все же не будем паниковать, Алексей Андреевич, не будем впадать...
Ну, я и не паниковал. Но оказалось, что я не люблю совпадений. Утром
выяснилось, что и Моисею Наумовичу совпадения не нравятся. Расспросив меня
в подробностях, он некоторое время молчал, тихонько трубя через губу,
потом проговорил угрюмо:
- Все-таки жаль, что нельзя поговорить с этим Волошиным.
Впрочем, вскоре выяснилось, что с Волошиным говорили. Мы бы об этом
не узнали, если бы не С., тогда еще лейтенант милиции, тот самый, по
милости которого я сейчас сижу за машинкой. Он довольно регулярно
полеживал у меня по поводу своего маленького сердца. Хороший был парнишка,
благожелательный и в меру доверчивый, и завоевал он меня тем, что охотно
развлекал криминальной хроникой Ташлинска.
Так вот, через несколько дней после события в райкоме он явился ко
мне на "чек-ап", получил обычные уколы в обе ягодицы и сообщил по секрету,
что компетентным товарищам все же удалось разыскать Кима в тот же вечер.
Он сидел у себя дома, пил с соседом бормотуху и ругался по-черному.
Непрошеным гостям он объявил, что ежели секретарей стукнуло, то по
заслугам, есть Бог на свете, а вот за что стукнуло его, Кима, он не знает
и считает это упущением... Еще из беспорядочной этой беседы выяснилось, о
чем шел разговор. Ким потребовал от райкома извинений за незаконное
увольнение из газеты, восстановления на работе и денежной компенсации за
вынужденный прогул. Ну и, конечно, где залез, там и слез.
А в скором времени случилась "собачья бойня".
12
По-русски, проказа есть ужас и отчаяние, кошмар,
предвещающий горе окружающим, гибель плоти, ощутившей
мерзость свою. Но не только. Проказа есть еще и радость,
и наслаждение, озорство, не всегда приятное окружающим,
веселие плоти, ощутившей избыток сил своих.
И опять мы ничего не видели сами, факты били по нашим умам и нашим
душам через свидетелей, через слухи, через примитивные фантазии и
неразбериху самоуверенных мнений.
А впрочем, мало ли слухов спокон веку ползает по Ташлинску. В ту
суровую раннюю зиму, например, из уст в уста передавались достоверные
сведения о том, будто из скотомогильника в девяти верстах от окраины по
ночам вылезают то ли волки, то ли оборотни, воют на луну и жалуются
человеческими голосами... А районная больница, как всем известно, была,
есть и будет идеальным коллектором слухов. Больные, няньки, сестры,
посетители, часто даже и врачи наперебой обсуждают, кто на ком попался,
введут ли талоны на водку, у кого была неприятная встреча на погосте,
какую пакость учинил завмаг такой-то...
И вот странные слухи о "собачьей бойне" на Пугачевке.
Надобно разъяснить, что Пугачевка у нас улица старинная, бывшая
некогда слободкой. Облика своего не меняла со столыпинских времен: прочно
вросшие в землю избы с небольшими окошечками, которые на ночь закрываются
крепкими ставнями, плетни и заборы, ветхие скамеечки у калиток, а сама
улица довольно широкая, хотя, конечно, немощеная, и не в редкость ныне
видеть возле некоторых домов грузовики, пригнанные шоферами, либо отроду
здесь живущими, либо снимающими углы.
И конечно же, за заборами и плетнями и просто на обочинах - несметное
число собак, беспородных, ублюдковатых, часто беспризорных, постоянно
озабоченных поисками продовольствия и развлечений.
Однажды примерно в час ночи шел по середине Пугачевки, поскрипывая
снежком, слегка подвыпивший прохожий. Не было при прохожем ни палки, ни
жердины, ни каких-либо иных средств увещевания, без которых не склонны
выходить за околицы даже местные жители. Просто шагал себе по морозцу,
слегка пошатываясь. И вот поодиночке, по двое, по трое стали выбираться
из-под заборов, перепрыгивать через плетни и выскакивать из кромешной тьмы
проулков всевозможные бобики, кабыздохи и лайки. Голов не менее двадцати
возникло на улице и устремилось вслед прохожему, заливаясь злорадными и
угрожающими кликами и приглашая всех желающих примкнуть к нападению.
Собравшись в стаю, собаки дичают и при малейшей провокации доводят
себя до неистовства. Как люди, собравшись в толпу. Уши у них прижимаются,
хвосты вытягиваются в полено, пасти оскаляются и начинают брызгать слюной.
Как у людей, если говорить о пастях. Они действуют все более нагло,
наскакивают, забегают с флангов и спереди, а самые нетерпеливые вцепляются
сзади в пятки и в одежду, чтобы заставить жертву побежать, а уж тут-то и
начнется самое главное. Веселая погоня.
Как врач я не раз попадал на этой самой Пугачевке в сходные ситуации,
но меня жестоко отбивали родичи и соседи больного. Прохожий же был
совершенно один и без оружия. Обнаружив себя в центре внимания, он
остановился и повернулся лицом к супостатам. И моментально был окружен.
Гам стоял несусветный, ибо нападавшие в два десятка глоток подзадоривали
друг друга к самым решительным действиям. Прохожий попытался отбиваться
ногами, но это только прибавило нападавшим азарта. Прохожий изловчился,
поймал одного за шкирку и швырнул через плечо. Летящая псина, наверное,
завизжала, но визга в гаме слышно не было. Уже прохожего рванули за полу и
цапнули за пятку...
И вдруг наступила тишина.
Без всякой видимой причины собачий гам оборвался, как обрубленный.
Без всякой видимой причины остервенение сменилось ужасом, и собаки молча
брызнули во все стороны. Впрочем, не все. Около десятка кобельков и сучек
остались лежать на снегу. Мертвые. Или дохлые, если угодно. На улице был
только один живой - прохожий. И стояла тишина, совершенно непривычная на
Пугачевке. Ни на что не похожая. Ни единого собачьего возгласа на
километры вокруг.
С минуту прохожий стоял, слегка покачиваясь, над погибшими собачками.
Затем громко и неприлично выругался, повернулся и пошел своей дорогой. И
он шел уже вполне трезвой походкой, все убыстряя шаг, и вскоре его не
стало видно.
Примерно так изложила в ординаторской эту историю сестра-хозяйка
Грипа, лучшая в больнице фольклористка-сплетница. Когда она закончила,
бывший Вася-Кот, а ныне Василий Дормидонтович завистливо воскликнул:
- И откуда такая чепуха берется?
В ответ Грипа метнула в него лукавый взгляд, ясно читаемый как
исконный девиз всех сплетников на Руси: "За что купила, за то и продаю, не
любо - не слушай, а врать не мешай".
Моисей же Наумович, к моему изумлению, отнесся к этой байке очень
серьезно. Оставшись со мною с глазу на глаз, он объявил, что дело надлежит
тщательно расследовать, а именно - попробовать отыскать на Пугачевке
настоящих свидетелей. Стыдно признаться, но я и тогда еще был слеп, а
Моисей Наумович уже прозревал. Так ведь на то и был он старым и мудрым
"лекарем мертвых"... Я же, дурак, взорвался тогда:
- Да что вас встревожило, Моисей Наумович?
- Совпадения, Алексей Андреевич, совпадения... - неохотно и не совсем
вразумительно ответил он.
Как и повсюду в городе, было у него несколько приятелей и приятельниц
и на Пугачевке. И через них он нашел очевидцев. Оказалось их четверо.
Доведенная до исступления мамаша, вышедшая из калитки с метлой в руках
встречать непутевую дочку, загулявшую у подружки. Возлюбленная пара,
которой часа два было никак не расстаться у порога девичьего дома. И
рабочий с молокозавода: ему что-то не спалось, и он вышел на улицу
покурить.
- Он у бабки своей живет, - а она табачного духу не переносит.
- Почтительный внук, - заметил Моисей Наумович. - Не всякий выйдет
курить на такой мороз...
- А будешь почтительным. Какую другую бабку он бы послал подальше да
и дымил бы в избе в свое удовольствие. А эту не пошлешь, что ты! Она
ведьма всем известная, он ее пуще смерти боится. По струночке ходит, всю
получку отдает...
Поговорить удалось лишь с двумя очевидцами. Прилипчивый ухажер - из
возлюбленной пары - проживал на другом конце города, а почтительный внук
отбывал вечернюю смену. Зато показания мамаши и подружки ухажера удручающе
точно подтвердили тревоги Моисея Наумовича. Они различались только в
мелочах и в общем повторяли байку, рассказанную нашей Грипой. Добавилась
одна подробность: прохожий был в обширном тулупе до пяток и в огромной
меховой шапке. И попутно выяснилось любопытное обстоятельство: нынче ни
одна собачонка на Пугачевке не появляется на улице и не лает, и даже
свирепые цепные кобели во дворах не вылезают из своих будок... Напоследок
Моисей Наумович спросил, что, по мнению очевидцев, произошло. Мамаша
объявила, что собак развелось слишком чересчур много и их пора
отстреливать, пока они детей рвать не начали. Девица же, несомненно, с
подачи своего личарды, уверенно ответила, что таинственный прохожий
выстрелил в собак из специального газового револьвера заграничного дела.
Посетив хату почтительного внука, Моисей Наумович был принят
бабушкой-ведьмой, согбенной старухой, облаченной в основательно потертое
черное. Лик у нее, в соответствии с бытующими представлениями, был желтый
и сморщенный, острый подбородок и загнутый клювом нос неудержимо
стремились к встрече, передвигалась она, опираясь на отполированный
десятилетиями шишковатый посох. И хотя передвигалась она довольно бойко,
Моисей Наумович решил, что не бабушка она рабочему молокозавода, а по
крайней мере прабабушка, а то и прапрабабушка.
Принят он был ласково и удостоен стаканчика ароматной горьковатой
настойки. Ему даже показалось, что его ждали. Его попытка объясниться
насчет цели визита была сразу отметена взмахом костлявой шафрановой руки.
- И не спрашивай, тебе все правильно рассказали, - хрипловатым
тенорком произнесла бабушка-ведьма. - Я ведь хоть глазами не видела, а все
знаю. Так бы и я смогла бы с собаками, с бессловесными, да и с людишками
тоже. И могла когда-то, а сейчас уже не могу, косточки ноют, к земле
клонят...
- То есть что же именно могли? - вопросил несколько сбитый с толку
Моисей Наумович.
Старуха пристально на него поглядела.
- Ты вот закручинился, огорчился. И правильно, человек ты хороший и
добрый, хоть и жидовин. Но ты одно в толк возьми. Бесов не Бог создает.
Это человеки по грехам своим бесов рождают, а потом сами же их закрестить
тщатся. Кто книгой, кто огнем, кто еще чем... А только пока закрещивают,
намучиваются и опять же через муки свои новых бесов рождают и опять
крестят... Так оно и ведется на свете с самого начала...
Моисей Наумович виновато пробормотал:
- Простите, бабушка, но боюсь, не совсем я понимаю...
- А и где тебе? Знаем мы, может, и одинаково, а понимаем по-разному.
Твои отцы из песка да камня вышли, мои же - из родников да трав. Ну и
каждому роду своя природа...
Тогда Моисей Наумович, торопливо собравшись с мыслями, спросил
напрямик, без подходцев:
- Получается, бабушка, что человек этот ночной, который с собачками
управился, вашей природы? Ведьмак? Колдун?
- Нет, - ответила бабушка-ведьма. - Он никакой не колдун.
Разнузданный он. Аггел.
- Ангел?
Бабушка мелко затряслась, залившись дробным смехом и легонько ударяя
себя по острым коленям костлявыми ладонями.
- Не ангел, добрый человек! Аггел! Ты, поди, и слова-то такого не
знаешь, а?
Моисей Наумович встал, положил на стол "красненькую", чопорно
поклонился и вышел. Эта беседа произвела на него большое впечатление.
Склонный, как большинство прозекторов, к мистицизму, он был потрясен.
