пользовались женщинами третьего сорта. Все было у вас так, но не так. Это
старая дама, которую вы называете директором, потворствовала ему. Он был
начальником...
- Это старо, - пробурчал я, - разве вы не знакомы с сегодняшней
жизнью? Они сами идут сюда, слетаются, на огонек, эти девочки с полными и
тонкими ножками. Мир теперь грешен до отвращения. И вообще... Мне надо
спешить на поезд. Был рад с вами познакомиться.
Мне показалось все уже не интересным.
- Почему вы предупреждаете меня о моей безопасности? - спросил я уже
грубо.
- Да, вашей. А не чьей-нибудь другой. Конечно, это ваши дела. А
мои... Это мои дела!
- Почему я бежал сегодня по вашей милости к Добрюку?
- Потому что вы... Вы стали жестоким. У вас умерло чувство
сострадания к наказанным небом.
- Мистика, - захотел я сбросить ее ладонь с моей руки.
- Глупец. Если все предопределено... Если кому-то быть убитым, а
кому-то убить... Тогда Добрюк прав!
- Мне, выходит, надо перед убийцами-подонками сюсюкать? Становиться
на колени?
- Нет, не сюсюкать. Говорить тихо. Однако нельзя злом призывать к
добру. Все у вас не так, не так! Вы стали писать не так.
Меня начинала раздражать ее манера подобным образом говорить.
Говорить рубяще. Всезнающе.
- Не думайте так обо мне, - посоветовала кротко она.
- Как? Чего вы вдруг решили, что я думаю о вас?
- Вы сейчас подумали, что я нетерпима, заносчива...
- Верно, подумал. Кроме того, вы вмешиваетесь в мою жизнь.
- Это вы вмешиваетесь в чужую жизнь, - спокойно отпарировала она. -
Сейчас вас позвали, чтобы вы поглядели на очередного подонка семнадцати
лет, который убил женщину. У этой женщины осталось двое малышек - четырех
и двух лет. Он ворвался к ней в кабинет и бил ее топором просто так, ни за
что. В этот день он хотел кого-либо убить... Но позвольте вас спросить,
разве для того чтобы увидеть очередную дрянь, надо было так спешить?
- Но вы же сами внушили Добрюку, чтобы я был там. Разве не так?
- Браво, вы уже верите, что есть люди, которые могут внушать.
- Наверное, естественно. Колдуны, вожди. У меня, как и у других, все
смешалось. Я начинаю верить, что люди ходят порой под гипнозом. Они не
видят очевидного. Так было и так есть. А потом, как после драки, машут
кулаками.
- И все-таки, почему вы побежали, когда Добрюк позвал вас?
- У меня такая профессия. Бежать туда, где интересно.
- Вы когда-либо продавались?
- Оскорбляете.
- Ваш газетный суд, стоило лишь приоткрыть краны, хлынул на общество
лавиной. Это уже не суд, а расправа. Почему вы так доверчивы? Почему не
ищете главных виновников?
- Кто главный виновник в этой истории?
- В убийстве Ирины?
- Об этом я и спрашиваю.
- Я уже вам ответила. Эта старуха и тот. Найдите его. Бесполезно
говорить в этой истории, что ее, Иринин, мальчик ушел на три года. Здесь
не это. Есть тот, виновный.
- Говорите яснее! Кто он? Кто?
- Он - почти каждый из вас. Вы, мужчины, стали более продажны, чем
женщины... Но он, тот... Он жив, здоров. Найдите его. Но не продайтесь. Он
попытается вас обмануть.
- Я не из тех. Не продаюсь.
- Вам это так кажется. На самом деле вас только позовут, вы бежите. И
продаетесь... За мелочь... Вам рассказывают, что было так, а не так. И
вы...
- Я выполняю свой долг, как могу.
- Долг? Поддерживать все то, что осталось от Системы?
- Вы не доверяете мне... Потому вы гнали меня от очередной жертвы.
Скажите, как вам удалось вытравить из записки слова? И что означает эта
аббревиатура - ЧСН?
- Вы не знаете и этого?! - Восклицание ее было неподдельным, оно
означало крайнее удивление. - Но это же ныне знает каждый нормальный
человек!
- Я, выходит, ненормальный... Я догадываюсь... Догадываюсь, это -
человек... Не знаю, не знаю! Может, иной... Но я хотел бы спросить: почему
вы считаете, что в мое здешнее дело кто-то должен вмешиваться? И учить
меня моему делу? И не верить мне!
- Это уже другой вопрос. А первый... Вы мне все-таки поможете?
Пойдете со мной, чтобы они оставили меня в покое?
- Если ваша власть над подобными записками так могуществена, разве
вам нужны защитники? Причем неквалифицированные? - Я был ироничен.
- Я не хочу, чтобы вы вмешивались и в это дело, - сказала, помолчав,
она. - Я враз раздумала.
- В какое дело? В дело этого малолетнего убийцы?
- Нет. Я говорю об убийце Ирины.
- Поясните.
Я все-таки обиделся. "Я враз раздумала!" Что позволяет она себе? Так
свысока судить всех!
- Я знаю, о чем вы думаете. Не обижайтесь на меня. Да, я раздумала.
Впрочем, раздумываю...
- Разрешите действовать впредь так, как будете приказывать вы! - Я
заводился.
Она не обратила внимание на мое ерничание.
- До этого своего убийства, - заговорила тихо, с раздумьем, - тот
звереныш жил, как живут все его сверстники из маленьких городков.
Издевательства начинаются с детского садика. Потом издеваются в школе, на
улице. Этот тихий мерзавец поступил в училище. И тут его били, унижали.
Что сделать, чтобы вознестись? На ком отыграться? И вот жертва -
медицинская сестра...
- Выходит, не виновен?
- Зачем же так? Конечно, виновен. Но он исполнитель воли общества,
доведшего его до психоза.
Я снова пожал плечами и сказал:
- Не больно и свежая мысль. Не все будут убивать только потому, чтобы
вознестись.
- Жизнь от рождения и смерти... За час, за день, за неделю вы узнаете
это. - Ее мелодическая манера речи охлаждала меня. - Вы делаете вид, что
во всем разобрались. А разве вы умирали? А разве помните, как родились? От
вас скрыты те загадочные дни. Никто в деталях вам не рассказывал, как
свершилось чудо... Вам бы все это помнить, тогда вы никогда бы не
ошибались. А если бы умерли, вам легче было бы понять умерших...
- Убитых, - поправил я. - Выходит, мне надо быть убитым, чтобы понять
убитого? Но разве тогда я уже буду нужен?
- Чтобы судить об убитом, надо быть убитому.
Это был ее решающий голос в нашем немного запутанном диалоге. Я
понимал ее: она хотела мне сказать, чтобы я подходил к разным убийствам
Ирины и медсестры по-разному. Но этот сам подход к разным убийствам был
само собой разумеющимся. И что же? Дальше-то? Чтобы судить об убитом, надо
быть убитому?! Какая нездешняя, неземная мысль! Кто так может сказать?!
- Я понимаю, о чем вы думаете, - послышался вдали ее голос.
Мимо меня мелькнула тень. Я слышал, как щелкнул замок. И выбежал в
коридор. Тут же захлопнулась дверь моего номера. Я попытался побежать в ту
сторону, и тут же, ощутив толчок в плечо, отлетел к стене. Вверху горела
лампочка. С ужасом я подумал, что надо идти за ключом, мой остался в
запертом номере. Там меня увидит директорша... О чем я должен с ней
поговорить? Не помню!
- Не ходите со мной. Я раздумала! - Опять вдали послышался голос.
Я знал по статистике: продолжается рост преступности; личному составу
внутренних дел все труднее справляться с нарастающим валом преступлений;
нагрузка на одного сотрудника уголовного розыска по зарегистрированным
преступлениям возросла почти на четверть - с семнадцати до двадцати одного
оперативно-розыскного дела... И т.д. и т.д. Боже, милый Добрюк! Да тут не
надо и показывать таких подонков, чтобы понять весь ужас сегодняшней
жизни. Стоит лишь поглядеть вокруг!
Я тарабанил на машинке об убийстве Ирины, прикатив в свой город. Я
позабыл о предупреждении Лю не писать. "Это не ваше дело! Есть другие,
которые будут чистить конюшни!" В конце концов, а что я буду делать, если
перестану писать? Это же своего рода наркотик - выворачивать пласты
уголовной хроники, а?
Мне казалось, что материал об убийстве Ирины выглядит и серьезнее и в
чем-то убедительнее, если хотите - поучительнее, хотя все во мне
протестовало. Я ведь решил окончательно, что не стану писать больше об
убийстве Светланы, не стану восстанавливать испорченную, наверное, Лю
рукопись. Зачем? Пока восстановишь... Да лучше потом, после этой повести,
написать заново что-то. Или вообще не писать!
Так я и повторял: "Кому это нужно! Кому это нужно!" И строчил,
подыскивая слова и о Ледике, и его жене, убитой так жестоко, и о "воре в
законе", и о всех ребятах-оперативниках. Звонок уже надрывался. И в первые
секунды, еще в общем-то толком не разобравшись, я не мог понять, что хочет
этот человек от меня лично. Наконец, он объяснил. Он хочет, чтобы я
обязательно описал эту историю о его трагически погибшей супруге (слово
"трагически" он подчеркивает). Оказывается - муж так трактует смерть
ушедшей из жизни Светланы. Он так хочет...
- Зачем это вам? - закричал я, хотя слышимость была отличной.
- Зачем? - ответил он, тоже криком. - А не знаю!.. Может, хотя бы
напомнить, что она жила... Вы знаете, - продолжал он кричать, - мы жили
все-таки хорошо... - Вдруг глухие стоны донеслись до меня. - Зачем, а?
Зачем?! Зачем мы все это затеяли? Да лучше бы я получал аспирантские
крохи! Я не хочу, вы слышите?.. Не хочу так больше жить! Вы и напишите...
Не хочу!
- Успокойтесь! - стал я упрашивать его. - Уже ничего не вернешь!
- Это неправда! Не затопчет никто, что у меня было с моей любимой...
Нет, не смейте писать о ней плохо! Жила материально со мной плохо. Это
верно. Все жили так! Лишь кучка сволочей жила хорошо. Они кормили нас
бумажными лозунгами... Но мы жили лучше их. И если она била по мордасам
насильника... Это - хорошо! Она осталась чистой... Понимаете, чистой! Не
копайтесь в грязном белье! Я в случае чего найду вас на краю земли...
- Дочь с вами? - крикнул опять я.
- Нет, она у ее родителей.
- Зачем вы уехали так далеко от дочери?
- Светины родители - замечательные люди. У них ей хорошо... Вы, что
же, видели девочку?
Из всего, что я видел там, - его девочка меня более всего потрясла.
Лицо у нее было непрощающее, глаза колючие, злые, совсем взрослые, когда
она узнала чужого дядю и показала на него:
- Это он увез маму!..
Я и читал потом эту стостраничную писанину глазами этой девочки.
Зачем пишу? Для кого пишу? Нет, я не хотел отчитываться перед отцом этой
девочки. Отец многое не знает. Его красивая жена была не прочь погулять с
чужими мужчинами, закрыв свою девочку на ключ. "Так делают все"... Кто мы?
Куда идем? На что надеемся? Если наши жены теперь открыто гуляют с чужими
мужьями, уезжая от нас. Но кто - не "мужья"? Мы, мы? Все мы? И все мы лжем
друг другу?
Я опять ухватился за стостраничную рукопись - нужна! Я выбрасывал из
рукописи все лишнее, выбрасывал эту дешевую мораль - вон, вон! Тысячи,
пять тысяч, миллион людских потрясений, и все идет всякий раз не так, как
было. Но идет хуже, чем всегда. Общество становится страшным.
Вместе с тем я потихонечку стал писать о Ледике, его убитой жене. Я
видел глаза Ледика, этого растерянного, совсем не похожего теперь на себя
- человека, которым был когда-то. Глаза эти были такие просящие, такие
безысходные, что я стал понимать: кто-то ведь обязан подать таким людям
милостыню! Вдруг он действительно не убивал? Вдруг все это наговоры? Кому
он помешал? Жил, работал, учился, служил... И теперь - конец? Он говорит:
что вы, зачем я бы ее убивал? Ему Васильев в ответ: "Не говори не убивал.
Кивни, и я пойму..." Не кивает!
По ночам я уже страстно работал с новой рукописью. Старая путем
загадочного вмешательства Лю была в дырах, пустотах. Как необетованная
земля. И Ледик исправно ложился на новые чистые листы, и теперь был у меня
другим - порой беззащитным и неприятным. Господи, что делают с людьми
