мире собственного сердца, достигают цели скорее, чем сотни переписанных истин,
выловленных из разных "источников".
Не имеет смысла жажда знания без наличия сил духа приложить эти знания к
действиям дня.
Истина, прочитанная глазами, которые плачут, не озарит путь человека в его сером
дне. И день его с его прочтенной истиной останется днем серым, днем сомнений и
терзающих желаний.
Истина, прочтенная глазами, что перестали плакать, озарит серый день человека.
Она построит в его дне несколько храмов, так как человек ввел ее в дела своего
дня. И день его стал сияющим днем счастья жить, а не днем уныния и разложения
всех духовных сокровищ, что он собрал раньше.
Печаль сердца, трепет и мука о собственном недостоинстве живут в человеке до тех
пор, пока он идет свой день в ступенях обывательской земной жизни. Когда
раскрылось в сердце зерно Святыни, заботы о своих достоинствах и недостатках
умерли, о себе забыл человек - он вступил в великий путь освобождения, где люди
идут по ступеням вселенной.
Мир сердца не потому является признаком великого шествия по ступеням вселенной,
что он сам по себе есть цель земной жизни, но потому, что он растит и укрепляет
всем рядом идущим их ступени освобождения и помогает строить те храмы Света, где
отдыхают от страстей ими одержимые.
Мужество - не качество, которого должен добиваться человек как такового.
Мужество - аспект Божества в человеке. Оно может сиять, как храбрость в великом
грешнике, и все же оно будет аспектом, двинувшимся к Действию, хотя бы во всем
остальном человек не светился ничем. И человек с одним двинувшимся аспектом
Единого будет выше сотни "праведников", закутанных в покрывала трусливой
богобоязненности. Ибо в них ни одно качество духа не вскрыто до конца, но все
утонули в серой массе спутанных представлений обыденности. Они снизили все свои
героические напряжения до тепленькой, внешне ласковой приветливости, коей цены в
Вечности нет никакой. В масштабе вселенной эти люди равны паразитам.
Жаждая движения вперед, люби во встречном его энергию. И чем больше ты поможешь
его энергии развиваться, тем дальше пройдешь ты сам, даже не заметив, как ты
прошел. Ибо, растя энергию встретившегося тебе сердца, ты строил храм Жизни, и
Свет Ее залил тебя и путь твой, как и пути встречных твоих".
На этом кончалась крупная печать маленькой книжечки. Дальше следовали
приложения, написанные мелким шрифтом. Я закрыл книжечку и положил ее в карман.
- Как, - воскликнула Герда, - ведь вы прочли только треть. Зачем же вы спрятали
книжечку, раз И. велел вам мне ее прочесть?
- Я прочел вам все то, что И. приказал. Дальше ни сам не прочту, ни вам не
переведу, - ответил я. - Если вы желаете, - я могу еще раз прочесть вам все то,
что уже прочел, но не больше.
Герда хотела прослушать еще раз все, что велел прочесть И" и я снова перевел ей
все записи книжки, где иногда было только по одной записи на целой страничке.
- Я поняла, как я была ужасающе неправа. Я жаждала знать все больше и больше, а
приложить к делу дня не сумела и капли. Я все ношусь с собой, со своими
недостоинствами, а сейчас поняла, что вовсе не смирение, а скрытая гордость
живет во мне. Левушка, не знаю - сила ли слов книжки, сила ли вашей радости, но
мое уныние прошло. Если даже И. не возьмет меня сейчас с собой, я постараюсь не
думать о себе, но найти радость и крепить ею энергию тех, с кем буду
встречаться. Боже мой, каким потоком лились мои слезы эти дни! Я раскаивалась,
что ввела Никито в неприятности. Но сейчас в сердце моем мир. Мой дорогой
Левушка, примите мою благодарность за тот Свет, что вы мне принесли, за те ласку
и мужество, что вы мне влили.
- Я очень хотел бы приписать себе силу вашего исцеления, дорогая сестра. Но,
увы, то только И. шлет вам свою помощь и свой привет. Сейчас уже поздно. Мы рано
выедем завтра. Я нисколько не сомневаюсь, что И. возьмет вас с собой. Ложитесь
спать, и я побегу домой. Мне надо еще состряпать нечто вроде гнезда для моего
спутника Эты. Он теперь так огромен, что это задача не маленькая, - сказал я,
смеясь и целуя ручки леди Бердран.
- Ваш Эта так же огромен, как и вы, Левушка, - задумчиво произнесла Герда,
провожая меня.
- Давно ли я был "заморышем", по чьему-то меткому определению, а теперь
заслуживаю упрека в огромности. Недоставало только, чтобы и вы, как профессор,
окрестили меня Голиафом, - смеялся я в ответ.
- Как далеко то время моей глупости, когда я подшучивала над вами. Теперь мне
даже не стыдно, точно это не я была та глупенькая женщина. Но теперешняя моя
глупость много более тяжела по своим последствиям и для меня, и для Никито.
- Не возвращайтесь больше мыслью к тому, что было. Ваше "сейчас" так прекрасно.
Пойте ему славу, поблагодарим еще и еще раз И. и постараемся в пути и в дальней
Общине хоть чьей-либо энергии помочь нашей любовью.
На этом мы с Гердой простились, и я помчался домой строить гнездо для
путешествия своему птенчику. Войдя в свою комнату, я был удивлен, найдя в ней
свет. Оказалось, что Ясса - всеумелый, всезаботливый, обо всем всегда думающий
Ясса - уже смастерил прелестную клетку-гнездо, где важно восседал сейчас Эта и
не желал сойти со своей новой постели, несмотря на уговоры терпеливого Яссы. В
момент этого комического спора я вошел в комнату.
Увидев прелесть, которую соорудил Ясса, я бросился на шею моему чудесному
няньке-наставнику, благодаря его от всего сердца за его усердие и заботы.
Достаточно было мне обнять моего друга, как мгновенно мы оказались втроем, ибо
ревнивый Эта не привык, чтобы первое объятие после моего возвращения домой
предназначалось не ему, и закрыл нас обоих крыльями, прыгнув на мое плечо.
Пошутив над ревностью птички и успокоив ее, я сказал Яссе, горячо тронутый его
любовью:
- Я положительно не знаю, как я буду обходиться без вас, дорогой мой Ясса, и в
дороге, и в дальней Общине. Сколько замечаний я буду получать от И., который и
не предполагает, кто заботится обо всем моем виде и вещах.
Ясса усмехнулся, кивнул на стол, где приготовил мне ужин, и сказал своим смешным
говорком:
- Мне уже и список вещей прислал И., которые я должен взять для вас и Бронского.
А вы сомневаетесь, как поедете без меня! Хотел бы я видеть вас обоих без меня.
Вот был бы смех! Наверное, Эта три раза умер бы с голоду, имея такого ветрогона
хозяина! Конечно, я еду и, вдобавок к своей нагрузке, еще и леди Бердран взял на
себя. Что же касается остроглазой - так он всегда называл Андрееву, - я сказал
Кастанде, что мне ее опекать бесполезно. Одеваться аккуратно я ее не научу, а
вещи ее все равно соберет очень аккуратно американский лорд.
Пока Ясса, пришивая последнюю ленту к корзинке Эты, разговаривал, я поужинал и
так захотел спать, что немедля отправился в ванную, принял душ и через несколько
минут уже спал.
Как это очень часто со мной бывало, и на этот раз часы сна мелькнули как одна
минута. Меня разбудили усердное дерганье моей подушки Эты, шаги Яссы и его смех.
- Скорее, скорее, ванна готова, все уже идут завтракать. Остроглазая чуть дышит
от нетерпения, чуть ли не на мехари сидит, а вы еще в постели, - говорил мой
друг-нянька, подавая мне совсем другую одежду, чем та, к которой я привык.
На мой удивленный взгляд он ответил мне, что путешествовать в обыкновенной
одежде по пустыне нельзя и что сверх всего того, что я сейчас должен был надеть
и что мне казалось таким несносно жарким, когда я вернусь из ванной, он наденет
на меня еще два халата и сверху нет на моей голове тюрбан. А когда я сяду на
мехари, поверх всего он набросит на меня нечто вроде арабского плаща, так как
иначе меня сожжет солнце пустыни и осле пит ее свет.
Я пришел в истинный ужас от этой перспективы, но делать было нечего, надо было
повиноваться. Невольно у меня мелькнуло воспоминание о пире у Али в К. и о том
безобразном старике, черном и хромом, которого я увидел в зеркале, в тюрбане и с
палкой, и в котором никак не мог узнать себя. Смех, мой вечно неуместный смех
положительно давил меня, когда я думал о той минуте нестерпимого раздражения,
когда я готов был стучать ногами об пол и чуть не плакать от досады, видя свое
уродство. Хорош я буду и сейчас в ватном халате, под солнцем пустыни, которое,
конечно, сделает меня черным, как араб, и уродливым, как старик в зеркале.
Недоставало только его неудобной туфли, которая заставила бы меня хромать.
Полный смеха над самим собой и своей недавней детскостью, я пре доставил свою
голову в распоряжение Яссы, который безжалостно обкорнал мои кудри и в момент
свернул из длиннейшего куска мягкого прозрачного зеленого шелка на моей голове
большой тюрбан. Затем он подал мне чашку молока и две небольшие, на вид
малозавидные, но оказавшиеся превкусными лепешки, говоря:
- И. не приказал ни вам, ни Бронскому сытно завтракать. Артист сейчас придет
сюда и получит такую же еду. И. просил вам объяснить, что в путешествии надо
есть мало - только, чтобы поддерживать организм, но не более.
В эту минуту вошел Бронский, обливаясь потом и ворча на свой ватный халат и
высокие сапоги. Ему был дан такой же завтрак, как и мне, и так же немедленно его
голова была коротко острижена и покрыта тюрбаном. Но его тюрбан был из
оранжевого шелка, чем я был и удивлен, и восхищен, так как он ему очень шел, я
же казался себе зеленой лягушкой.
Ясса надел на меня бледно-зеленый халат, подал Бронскому оранжевый, и, изнемогая
от жары и непривычной тяжести одеяний, мы спустились вниз, где нас уже ждал
Зейхед с нетерпеливо стоявшими мехари. Как только мы были усажены на маленькие
седла и укутаны, вернее сказать, завернуты, а кое-где буквально зашнурованы в
плащи, вышел И. - в одну минуту был на мехари, и караван двинулся.
Мы ехали отдельными партиями. Во главе каравана мчался И., по обеим его сторонам
- я и Бронский, за нами еще пять укутанных фигур, в которых я никого не мог
узнать, так как не мог поворачиваться, и замыкал наш отряд Ясса. На некотором
расстоянии - как только давала возможность разглядеть пыль - несся еще так же
построенный отряд, во главе которого ехал Никито, скакуна которого я хорошо
знал, и замыкал отряд Зейхед. Я понял, что нас немного, и думал, что это уже
все, кого взял с собой И., но я ошибся. Когда мы свернули круто влево и выехали
в голую пустыню, я увидел еще один отряд, гораздо многочисленнее двух первых. Я
узнал во главе его Кастанду, а в самом конце увидел совсем неизвестного мне
человека, ехавшего без всякого прикрытия, в одном халате и белом тюрбане, с
совершенно темным, почти черным лицом и длинной седой бородой. На коротком
повороте я мог заметить очень немногое, но отчетливо понял, что третий отряд
движется гораздо медленнее нас, и расстояние между нами, даже при обманчивости
прозрачного воздуха пустыни, очень большое.
- Левушка, не вертись в седле, ты ослабишь все свои ремни и завязки, и к концу
первого рейса тебе будет очень трудно держаться в седле. Держи поводья
осторожно. Хорошо дрессированные животные очень чутки к каждому движению
всадника. Первый день путешествия в пустыне, хотя оно и будет таким коротким,
как только возможно, заставит каждого из вас, совершающих его впервые на вер-
блюдах, очень утомиться. Закрой плотнее плащ на лице, как бы тебе ни казалось
под ним жарко, иначе сгоришь, и придется тебя оставить в оазисе.
Несмотря на то что верблюды шли галопом, И. говорил совершенно спокойно, даже не
повышая голоса. Лицо его было открыто, так же как лица Яссы, Никито, Зейхеда,
Кастанды и уже упомянутого старика, замыкавшего шествие.
- Тебя удивляет, что некоторые из путников не боятся солнца и блеска пустыни.
Тут нет ничего чудесного. Кожа и тело у всех людей одинаковы, но внутреннее
управление ими у всех разное. Тебе пора яснее понять, что между телом и духом
так же не должно быть двойственности, как между умом и сердцем. Все слито в
человеке в одно гармоничное целое. Чем выше его духовная чистота, чем дальше он
проходит в своих знаниях, тем проще, легче и правильнее он управляет всем своим
организмом. Если на земле встречаются такие случаи, когда чистые праведники
