оказывается, что он здесь уже более полугода... А сегодня появляетесь вы и
намекаете на какие-то катастрофы, и вам позарез (иначе бы вы не появились)
нужно узнать, что сказала Волошина перед смертью и о чем я разговаривал с
Кимом. Воля ваша, Екатерина Федоровна, извольте объясниться.
Я замолчал. Она с изумлением посмотрела на меня, затем на редактора и
снова на меня.
- Вы что же, - запинаясь, проговорила она, - вы действительно не
знаете, что с ними было?
Я молча покачал головой. Она опустила глаза.
- Наверное, мне не следовало обращаться к вам, - сказала она.
Я пожал плечами, а Моисей мой Наумович мягко промурлыкал:
- Обратного хода нет, душенька. Вы слишком нас заинтриговали.
Тогда она подумала и решилась.
В Москве Волошины зажили спокойно и счастливо. Нина влюбилась в Кима
как кошка. Поселились они в квартире профессора, в комнате Нины. Ким
учился словно вол (в смысле упорства, конечно). Он много читал, в его
распоряжении была ведь богатейшая библиотека тестя, и ему не приходилось
выстаивать в очередях в Ленинку. И тесть гордился зятьком и, кажется, не
раз упоминал его в беседах с институтским начальством. Пришла вожделенная
пора, Нина получила диплом и поступила в "Советское искусство", а еще
через два года закончил и Ким и не без некоторой подачи тестя поступил в
аспирантуру. Все шло путем.
И вдруг Кима забрали.
Это было словно гром среди ясного неба. Выяснилось, что еще на
четвертом курсе он присоединился к "Союзу демократической молодежи против
правительственного произвола" (СДМПП, двадцать шесть человек). Выяснилось,
что он был активным распространителем "Информационного листка",
разоблачавшего противоправные действия КГБ, прокуратуры и партийной элиты.
Выяснилось, что он участвовал в жутком заговоре против здоровья и жизни
членов Политбюро. И завертелось следствие.
Нина кинулась к отцу, прося вступиться. Но специалист по
журналистской деятельности Ульянова-Ленина был в бешенстве. Зятя он
называл не иначе, как грязным антисоветчиком, вонючим предателем и змеей,
пригретой на его, тестя, груди. Колотя себя по залысому лбу, он кричал о
волке, коего сколь ни корми, а он сожрет вдвое и еще харкнет тебе же в
морду. И он потребовал, чтобы Нина немедленно подала на разводи тем самым
смыла бы позорное пятно со славной фамилии Востоковых...
Нина не отреклась от Кима Волошина, и тогда отец отрекся от дочери.
Нина ушла из дома, и Екатерина Федоровна приютила ее у себя. Конечно,
ей было страшновато, но страхи эти порождались не столько реальностями,
сколько предубеждениями. Ведь Екатерина Федоровна нигде в штате не
состояла, и ее работодатели, если и было им что-либо известно, никак этого
не показывали. Вдобавок разгорелся в ней некий азарт, ощутила она в себе
некое чувство протеста. Расхрабрившись, она нагрянула к Востокову и
потребовала у него вещи Нины и даже часть имущества, заведомо
принадлежавшего покойной Нининой матери. Востоков, осунувшийся,
полинявший, не стал возражать.
А Нина металась по инстанциям, умоляла, писала бесчисленные слезницы.
С работы ее, конечно, попросили, но она и не заметила этого. Бедняжка,
избалованная благополучной жизнью, еще не утратившая благородно-идиотских
иллюзий, не переставала надеяться, что дело кончится благополучно. Тут в
одночасье и рухнуло на нее зло.
Нина была беременна. В одной из самых высоких инстанций на нее грубо
наорали с ударениями кулаком по столу и с множественным топаньем ногами. И
у нее получился выкидыш. И она тронулась умом. И провела почти два года в
сумасшедшем доме. Екатерина Федоровна навещала ее там. Она сидела на
койке, тихая, почти неподвижная, и истаивала, как свеча. Потом ее сочли
выздоровевшей, и Екатерина Федоровна опять взяла ее к себе. Работать она,
конечно, больше не могла, да и никто бы не взял ее на работу, и она вела
их общее хозяйство, бесшумная и серая, как мышь... Материально, впрочем,
все обстояло благополучно: понемногу распродавались вещички, еще довольно
регулярно приходили анонимные переводы на небольшие суммы. При Нининых
потребностях...
Но это о Нине. О жизни же Кима в то ужасное для Волошиных время
Екатерине Федоровне известно немного и только в самых общих чертах. Он не
любил вспоминать. Хотя иногда его все же прорывало.
В следственном изоляторе (знаменитая Матросская тишина) ему выбили
глаз. В первом лагере (Котлаг, Болотный мыс) за отказ выходить на работы
"суки" отрубили ему долотом палец ("Я его там сам и похоронил". - "Кого?"
- "Да палец же... Впрочем, собственный палец - это "кто" или "что?"). В
третьем лагере (Ворлаг, Медвежья свадьба) в лютых драках на выживание ему
сломали половину ребер и измолотили голову палками. Один лишь Бог - или
дьявол? - ведает, как ему удалось остаться в живых. С другой стороны, зная
характер Кима, нетрудно предположить, что в долгу он не оставался. Как-то
он вскользь упомянул, что года за два до освобождения (Сурлаг,
Соплечистка) его оставили в покое ("паханы распорядились, не иначе"), и
он, по его выражению, смог слегка восстановиться.
Его освободили досрочно. То ли вина его была сочтена не столь уж
великой. То ли угодили в немилость следователи, которые оформили его дело.
То ли возымели силу ходатайства влиятельных родственников кого-то из его
подельщиков. А скорее всего, шли какие-то таинственные процессы в системе
карательных органов, и победившие спешили собрать побольше обвинений
против проигравших, чтобы с новыми силами обрушиться на истинных, по их
мнению, еретиков.
И вот он вернулся в Москву. Иссохшая, с провалившимися глазами Нина
неуверенно коснулась пальцем его груди и проговорила: "Ты?" Он заплакал,
прижал ее к своей провонявшей телогрейке.
Нечего было и мечтать бывшему аспиранту устроиться в столице. Да и не
хотел он оставаться в Москве. Он вспомнил, что был когда-то (давным-давно)
неплохим механиком. Несколько дней беготни, несколько простынь анкет и
заявлений, и они с Ниной отбыли по оргнабору в Ольденбургскую, тогда еще
Новоизотовскую, область, а здесь уже не составило большого труда
определиться в Ташли некий район.
- Остальное вам известно, - заключила Екатерина Федоровна. - Лучше,
чем мне.
Когда она замолчала, некоторое время никто не проронил ни слова.
Алиса всхлипывала и промакивала глаза платочком. Старый редактор сидел,
низко опустив голову. Моисей Наумович в задумчивости рассматривал свою
чайную ложечку. Наконец я решился и произнес осторожно:
- Это поистине примечательная история, Екатерина Федоровна, и все мы
искренне благодарны вам... Но я по-прежнему не могу понять вашего интереса
к последним словам несчастной Нины Волошиной и к моей беседе с Кимом. У
меня секретов нет, и я готов передать вам эту беседу слово в слово, но
если бы вы объяснились...
Она прервала меня:
- Нет. Меня больше не интересует эта ваша беседа. Но я объяснюсь.
Видите ли, я приехала сюда не по своему желанию. Я, видите ли, жена
Востокова. Мы поженились давно, еще когда Нина содержалась в психушке...
Она поднялась. Мы тоже все встали. Я с напускным равнодушием пожал
плечами. Взглянул на старого редактора. Ну конечно, он все знал. Но какое
мне дело? Екатерина Федоровна продолжала, держась за спинку стула:
- Собственно, я приехала по поручению мужа. Он очень болен, иначе
приехал бы сам. Он хотел... Собственно, он хотел узнать, не вспомнила ли
Нина о нем перед смертью. Видите ли, он уверен, что тоже скоро умрет. Он
очень боится некоторых встреч по ту сторону Вселенной. Психоз, конечно, но
я не могла ему отказать. Я-то знаю, что Бог в бесконечном милосердии своем
простит ему все - и всем нам тоже... Спасибо большое за угощение, мне
пора.
И они ушли со старым редактором. Когда я, проводив их, вернулся из
прихожей, Алиса мыла чайную посуду. Она вдруг спросила:
- А вы, Моисей Наумович, верите ли в Бога?
Мой "лекарь мертвых" на секунду замер с посудным полотенцем в руках.
Затем медленно проговорил:
- Навряд ли, душенька Алиса Игоревна. Верю я в непостижимую судьбу -
функцию темперамента, обстоятельств и поступков.
9
От этого типа вечно несло противно-сладкими смрадами
гниющих фруктов. Каперна ошибочно божилась, будто он
потеет люизитом. На самом деле все обстояло проще: у него
сыпь какая-то была, и он обмазывался тертыми яблоками и не
смывал их по целым неделям.
По прошествии времени я снова потихоньку забыл о Киме (как, наверное,
и он забыл обо мне). Но тут возникло одно обстоятельство, о котором мне
довольно подробно поведал старый редактор. Дело в том, что в "Ташлинской
правде" обозначился кадровый кризис. Хотели обратиться за помощью в
Ольденбург, но редактору пришла в голову счастливая мысль. Действительно,
в двух шагах от города в груде неисправимо увечной сельхозтехники
копошился ценнейший кадр - дипломированный журналист, да еще ташлинец, да
еще выходец из рабочих, отчетливый гегемон... Отбывал по политическому
делу? Но ведь освобожден досрочно. Не на кадры его прочим, не в
политические руководители, а на скромную стезю литсотрудника
всего-навсего... И вообще, столько лет прошло!
Дело выгорело.
Редакция была не очень далеко от больницы, и мы с Кимом стали
встречаться на улице. Чаще всего он проходил мимо, удостоив меня кивка.
Много реже останавливал меня и болтал о каких-то пустяках, но это уж при
очень хорошей погоде. А в плохую погоду или в мороз проходил быстрым
шагом, метнув мне рассеянный, неузнающий взгляд. Он слегка пополнел,
всегда был скромно, но вполне прилично одет (положение обязывает),
неряшливую черную тряпку через глаз сменил на аккуратную шелковую повязку,
тоже черную, но отливающую при некоторых поворотах зеленоватой искрой...
Словом, простой провинциальный интеллигент. Должен сказать, что газетка
наша при нем сделалась интересной, насколько может стать интересной
районная газета.
А так тянулись год за годом ровные и довольно бесцветные районные
будни, с понуканиями и безграмотным раздражением сверху и глухим, но
устойчивым саботажем снизу, с постоянными недостачами и постоянным
заунывным нытьем повсюду, с пьянством, хулиганством, бардаком. Как-то Ким
зашел в больницу и пригласил меня на новоселье. Отстоял очередь длиной в
девять лет и получил однокомнатную квартирку в наших бедных "Черемушках"
за Большим Оврагом. Я пошел, мне было любопытно. И несколько
разочаровался. Ничего особенного. (А я уже тогда ждал от Кима чего-нибудь
особенного.) В комнатушку набились газетные сотрудники во главе с
редактором и с десяток старых приятелей Кима по мастерским. Много пили,
съели колоссального гуся, несли чепуху и орали песни из старых
кинофильмов. Я ушел рано, и Ким меня не удерживал.
Но вот грянули всякие хренации, как говаривал Александр Галич. Все в
Ташлинске всполошилось и затем замерло, прислушиваясь и осторожно
озираясь. Принимались меры, чтобы старое стояло нерушимо. Возникали
движения, имеющие целью стереть старое с лица земли. Нашего старичка
редактора с фальшивым почетом отправили на пенсию, назначили (прислали из
Ольденбурга) нового, и прошел слух, будто новый чуть ли не в первый же
день насмерть схватился с Кимом. Я эти слухи не проверял, некогда было,
сам в это время сцепился с райздравом...
А затем пришло и двадцать шестое апреля 86-го года. Господь посетил
