домой в Черемушки, возвращаясь из жалкой нашей районной "Оптики", где он
еще месяца три назад заказал очки для своей жены Люси. Заходил он в
"Оптику", как впоследствии выяснилось, раз двадцать за это время, да все
втуне: то оправы не было подходящей, то линз, а чаще всего ни того, ни
другого. В тот день поучился у него с продавцом такой разговор.
- Чтобы завтра очки были, - сказал он.
- Завтра будут, - хмуро, но с готовностью ответствовал продавец.
- Чтобы завтра очки были доставлены мне домой к двенадцати, - сказал
он.
- Будут доставлены, - сказал продавец.
Ким указал пальцем на высунувшегося из мастерской парнишку-ученика:
- Вот пусть он доставит.
Парнишка, посинев от ужаса, отчаянно затряс головой. Продавец
набычился.
- Я сам доставлю, - сказал он.
Ким безрадостно оскалился.
- Ладно, - проговорил он. - Ты сам и доставишь, старик, коль ног не
жаль. И запомни: доставишь вовремя - воля; вынудишь меня снова к тебе
тащиться - уже неволя; не выполнишь заказ - смерть.
Продавец побледнел, но ответил с достоинством:
- Вы меня не пугайте, гражданин Волошин. Меня немецкие танки не
испугали. Сказал - доставлю, значит, доставлю.
На том они и расстались. Продавец принялся работать с великолепной
оправой, предназначенной для старшей дочери начальника милиции, а Ким
отправился восвояси.
Кажется, впервые повел он себя столь откровенно и вызывающе, впервые
обнажил оружие. Так, с обнаженным оружием, и двинулся по проспекту
Изотова. Весть уже распространилась, народу на проспекте стало немного,
никому не хотелось попадаться на глаза этому бесу, и маячили отдельные
фигуры шагах в двадцати позади него да поспешно расходились фланирующие
шагах в тридцати впереди. И надо же было случиться, что к нему прицепился
известный возмутитель спокойствия иеговист Панас Черкасенко...
Ким шел обычным своим широким шагом, а коротышка-иеговист вприпрыжку
поспевал за ним и визгливо вещал. Что-то об армагеддоне. О каких-то ста
сорока четырех тысячах. Об обновленной земле. Ким шел себе, словно ничего
не слыша, а потом, не останавливаясь, отрывисто произнес несколько слов.
Проповедник подпрыгнул, воздел руки горе, словно бы в крайнем возмущении,
снова нагнал Кима и снова принялся вещать. Те, кто наблюдал эту сцену,
затаили дыхание, кое-кто остановился, кое-кто попятился.
И точно. Панаса Черкасенко вдруг повело влево, как пьяного,
боком-боком засеменил он на подгибающихся ногах и вывалился на проезжую
часть в аккурат под громыхающий на полном ходу самосвал. Злосчастный
проповедник даже не вскрикнул, лишь явственно хрустнули его сокрушаемые
кости под громадными колесами. Скрежет, визг тормозов, и на проспекте
Изотова воцарилась тишина. И тогда жалостливо-испуганный стон извергся из
грудей наблюдателей, а Ким, даже не оглянувшись, пошел дальше и вскоре
свернул на улицу им. писателя Пенькова, по которой был кратчайший путь к
мосту через Большой Овраг...
Но не гибелью свидетеля Иеговы заключился его выход в город. Улица
им. писателя Пенькова у нас узкая, а в те времена еще и перекопанная
строителями, и прохожие-очевидцы наблюдали то, что произошло, можно
сказать, в упор. Со стороны проспекта Изотова донеслись завывания сирены
то ли ГАИ, то ли "скорой", когда Ким ступил на бугристую тропинку,
протоптанную в снегу вдоль фасада возводимого пятиэтажника, того самого, с
которого накануне сверзился пьяный строитель. Ким ступил, прошел,
оскользаясь, несколько шагов и внезапно замер на месте.
Он простоял секунд пять, когда сквозь клетку лесов вылетела из
оконного проема на третьем этаже страшенного вида колода - вроде тех,
какими пользуются в своем ремесле мясники. Она грянулась на тропинку едва
ли не под нога Киму, подскочила и выкатилась на середину улицы. Ким на миг
поднял голову и как будто взглянул в ту сторону, откуда она вылетела,
после чего пошел дальше своей дорогой.
Ошеломленные прохожие-очевидцы провожали его взглядами, пока он не
скрылся из глаз, и только тогда услыхали жалобные вопли и мольбы о помощи,
доносившиеся из недр новостройки. Мнения разделились. Кто-то настаивал на
том, чтобы позвать милицию. Кто-то предостерегал от опрометчивых
поступков. Кто-то просто ушел от греха. Но нашлись и смелые. Не без
трепета вступили в дом и поднялись на третий этаж, где обнаружили трех
молодцов в испачканных черных полушубках. Молодцы бродили по комнатам,
ощупывая стены грязными ладонями. При этом они громко рыдали, срываясь в
истерику, и опухшие мордасы их были измазаны слезами пополам со
строительной пылью. Они были насмерть перепуганы: никак не могли найти
дверь, чтобы выйти на улицу...
Здесь необходимо маленькое отступление.
Не знаю, как в других столицах, но в нашем областном Ольденбурге эта
разновидность общественных деятелей появилась вскоре после 85-го, причем в
количествах, далеко превышающих желательные. Большею частью рекрутируется
она из бывших спортсменов и несостоявшихся тренеров по боевым видам
спорта. Зимой они щеголяют в черных полушубках, которые называют
"романовскими", - это щегольство патриотическое, бросающее вызов
заграничным дубленкам. Роятся они возле мебельных магазинов, в
железнодорожных пакгаузах и при оптовых складах продовольствия и спиртных
напитков. По вечерам любят бывать в престижных ресторанах, где при обычных
обстоятельствах ведут себя спокойно и тихо. Пьют немного, закусывают
деликатесно, курят только "Мальборо". Столики занимают не самые удобные,
но расположенные на стратегических направлениях... Можно, конечно, гадать,
кто нанял в Ольденбурге этих оболтусов с микроскопическими мозгами и
чугунной совестью, но как медик я утверждаю, что больше не отираться им по
мебельным делам, и не сидеть в дорогих ресторанах, и не курить
"Мальборо"...
Часа в четыре пополудни, уже отягощенный всей этой информацией, я
заперся в своем кабинете. Мне было худо. Если бы душевное состояние мое
проявилось в телесных движениях, я бы трясся, как от сильного озноба. Но
мне удавалось сдерживать себя. Мало того, я с неясным удивлением осознал,
что не так уж меня поразила гибель проповедника-иеговиста и моментальное
низведение сразу трех человек до уровня клинического идиотизма. Нет, всю
душу мою затопил вполне эгоистический ужас за себя и за моих близких.
Неуловимый, неуязвимый, непостижимый бес открыто расхаживал между людьми,
и невозможно было предсказать, кто будет очередной жертвой его. И еще: он
учуял опасность за несколько секунд до нападения.
А ведь еще не было известно, что произойдет этой ночью. Мало кто
знал, что не трое, а целых семнадцать "черных полушубков" наехало в наш
Ташлинск. Как видно, потеря троих не произвела на остальных должного
впечатления, и примерно в полночь весь отряд гангстеров двинулся к мосту
через Большой Овраг. И там, на середине моста, Ким их стукнул. Надо
полагать, не выходя из дому. Но эти четырнадцать отделались легко.
Полежали в снегу, поднялись на трясущиеся ноги и пустились без оглядки
обратно. Некоторые слегка поморозились, кто-то потерял шапку... Утром они
дружно погрузились в автобус и отбыли к себе в Ольденбург.
19
Козерог. Начнете пожинать плоды своей работы. Это
вдохновит вас на новые трудовые подвиги. Вам очень помогут
друзья и коллеги. Будьте поласковее с родными и близкими,
чтобы не только на работе, но и дома все было в лучшем
виде.
А в тот день я сидел в своем кабинете, смотрел, как за окном
сгущаются сумерки, с тоской прислушивался к сосанию под ложечкой и никого
к своей особе не допускал. Потом позвонил Моисей Наумович и попросил
разрешения зайти для важного разговора. Ему я, конечно, открыл, мы уселись
у стола и уставились друг на друга.
- Ну что, Моисей Наумович? - спросил я наконец.
- Обыкновенная история, - горько ответил он. - Легкая эпилепсия,
выпадение сознания, непослушные нот выносят беднягу под грузовик.
- Я, собственно, не об этом.
- И я тоже хотел не об этом. Вы обратили внимание, Алексей Андреевич,
что он остановился секунд за пять...
- Да. Обратил.
- Вот и я обратил. И я не понимаю, Алексей Андреевич, чем такая вот
странность противоречит моей гипотезе...
- Да я уже и сам не понимаю, - рассеянно отозвался я. Спорить не было
сил.
- И все равно, - пробормотал Моисей Наумович. - Все-таки это скотство
- наемных убийц подсылать...
Я был изумлен.
- Моисей Наумович, рада Бога!..
- Да-да, - торопливо прервал он меня. - Вы правы, конечно.
Мы помолчали.
- Я, собственно... - нерешительно проговорил он. - Собственно, я
пришел насчет совсем другого.
- Слушаю со вниманием, Моисей Наумович.
- Собственно, я решил с ним повидаться.
- С кем?
Сердце мое замерло. Я сразу понял - с кем.
- С ним, - как-то растерянно, словно удивляясь себе, произнес Моисей
Наумович. - С Волошиным.
- Вы с ума сошли...
- Отчего же? Я ведь в душе против него ничего не держу. Я только за
людей опасаюсь.
- И вы намерены... к нему? Прямо к нему домой?
- Да, конечно. Он ведь ко мне не пойдет, правда?
У меня голова шла кругом. Остановить! Удержать!
- А если он антисемит? - ляпнул я.
- Что ж, одним евреем в Ташлинске будет меньше.
- Да вы кокетничаете, Моисей Наумович!
- Какое там мое кокетство, милый Алексей Андреевич! Страшно мне
очень, вот вам и кажется. Только что ж? Дедушка старый, ему все равно.
И тогда я собрался. Отчетливо скрежетнула, распрямляясь, моя
проржавевшая, согнувшаяся в три погибели воля. И я сказал:
- Хорошо. Только пойдем вдвоем. Вы правы, надо попробовать все точки
над этим "е" поставить.
Последовала сцена. Я дошел до того, что принялся грубить. И я уломал
старика. Решили отправиться к бесу в гости вдвоем, завтра же, сразу после
работы. Не знаю, как спал в ту ночь Моисей Наумович. А я вряд ли провел ту
ночь намного веселее, чем "черные полушубки" на мосту через Большой
Овраг...
Путь был неблизкий, да и шли мы весьма неторопливо, так что вступили
в "Черемушки", когда уже совсем стемнело. Тихо было в "Черемушках", ни
голосов не было слышно, ни звонких скрипов снега под ногами прохожих, а
собаки здесь словно никогда и не водились. Тишину компенсировал свет.
Необычайно, непривычно ярко сияли уличные фонари, ослепительными, жуткими,
как выстрелы, вспышками неисправных дневных ламп прерывисто озарялись
пустые витрины магазинов, жужжали от напряжения уцелевшие лампочки над
подъездами. И никого мы не видели по дороге, только раз я заметил в
проулке машину с погашенными фарами и возле нее едва различимую темную
фигуру. Мимолетно подумалось, что за домом Волошина наблюдают.
Наконец мы добрались. Вступили в подъезд и стали подниматься по
лестнице. Поднимались медленно, через каждые пять-шесть ступенек
останавливались, чтобы дать передохнуть Моисею Наумовичу, которого сразу
начала мучить одышка. Лицо у него, хоть и с мороза, было серое. И я снова
со страхом подумал о всяких возможных и невозможных неожиданностях,
которые сейчас нас поджидали. Мы поднялись на предпоследнюю площадку и
остановились.
На площадке третьего этажа стояла объемистая бабища, смотрела на нас
сверху вниз и приветливо ухмылялась всем своим блиноподобным ликом. Я
догадался, что это тетка Дуся, о которой рассказывала наша Грипа: кто же
