберись с мыслями. Может быть, ты почувствуешь
какие-нибудь перемены в теле.
Я увидел себя под деревом как бы в уменьшенном варианте: тело и лицо были
взрослыми, но сами размеры существенно уменьшились, как у гнома. Мне можно
было дать от силы года два. Я рассматривал дорогу. По обочине пробивалась
травка, но было набросано много всякого сора: тарелки, битые бутылки,
остатки еды. Воздух был относительно чист, но пух упорно лез в глаза. Не
было ничего, связанного с конкретными воспоминаниями или тем, что мне
рассказывали родители.
- Ты готов идти дальше?
- Да.
- Тогда просто иди по дороге, наблюдая все вокруг. Увидишь что-нибудь
интересное - остановись и разгляди.
Дорога была узкой и грязной. Кое-где ее пересекали ржавые железнодорожные
рельсы, как в фильме "Сталкер", да и сам пейзаж сменился на "сталкеровский".
Я словно бы входил в "зону". Преобладали рыжеватые оттенки; почва выглядела
сухой и растрескавшейся, воздух был насыщен каким-то газом, вдыхать который
было совершенно невозможно. Я остановился, чтобы перевести дух.
- Не пытайся оценивать то, что видишь, - предупредил меня Халид. - Все
это метафоры, как во сне. Их не нужно разгадывать. Успокойся. У всякой
"зоны" есть вход и выход. Есть ли здесь выход?
- Думаю, да.
- Как его найти?
- Не знаю.
- Подумай. Оглядись вокруг, понюхай воздух.
Действительно, откуда-то тянуло тонкой струйкой свежего воздуха. Я пошел,
шмыгая носом, как собака, и вскоре увидел широкие ржавые ворота. Они были
как-то предательски открыты. Я попытался выйти, но не тут-то было! Ворота не
выпускали меня.
- Что делать? - спросил я Халида.
- Вспомни, что ты управляешь ситуацией. Это твой сон, и ты в нем хозяин.
Вперед!
Внезапно я осознал, что все увиденное - чистейшей воды фантазия. Я мигом
разрушил ворота и вышел на свежий воздух. Вокруг простиралась бескрайняя
равнина. Здесь путь кончался.
- Вот мы и дома, - сказал Халид. - Ты еще не вошел в матку, ты еще не
сделал свой выбор, ты никто и нигде. У этого места нет названия. Ты стоишь
перед самым началом. Еще не поздно изменить решение. Вдруг оно было
ошибочным? Подумай.
Равнина была прекрасна: она цвела всеми оттенками радуги и благоухала.
Волшебные цветы дотрагивались до моих ног и колыхались от легчайшего
ветерка. В ультрамариновом небе расли и распадались облака, напоминавшие
доисторических зверей и птиц. Я мог расти до самых небес и опускаться ниже
самого маленького цветка, быть всем. Это чувство захватило меня, и я начал
терять рассудок.
Внезапно я почувствовал зов. Он шел из-за горизонта и резонировал в самом
сердце. Нечто звало меня, требовательно и властно. Оно не было угрожающим,
но я чувствовал, что этот зов и есть то, ради чего я и пришел на эту
прекрасную равнину. Я покорился зову, и что-то сдалось, как будто умерло
внутри. Это что-то было мелким и мелочным, жалким и в то же время злым. Как
я раньше не замечал его паучьей власти! Вернее, оно не умерло, а сдалось
вместе со мной, стало травой, небом и ветром. "Дай миру быть", - послышался
голос, и я вернулся домой.
Вероятно, это и было сущностью пути Человека - преклонить колени перед
зовом своей судьбы, сдаться, умереть и родиться снова. Когда я открыл глаза,
Халида уже не было в комнате.
ГЛАВА 3. ПРИНЦ И НИЩИЙ Итак, Халид исчез из моей жизни. Мне предстояло
идти по пути Искусства самому, хотя до сих пор я толком не представлял себе,
что и как нужно делать. Впрочем, поначалу я не слишком задумывался о таких
вещах. Меня охватила эйфория; я не жил
- я летал на крыльях. Мир казался беконечной игрой радуги, отношения с
людьми сделались легкими и теплыми, удача сама шла в руки, и мне оставалось
только нагибаться, чтобы срывать ягоды, которые расли прямо у самых дверей.
Волшебное чувство дружелюбности мира пленило меня. Хотя ни одна из важных
проблем, например, деньги или отношения с родителями, практически не
решилась, я избегал думать об этом.
Но как-то вдруг эйфория окончилась, уступив место мучительной тоске и
депрессии.
Я осознал, что исчерпал свою дозу адреналина, и мир вновь сделался таким
же, как был: серым в крапику, полным проблем и страхов. Кураж прошел; я
возвратился в "свою тарелку". Вряд ли в моей жизни случались большие
разочарования. Руки опустились; нахлынуло безволие и прострация. Стояло
жаркое лето, листва выгорела, город был полон пыли и мусора. Злобно завывали
машины, жирные накрашенные дамочки прогуливали отвратительных лающих собак.
Я бродил по улицам, не понимая, куда и зачем иду, зачем живу и что мне
делать дальше. Что со мной происходит? Все страхи, боли и проблемы вернулись
и удвоенной силой набросились на меня. Пожалуй, я был далек от самоубийства:
мысль о том, что еще не все потеряно, упорно удерживала от этого шага.
Поживем - увидим, уговаривал я себя, но уговоры помогали слабо. Весьма
кстати в очередной раз закончились деньги, и их поиски хоть как-то отвлекали
меня от скверных раздумий.
Однако судьба оказалась благосклонна ко мне. Приятели предложили ехать на
сезонную работу в Новый Уренгой и сулили неплохие деньги. Мне было все
равно, и я поехал. В иллюминатор самолета я наблюдал разноцветную плоскую
равнину, испещренную сияющими голубыми озерами. Пятна изумрудной зелени
чередовались с бурыми, серыми и коричневыми островками, а сверху
простиралось густо синее небо
- совершенно не такое, как у нас. Казалось, над пейзажем потрудился
художник-импрессионист.
Мы приземлились, и в лицо ударил холод. Ледяной ветер гнал по взлетной
полосе легкую поземку. Начинается новая жизнь, подумал я, и стало легче.
Новая жизнь была жестоким испытанием. Мы работали по двенадцать часов на
стройке; изнурительный труд не оставлял времени на раздумья - казалось, мозг
атрофировался вовсе. Многие успевали еще и развлекаться по вечерам, но мне с
моей хлипкой конституцией оставалось лишь рухнуть в койку и проспать мертвым
сном до утра, до следующей смены. Постепенно я втянулся; поток бесконечной
работы захватил меня. Думать не хотелось: болела спина, лопались и зарастали
мозоли, а я, казалось, был счастлив! Я был городским умным мальчиком; меня
окружали простые работяги - умелые и здоровенные. Они насмехались над моей
неловкостью, над корявыми движениями, над потешным умничаньем в том месте,
где надо приложить усилие или мастерство. Простые навыки: копать, укладывать
бетонный раствор, штукатурить давались мне с колоссальным трудом, но
овладение ими доставляло не меньшее удовольствие, чем "врастание" или
"гиперреальность". Я начал забывать даже самые эти слова; их вытесняло
ощущение грязной, трудной, однако живой жизни. Усмехаясь и помахивая
лопатой, я представлял на своем месте Кастанеду и вспоминал Дона Хуана,
который в молодости трудился на дорожных работах.
Новый Уренгой сделал мне два восхитительных подарка. Первый - это
цветущий иван-чай, вздымавший свои фиалковые стрелки едва ли не до пояса. В
выходные я подолгу сидел в зарослях иван-чая, размышляя, где заканчивается
Искусство и начинается жизнь, как пересекаются и пересекаются ли вообще эти
вещи. Все более мне казалось, что они неразрывны; все яснее я чувствовал
свою принадлежность этому миру с его насущным хлебом и тяжелым трудом.
Другой роскошный подарок - белые ночи. В ту пору мы работали в ночную
смену: с восьми вечера до восьми утра. Ближе к двенадцати начинался закат:
синева блекла и наполнялась алым огненным сиянием, в центре которого звенело
маленькое круглое солнце. Мне говорили, что воздух в Уренгое более
разреженный; в этом воздухе закат напоминал разрезы хирурга по живой ткани.
Я вспомнил, что говорят о "никоновских" фотообъективах: "Они режут до
крови".
Около трех часов держались прозрачные петербургские сумерки, легкие и
бесшумные.
Город спал. Дымка окутывала дома и утлые деревца. Мы томились в ожидании
рассвета, и вот он наступал, взрываясь вулканом солнечных брызг. Звезда
величественно вставала над Землей, торжественная и страшная; я чувствовал
себя крошечной клеткой, готов был поклоняться светилу и воспевать его.
Сибирь пробудила в душе нечто древнее, как мир, какие-то прародительские
корни. Я вернулся домой с огромной верой в себя.
Стоит сказать, что в кармане моей потрепанной студенческой куртки,
перехваченная резинкой, лежала немалая по тем временам сумма. Я неожиданно
стал богат! Эта мысль кружила голову. Бродя по улицам, я чувствовал себя
восточным калифом, который инкогнито посетил родной город. Люди выглядели
козявками, а я торжествовал, что в моем нищенском обличье они не узнают
своего падишаха. Не додумавшись, как лучше распорядиться сокровищами, я
решил отложить их на свадьбу, которая состоялась спустя два месяца после
моего возвращения.
Семейная жизнь здорово подорвала мою "казну". Все возвращалось на круги
своя, к стипендии и случайным заработкам. Пора было искать нормальную
работу. Когда это намерение созрело с должной силой, работа нашла меня сама
- я устроился в газету. Должность технического редактора была из самых
