и чистый, этот японец, который научил меня так прекрасно плавать, должен утонуть
только потому, что мне вздумалось получить приз и неосторожно броситься в воду?
Я выплыл благодаря его трудам. Я подзадорил его тоже оспаривать приз, и он не
выплывет?! Я, правда, устал, очень устал, - сказал он, вдруг изменившимся,
слабым голосом. - Но оставить его одного в минуту опасности, после того как я
его вовлек в эту глупую игру, я не могу. Простите мне, боги, покровители наук,
что я не докончил посвященный вам труд. Оправдайте меня перед судьбой, но
бесчестным я быть не могу. Юноша так много сделал для меня. Я сейчас устал, ох,
устал, вряд ли ему помогу. Но все же поплыву ему на помощь.
Вновь наступило полное молчание в комнате, слышно было только усиленное дыхание
профессора, лицо его выражало все стадии напряжения и борьбы, наконец ужаса.
Дыхание стало похоже на свист. Несколько мгновений мне казалось, что профессор
переживает агонию, что сердце его не выдержит неистовой борьбы, в которой он
бьется, но внезапно он выпрямился и почти шепотом сказал:
- Ну вот мы и выбрались, друг. А я уже думал, что от акулы не уйдем и в
последней волне захлебнемся. Слава богам, теперь мы на земле. Полежим спо
койно...
И. сделал движение рукой, точно отодвигая какую-то картину в воздухе, посмотрел
на Никито, и тот, повинуясь его взгляду, подошел вплотную к креслу ученого. И.
взял руку Никито, положил ее на сердце Зальцмана и, продолжая держать свою руку
на его голове, сказал:
- Вы пережили сейчас сцену одной из своих жизней, происшедшую несколько веков
назад. Не узнаете ли вы вашего бывшего друга, которому вы спасли жизнь, в одном
из нас?
Зальцман открыл глаза, в первые минуты он как бы ни чего и никого не узнавал,
потом оглядел всю комнату, послал нам с Бронским улыбку, шепнув: "Голиафы", и
только тогда посмотрел на стоявшего с ним рядом Никито.
Необычайное изумление выразилось на его лице. Он поднял голову, посмотрел на И.,
еще раз на Никито и пробормотал:
- Я не могу узнать в этом внешнем виде моего старого друга. И вместе с тем я
вижу движущуюся, светящуюся ленту, которая связывает тело у моря с фигурой этого
человека. Теперь там, на берегу, не лежит тело, но там сверкнуло нечто вроде
огня, а сейчас я вижу этот огонь возле сердца Никито, у его горла и у его
бровей. Что же это значит? Я ничего не понимаю. Но всем своим сознанием знаю,
что тот японский друг и Никито - одно и то же лицо.
- Вы увидели суть, вечную и неизменную, ту частицу Вечности, что живет во
временной форме человека и остается в каждой его форме неизменной. Будете ли вы
теперь, убедившись опытом в своей предыдущей жизни, пережив еще раз уже однажды
испытанное вами героическое чувство, отрицать, что вы уже жили на земле и знаете
не впервые кое-кого из нас? - спросил И.
- Нет, я не решусь больше ничего отрицать. Но я не имею права и ничего
утверждать, поскольку я убежден, что вы пробудили во мне какие-то силы вашим
гипнозом, - ответил Зальцман.
- Если вы думаете, что силой моего гипноза я мог унести вас в далекую страну, то
вы настолько большой ученый,
чтобы твердо знать, что из ничего не бывает ничего. Чтобы воскресить в вас
воспоминания, я должен был увидеть их в вашей подсознательной памяти. Вы, глядя
на Никито, испытывать не раз нечто похожее на волнение, вызывавшее в вас
непонятные вам самому нежность и удовольствие. Верно я понял ваши чувства?
- Определенно и точно. Но как могли вы их угадать?
- Об этом после. Увидев ваши мысли и чувства, я проследил ход ваших
предшествовавших жизней и жизней Никито. Я нашел в них - по светящимся и
скрещивающимся линиям вечной материи духа - ту сцену, которую вы только что
пережили здесь. Есть ли у вас мужество и хотите ли вы увидеть вашу связь со
мной? Я спрашиваю, есть ли у вас мужество, так как в прошедших жизнях каждого
человека есть такие страшные страницы, перед которыми замирают в ужасе даже
самые бесстрашные сердца. Страница вашей связи в прошлом со мной - одна из
горестных и ужасных страниц вашей жизни.
- Если бы вы сказали мне, что я могу увидеть нечто прекрасное, совершенное мною
в жизни, или нечто великое, сделанное мною в науке, пожалуй, я остался бы
равнодушным к этим фактам. Я мог бы себе представить, что совершить их я,
конечно, должен был. Но чтобы поверить, что я мог сделать нечто недостойное по
отношению к вам, совершенно чужому мне человеку, -- это так же глупо, как
уверить меня, что я мог убить ребенка, - расхохотался Зальцман. - Пожалуйста,
доктор И., показывайте мне страницы моих преступлений, - прибавил он,
саркастически поглядывая на И. и хохоча еще громче. Он мне показался озорником в
эту минуту, но я понял его полную невежественность, и сердце мое глубоко
сострадало ему и не осуждало его.
Я посмотрел на И. Лицо его было очень серьезно. Он ничем не ответил на веселость
профессора, но, печально глядя на него, тихо сказал:
- Я еще раз предупреждаю вас: вам придется увидеть одну из самых ужасных страниц
вашего прошлого, и для этого вам надо собраться в полной сосредоточенности и в
огромном мужестве. Призовите все самое высокое и ценное, во что верите, и
ответьте еще раз, хотите ли видеть вашу связь со мной в одной из ваших жизней,
несмотря на то что она приведет вас в ужас?
- Ваше лицо так сурово, ваш голос так серьезен, что они могли бы спугнуть даже
очень храброго. Но я так убежден, что никогда не мог бы быть бесчестным, что
желаю знать свою связь с вами. Должен вам сделать одно странное признание: когда
я увидел вас в первый раз нечто вроде какой-то вины перед вами мелькнуло во мне.
Я почувствовал себя перед вами очень неуверенно и только ваша поистине рыцарская
вежливость меня успокоила.
- Смотрите же, мужайтесь и запомните навеки то, что сейчас увидите. Унесите из
этого урока, урока ужасного, более расширенное сознание. Поймите роль любви в
движении духа человека по векам. Оцените истинную силу любви во встречах людей и
милосердие их друг к другу. Поймите и запомните, что такое "встреча людей".
И. положил снова свою руку на голову профессора. Лицо моего дорогого друга и
Учителя стало прекрасно той красотой, которую я не раз уже видел, начиная с
первого случая на пароходе после бури, когда он стоял со мной на корме. Держа
руку на голове Зальцмана, он сказал так нежно и ласково, как могла бы говорить
только родная мать:
- Я давно простил вам все, мой бедный брат. Все, что совершает человек в своем
пути, все делит его дни на горе и радость, на мощь и слабость, на печаль и
улыбки. Нет просто текущего благополучия, но есть законы Вечности:
закономерность и целесообразность. Нельзя уйти от следствий содеянного, но можно
найти в себе пламя великой Любви, и все следствия станут только счастьем узнать,
как перелить из себя силу, величайшую силу-радость, чтобы все злое от страстей и
пороков стало миром и помощью, предостережением и защитой встречным.
Снова водворилось полное молчание в комнате. Я слился сердцем и мыслью с
Флорентийцем, моля его помочь профессору в его страшный час, а что он будет
страшным, я не сомневался после слов И. Еще никогда не слыхал я от него подобных
слов...
Крик, сдавленный крик переживающего ужас человека заставил меня вздрогнуть. Я
взглянул в лицо Зальцмана
и вздрогнул еще больше. Я увидел как бы панораму, целый ряд постепенно
развертывавшихся и гаснувших картин. Я видел дом у моря, видел долину, где он
стоял, видел уютную обстановку комнаты, где за ужином сидела зажиточная семья. Я
видел гостя, вошедшего во время ужина и особенно ласкавшего небольшого красивого
мальчика. К ужасу моему, я понял, что доверчиво ласкавшийся к гостю ребенок был
И., а гость... Зальцман, хотя ничего общего с теперешним обликом в нем не было.
То был грубого вида грек, очевидно, имевший большое влияние на всю семью. Я
понял, что хозяева, особенно мать, боятся каких-то врагов, а гость их
успокаивает и убеждает спать спокойно, насмехаясь над их страхами. Гость просил
отпустить с ним мальчика, но мать категорически ему в этом отказала, чем вызвала
его огромное неудовольствие.
Довольно неискусно скрывая свою злобу за отказ, гость удалился, оставив в семье
тяжелую атмосферу какого-то предчувствия беды и страха. Вскоре, помолившись
Богу, вся семья легла спать, и дом погрузился во мрак.
Гость, выйдя из большого и красивого сада своих друзей, подождал, пока погас
последний огонек в доме, тихо свистнул и прошел за угол улицы. Навстречу ему
вышел маленького роста человечек в темном плаще и по указанию первого нарисовал
какую-то фигуру черной краской на белых воротах дома.
Через короткое время на улице показалась ватага разбойников; бросившихся к
воротам, указанным краской. Появившийся на шум сторож был тут же убит, но крик
его предостерег хозяев в доме, и они бросились через сад к морю, надеясь
спастись в лодках. Но в долине, у самого моря, разбойники настигли их, и...
случайно упавший с головы плащ обнажил лицо одного из разбойников. То был
недавний гость дома, теперь занесший меч над хозяйкой и убивший ее. Мальчик
бросился на помощь матери, но и его настиг удар меча, и он упал бездыханным на
тело матери...
- Остановите этот ужас, или я сойду с ума! - раздался раздирающий вопль
профессора.
- Мужайтесь, друг. Моя любовь не знает предела в своем милосердии. Я счастлив
служить вам сейчас и навсегда помочь вам выйти из круга тех жутких жизней, где
человек колеблется в своей верности, ищет истины, хочет войти в Свет, но вновь и
вновь впадает в раздражение, лицемерие и ложь, ища только жизни личной в той или
иной форме, а не жизни на общее благо. Встаньте, пройдите со мною в следующую
комнату, там вы будете иметь силу прочесть одну запись веков. Она положит конец
вашим колебаниям и вместе с тем введет вас в новый ритм движения, который теперь
необходим вам, чтобы окончить ваш прекрасный труд. И труд ваш - не одной этой
жизни задача, но результат многих вековых жизней, ваших исканий и страданий в
них.
- Я пойду всюду, куда прикажете, но только тогда, когда вы простите меня, -
падая на колени и рыдая отчаянным образом, сказал ученый. - Я понял, что
мальчик, которого я убил, - это вы. О, ужас, - продолжал он рыдать.
- Успокойтесь, вы не убили мальчика, он только упал в обморок. Он очнулся,
остался жив и попал в такие руки, в такую дивную встречу, которой не смог бы так
скоро достичь без вашей ужасной помощи. Будьте же благословенны. Пойдемте, время
не ждет, не надо тратить его попусту в слезах и унынии.
И. поднял Зальцмана, отер его заплаканные глаза, отдернул тяжелый занавес, за
которым оказалась дверь, существования которой никто из нас и не предполагал, и
вышел вместе с Зальцманом. Я взглянул на Бронского. Артист сидел, закрыв лицо
руками, из-под которых градом катились слезы. Никито подошел к нему и сказал
очень тихо, положив ему руку на плечо:
- Нельзя плакать в великие моменты чужой страдающей души, как нельзя плакать и в
великие моменты своих собственных страданий в жизни. Чтобы чье-то сердце вышло
очищенным и освобожденным из скорби, при которой вы присутствуете, надо, чтобы
ваше сердце не теряло творческих сил и способностей. А это возможно только в
полном самообладании. Каждый раз, когда вы сами сильно страдаете или жизнь
ставит вас свидетелем чужих страданий, - помните:
Плачут только те, кто не имеет силы любви и мужества думать о других и думает о
себе.
Плачут только те, дня кого земля и ее обитель, ее привязанности, ее встречи
составляют первую и главную основу жизни.
Плачут только те, кто не может вскрыть в себе огня Творца, той Его частицы,
которой человек общается со своими близкими, которая служит ему единственным
путем красоты и которая составляет весь смысл жизни человека на земле.
Плачут только те, кто в слезах видит доблесть и не может проникнуть в центр
Любви в себе, в тот центр, откуда идет связь человека с человеком, с Учителем, с
Богом. Бог есть Любовь, и слезы несовместимы с Его Светом.
Через некоторое время дверь раскрылась, в ней показался И. и поманил к себе
Никито. Оставшись наедине с Бронским, мы ближе придвинулись друг к другу, и я
