первые сани, те, что с гробом, вел сам одноглазый Ким, шел впереди, тяжело
переставляя нот, ведя под уздцы заиндевевшую лошадь. Похоронили Нину
Волошину и, не возвращаясь в Ташлинск, уехали по правому берегу прямо на
свою "Зарю".
Работы у меня, как всегда, было выше головы, и лишь иногда я
вспоминал рассеянно и недоумевал, как это могло случиться, что питомец
прославленного Московского института журналистики очутился в мастерских
заштатной РТС в глубокой провинции, а журналистка и дочка профессора
Востокова нашла себе могилу в промерзшей башкир-кайсацкой земле... И еще
испытывал я нечто вроде обиды на выскочившего вдруг из небытия Кима,
который вполне мог бы мне все сам объяснить, а вот не соизволил, ну и Бог
с ним, насильно мил не будешь. Да и не желал я быть милым насильно.
В общем, из-за деловой текучки и этого ощущения легкой неприязни Ким,
скорее всего, снова выпал бы из моей памяти, но тут получилось одно
неожиданное обстоятельство.
Однако сначала я введу в рассказ еще одного героя. Имя ему - Моисей
Наумович Гольдберг.
7
Летят по небу самолеты-бомбовозы,
Хотят засыпать нас землей, ёксель-моксель.
А я, молоденький мальчишка, лет семнадцать,
Лежу почти что без ноги.
Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка:
"Давай тебя я первяжу, ёксель-моксель,
И в санитарную машину "стундербекер"
С молитвой тихо уложу..."
Был это в те времена наш несравненный прозектор, "лекарь мертвых",
талантливейший старик, неизбывная гроза новоявленных специалистов,
сопляков, путающих перитонит с перитонизмом и забывающих в операционных
ранах салфетки. Он умер в прошлом году, старый труженик и мученик, с
закрытыми глазами и довольной улыбкой: должно быть, рад был уйти от
кошмара, от фантастического дела Кима Волошина.
О прошлом его я знаю немного. Был он учеником и пользовался
благосклонностью самого Давыдовского Ипполита Васильевича, главного
патологоанатома Советского Союза. Того самого, добавляю для непосвященных,
который был инициатором и автором знаменитого Указа от 35-го года о
непременном вскрытии всех больных, умерших в лечебных учреждениях. Войну
Моисей Наумович прошел от звонка до звонка. Служа под знаменами
генерал-лейтенанта Кочина главным патологоанатомом армии, удостоился
Красной Звезды и именного оружия за предупреждение возникшей в войсках
эпидемии менингита, обнаруженной и блокированной им на основании
материалов вскрытия. Надо полагать, отчетливая была работа.
После войны "Звездочку" свою он, конечно, потерял, именной пистолет у
него отобрали, а тут подоспели и настоящие неприятности, и Моисей Наумович
стремглав покатился вниз. И докатился, на наше счастье, до Ольденбургского
облздрава, который и стряхнул его в Ташлинск. И стал он патологоанатомом
больницы, а также - по совместительству и по бедности нашей -
судмедэкспертом. И все четверть века, всю оставшуюся жизнь, прожил в
комнатушке, отведенной ему судебным ведомством (!) в так называемом
районном пансионате. Впрочем, насколько я знаю, был он совершенно одинок,
без единого родственника на всем белом свете.
Довольно долгое время были мы с ним в состоянии настороженного
нейтралитета. Но, слава Богу, никаких претензий к моей работе у него не
случалось, и понемногу стал он захаживать ко мне домой - сыграть в
шахматы, попить чайку, а то и отобедать. Я к нему привязался, а Алиса
(жена моя) просто души в нем не чаяла. Но у нас с ним такие отношения
сложились, повторяюсь, не сразу, а вот с так называемыми простыми людьми,
в частности, со страдальцами, которых пользовала наша больница, он
сходился необычайно легко. Конечно, доброе слово для больного - великое
подспорье, но не одни только добрые слова имелись в бездонном арсенале
Моисея Наумовича. Его, "лекаря мертвых" высочайшего класса, вызывали
проконсультироваться в сложных случаях и к живым, - вызывали, разумеется,
те из моих коллег, что были постарше и поумнее. "Я - старый врач, Алексей
Андреевич, - говаривал он мне с усмешкою. - А покойник - тот же больной,
только в лекарствах больше не нуждается и в сочувствии тоже". Так или
иначе, за четверть века своего служения городу он обрел множество добрых
знакомых, особенно людей пожилых, и его охотно приглашали на семейные
праздники, даже и на крестины всевозможных внуков и правнуков ("несмотря
что еврей"), а уж на похороны и поминки - непременно. К слову,
популярности ему немало прибавляло и то, что он никогда не волынил с
выдачей родственникам усопших патологоанатомических справок, без которых,
как известно, предание земле у нас категорически не допускается.
Вот пока и все о Моисее Наумовиче Гольдберге, светлая ему память, а в
тот день, в первое, кажется, воскресенье после похорон Нины Волошиной, мы
с ним сидели у меня дома в кабинете и играли в шахматы. И вдруг
задребезжал телефон.
8
Вынесет все - и широкую, ясную грудью дорогу
проложит себе. Жаль только жить.
Звонил старый знакомый, бессменный редактор нашей "Ташлинской
правды".
- Алеша, - просипел он в трубку, - ты не очень занят?
Я осторожно ответил, что не очень.
- Тут у меня один товарищ, - сказал старик, - ему очень нужно
поговорить с тобой. И срочно. Полчасика не можешь уделить?
Я ответил, что могу, пожалуй, но что я не один, у меня Моисей
Наумович. Редактор хорошо знал Моисея Наумовича - он несколько раз
выступал в газете на медицинские и гигиенические темы.
- Моисей Наумович? Это прекрасно. Так мы к тебе идем.
Я с сожалением взглянул на шахматную доску и ответил, что жду.
Деликатнейший Моисей Наумович сорвался было уйти, но я свирепо его
остановил. Еще чего! Чтобы в мой законный выходной в моем собственном доме
моих друзей - и так далее.
И они пришли.
К моему удивлению, товарищ оказался симпатичной шатеночкой лет
тридцати, румяной с морозца, с милыми ямочками на щеках, одетой, я бы
сказал, по-столичному. Оправившись от секундного шока, я кинулся
освобождать гостью от роскошной меховой шубки. Шатеночка действительно
оказалась приезжей из столицы, журналисткой по имени Екатерина Федоровна.
Тут и Алиса моя вышла в прихожую, и запахло уже не полчасиком, а банальным
нашим гостевым чаепитием часа на три. Всех загнали в столовую и рассадили
вокруг самовара. Я взглянул на Моисея Наумовича: вид у него был
благодушный и даже довольный - во-первых, он любил чаевничать, а
во-вторых, партия была отложена в тяжелом для него положении. Я едва
удержался, чтобы не хихикнуть.
Но едва смолк звон ложечек, размешивающих сахар, Екатерина Федоровна,
как-то вдруг помрачнев, спросила меня, правильно ли ей сообщили в
больнице, что я присутствовал при смерти Нины Волошиной и говорил с ее
мужем. Игривость, овладевшая мною, тут же пропала, и я осведомился, почему
ее это интересует. Старый редактор пустился было в заверения, что все
здесь, дескать, в порядке, но Екатерина Федоровна остановила его движением
белой ручки и сказала, что все объяснит сама.
Оказалось, была она старинной, еще институтской подругой покойницы и
дружила также с Кимом. Когда случилась катастрофа, она всеми силами
поддерживала Нину, она даже взяла ее к себе жить, хотя это было, сами
понимаете, довольно рискованно, и они расстались только в середине
прошлого года, когда Ким вернулся и увез ее сюда, в Ташлинск. В прошлый
понедельник она получила от Кима телеграмму, сразу кинулась на самолет,
однако вылет задержался из-за погоды, и на похороны она опоздала. Вчера
она была в "Заре" у Кима. Как всегда, рассказать толком он ничего не
пожелал, но кое-что рассказали соседки, очень милые и добрые женщины, так
что по возвращении она сразу же направилась в больницу, и там одна очень
милая особа, видимо медицинская сестра, любезно вывела ее на меня...
- Ведь это вы дежурили в ту ночь, Алексей Андреевич?
Я не отрицал.
Однако обратиться прямо ко мне она не сочла удобным. Мало ли как я
мог отнестись к ней, если бы она свалилась как снег на голову. И она
прибегла к помощи собрата-журналиста, у которого Нина в свое время - как
давно это было! - проходила практику. Нина всегда отзывалась о нем с
восхищением. (Лик нашего старичка идет багровыми пятнами от похвалы,
скорбно опущенные углы губ непроизвольно приподнимаются. Моисей же
Наумович вне себя от восхищения.) Она изложила редактору свою просьбу, и
вот она здесь.
Все это она выразила отточенными и литературно закругленными
периодами. Мне пришла в голову мысль, что выступление свое она продумала и
подготовила заранее. И еще одно было ясно: она считала, что мне хорошо
известны обстоятельства, выбросившие Волошиных из Москвы в захолустный
Ташлинск, обстоятельства, видимо, не просто трагические, но и зловещие.
В самом деле.
Что это за катастрофа, постигшая Кима и Нину?
Почему дочка профессора Востокова вынуждена была переселиться к
подруге, даже и ближайшей?
Почему переселение это было сопряжено с риском для подруги?
Откуда вернулся Ким в середине прошлого года?
Не такой уж я был дурак и мамкин сын, чтобы не возникли у меня
некоторые подозрения. Я кашлянул и сказал:
- Ну-с, так. И чем я могу быть вам полезен, Екатерина Федоровна?
- Собственно, - проговорила она, - мне бы очень хотелось знать,
во-первых, как Нина умерла. И второе, не говорила ли она что-нибудь перед
смертью. И если говорила, то что именно.
Тут неожиданно вступился Моисей Наумович. Сухим протокольным голосом
он сообщил, что Нина истекла кровью, она была до предела истощена, ее
привезли в больницу в бессознательном состоянии, и она скончалась не
приходя в сознание. Так что говорить она ничего не могла.
Екатерина Федоровна часто-часто закивала.
- Да-да, я так и поняла со слов той медсестры. Я просто хотела... И
вот еще что. Мне сказали, что вы разговаривали с Кимом. Не могли бы вы
изложить... Мне он ничего не рассказал, но, может быть, вам...
- Минуточку, Екатерина Федоровна, - сказал я, собравши в единый кулак
все свое нахальство и всю свою бесцеремонность. - Я все-таки позволю себе
попросить у вас некоторые разъяснения. Я охотно расскажу вам о нашей
беседе с Кимом, но сперва мне хотелось бы выяснить некоторые
обстоятельства. Вы намекали на них в начале разговора, но... Может быть,
мой старый друг знает что-либо об этих делах?
Старый редактор поспешно, затряс головой:
- Ничего, Алеша, ровно ничего!
- Вот видите, ему тоже ничего не известно. (Я не был в этом уверен,
но не пронзать же мне было его проницательным взглядом, и я понесся
дальше.) Сами посудите, Екатерина Федоровна. Здесь расстались с Кимом
десять... нет, все двенадцать лет назад, проводили его в новую жизнь,
успешную и завидную, в столицу, в престижную профессию... да еще под
крылышко привилегированного лица.
Я отхлебнул остывшего чая и перевел дух. Все смотрели на меня. Мне
показалось, что Моисей Наумович поощрительно мне подмигнул.
- Да... И вдруг неделю назад он появляется у меня в больнице в самом
непрезентабельном виде, изрядно изувеченный и с полумертвой женой, и
