Владимир ЮГОВ
ЗАГАДКА МАДАМ ЛЮ
...Каблучки ее стучали в раннем утре вызывающе, настойчиво и весело.
Я чувствовал вчера: сегодня она обязательно придет. И не ошибся. Она не
шла - летела. И я, стоя у окна, прячась за дубовый старинный шкаф,
любовался ею. В ее этом полете к моему коммунальному жилью была такая
нетерпеливая решительность, что я испугался за все: убогий свой быт - этот
тринадцатиквадратный неуют с облезшими стенами; эту свою кровать,
наверное, времен военного коммунизма (с железной сеткой, которую можно
прибить на окне и сделать решеткой); эту дверь с дурацким колокольчиком
(можно смотреть в ее щели как в "глазок"). Я уверял теперь себя: это все
здешнее мое ее погубит. Погубит женскую, светящуюся на лице, радость.
Погубит ее характер. Погубит душу. Я давно понял: все в ней настоено на
нашем, то есть здешнем бытие. И вместе с тем она вобрала в себя всю
вселенную...
Я любил ее сейчас, в эту минуту, когда она бежала ко мне, искреннее,
больше, чем любил когда-то других. Я видел по мере ее приближения облачко
над ее ликом. Белое облачко. Зелень деревьев была так зелена на фоне
голубизны ее глаз, глаз, цвета сегодняшнего неба, что я закрыл невольно
лицо, боясь утонуть в этом волнующем цвете. Тоска вдруг нахлынула. Я стал
проклинать себя за то, что постарел, а, встретив ее, сразу не отверг. Я
мог бы понять, что с ее появлением все вокруг сделалось по-детски свежим.
Но я-то, я... Я остался старым, больным, подозрительным, неверящим в
любовь...
Каблучки, между тем, процокали уже по нашим ступенькам. Я живу на
втором этаже, и впервые мне пришлось пожалеть, что живу не выше, так как
этот мелодичный, веселый, дробный стук кончился. Затрещал звонок. Я вновь
ощутил глубокую тоску, оглядев себя. Передо мной в зеркале стоял
потрепанного вида этакий мужичок, которыми заполнены великие просторы
шестой части задыхающейся, обманутой земли. Этот мужичок был одет в
спортивные выгоревшие штаны, в которые одевается дома большая часть
страны, расположенной на этой земле; на ногах - шлепанцы, годящиеся лишь
для одного: чтобы выкинуть.
- Сейчас! - заорал я, разучившись сразу после звонка открывать дверь.
Весь я сжался, похолодел от предчувствия счастья. Так было со мной.
Однажды я шел к вершине горы. Страх вонзился в меня. Или упаду. Покачусь
вниз. Или... Какие свежие снега вдруг увидел я! Какие глубокие ущелья с
острыми каменьями... Мне бы теперь крылья, чтобы попасть на вершину. Но их
давно, как у многих, обрезали. Оставили немножко перьев. И годочков.
Обкарнали. Понимает ли она, к кому идет? Понимает ли, что я бессилен
изменить что-то в этом мире?
Я шептал ее имя: "Лю! Лю!" И шептал за этим именем избитые слова:
зачем ты не родилась раньше? Со мной? Я бы, может, так не выглядел. Не
выглядел бы монументально-скульптурным, похожим на таких же
монументально-скульптурных, убогих душой и однообразной, как оказалось,
неверной наукой. Мы бы тогда помогли всем им, Лю! Я бы тогда не был так
паскудно традиционен и труслив в защите людей. Я бы тоже, как ты сейчас, в
своей весенней молодости, дышал вишневым воздухом, над моей головой плыло
бы утреннее белое облачко, ночью бы я видел новые созвездия. И я не дал бы
тем, кто за это ответственен, погребать тела убитых, не найдя убийц. Это
так, Лю. Так. Не иначе!
1. УБИЙСТВО В НОЧЬ ПОД ПРАЗДНИК
По-моему, Лю и сообщила мне в гостиницу по телефону об убийстве. Она
тогда просто изменила голос, подстроив его под мужской. Это я потом
вычислил. Но почему за мной приехали тогда Сухонин, Васильев, Струев?
Был день пасхи. Я, к сожалению, в ста восьмидесяти университетских
предметах, не учил догматического и нравственного богословия, патристику,
церковную археологию, литургику, общую церковную историю и церковное
право, гомилетику, педагогику, древние и новые языки и прочие науки,
делающие человека хотя бы душевнее и грамотнее. И Лю пояснила мне, что
означает убийство в такие дни. Может, она что-то путала, прибавляла, но я
понял, что, если всякое убийство - грех, то это - величайший грех.
В пятницу Ирина уже лежала, обнаженная от мирских одежд, боса и
непокровенна. Она будто отвергла все лишнее в этой жизни. Где находилась
теперь ее душа, которая должна всегда господствовать над началом земным -
над телом? Никто не знал. Не знала, наверное, даже Лю. Хотя... Душа наша
не умирает! И это, согласитесь, наполняет жизнь особым смыслом.
После телефонного звонка Лю в гостиницу я потом, приехав на место,
где было совершено преступление, думал: вот так умрешь, тебя зароют и,
если на этом все кончится, тогда, конечно, очень страшно - можно творить
все, что взбредет в башку. А еще страшнее, что на протяжении этой не такой
уж и длинной жизни, по каким-то точным подсчетам, каждый из нас
подвергается ограблению (девять из десяти - два и более раза), а один из
133 умирает насильственной смертью.
Насильственной смертью умерла и Ирина. Мужской голос приглашал меня
"пройти страдания вместе с убитой", что естественно хотя бы потому, что
возвращение в лоно веры в живущего рядом абсолютно объяснимо твоей же
духовной потребностью. Меня приглашали, в качестве "пишущего на эти темы",
- отведать "кусок" нашей "дрянной действительности".
Честно, запутался со звонками. Почему приехала милиция - Сухонин,
Васильев, Струев, если звонила Лю? Звонила же она! А приехала милиция! Я
поехал с ними, да. И по горячим следам вечером (опять по телефону)
рассказывал все Лю. Я сказал и о том, что был недавно в командировке,
встретился почти с такой же историей, написал о ней...
- Сто страниц убористого текста, - дополнила меня она.
- Откуда вы знаете?
- Вы заперли себя на даче друга и написали...
- Слушайте, все-таки, откуда вы знаете?
- Все истории похожи одна на другую.
- Да, но эта...
- Эта как две капли воды похожа на ту.
- Есть много несходств.
- Вы сегодня выпили, поэтому возражаете. Я чувствую запах армянского
коньяка.
- А вы бы не пили, наглядясь на такое?
- Я? Я не пью. Во всяком случае, такой коньяк я бы не пила.
- Чего вдруг?
- Это подделка.
- Откуда вы знаете, что я пил?
- Я была рядом с вами.
- Почему я не знаю вас?
- Я говорила с вами. А если вы не верите, я расскажу, о чем вы
рассуждали с Сухониным. Вы сказали, что вам ничего не оставалось, как
написать сто страниц... Что таких историй тысячи. И вы будто очнулись.
Теперь вы слышите о преступности везде: в магазинах, метро, автобусах. Вы
стали замечать, как опустели театры, никто из ваших нормальных знакомых не
ходит поздно вечером в кино. Ваш город пустеет после программы "Время".
Что вы не знали (хотя и пишете об этом) о криминальной истории своего
милого Отечества. Да, да! Вы так и сказали: милого Отечества. Это у вас в
привычке - так иронизировать. Ведь Отечество, сказали вы, всегда гордилось
тем, что с преступностью у нас покончено.
- Послушайте, кто вы? - крикнул я, чувствуя, что пьянею и не могу
больше контролировать себя. - Вы же знаете, что я вынес за этот день! Я
действительно выпил, и пил действительно коньяк.
- Не кричите. Вам это не идет. Даже после дешевого армянского коньяка
вы должны говорить с женщиной уважительно.
- Как вас зовут в конце концов? И что вам надо от меня?
Пип, пип, пип! - запищал телефон. Я тогда еще не знал, как зовут Лю,
кто она, чем занимается, где живет...
В пятницу были сняты первые показания и составлен протокол. Вы,
видимо, догадаетесь, о ком будет идти речь, если я обрисую ситуацию.
Представьте, служил человек на флоте положенных ему три года, честь
по чести демобилизовался. Вернулся в свой городок. Было это во вторник,
что важно для повествования. Человек был до службы женат. В первый год
службы его поздравили с первенцем - родилась дочь Катя. На второй год его
службы молодые решили порвать отношения. Заочно. По письмам. Объяснять все
это долго, да и по ходу повести станет ясна причина развода. За два года
потом - ни одного письма. Но вернувшись в свой город, морячок пошагал не к
родителям, где был прописан (жена потом ушла от них), а к своей Ирине.
Ну что тут такого? Пути молодых неисповедимы. Захотелось - пошел. И
жил там до четверга (у Ирины была теперь отдельная квартира). Не позвонил
родителям ни разу. Хотя вроде никогда не ругался с ними в письмах.
Вечером, в четверг, морячок неожиданно уходит к матери и отцу (отчиму) и в
тот же вечер Ирину находят мертвой. Убита она была самым жестоким образом.
С моряка и были сняты первые показания. Снимал их старший лейтенант
Васильев. Существо плюгавое, рыжее, с белесыми дугами бровей, существо
всего в сто шестьдесят сантиметров ростом. Моряк, со странным именем
Ледик, был двухметровый гигант, похожий на сагановского героя из "Немного
солнца в холодной воде" Константина фон Мекка. Высоченные скулы, крупный
нос и мясистый рот. Была ли у него "рыбья кровь", как у фон Мекка, -
трудно сказать; но то, что он являл миру не радость, а какую-то стылость и
отрешенность, - факт.
Как он вел себя со следователем? Пока недоумевал.
Следует сказать, что эти два молодых человека, следователь и Ледик,
по двадцати трех лет от роду, знали друг друга. Они даже один год учились
когда-то в одном классе. Ледик тогда был гибким, высоченным и широкогрудым
пацаном с карими, по-девичьи, красивыми глазами, а Васильев - светленьким
узколицым мальчиком, настороженно изучающим каждого, в том числе и Ледика.
Васильев только поступил тогда в их школу: его отца назначили директором
знаменитого на то время СПТУ, где для всей страны готовились отменные
взрывники шахт и где из месяца в месяц, после раздачи стипендии,
вспыхивала поножовщина. Этот мальчик Васильев потом хвастался: "В СПТУ
папа за шесть месяцев навел полный порядок..."
Васильев-старший был вскоре выдвинут в областной город.
Васильев-старший стал, защитив впрочем тут, в СПТУ, кандидатскую, ректором
какого-то института. Его мальчик потом поступил в К-скую школу
следователей. Вышел оттуда в звании лейтенанта и, как видите, теперь
старший лейтенант производил допрос.
"Учился с Ледиком" потом возникло. Но не имело продолжения. Полковник
Сухонин, возглавивший оперативную группу по расследованию убийства, махнул
на формальности рукой.
Итак, они сидят друг против друга. Пижонистый рыжик Васильев и рыхлая
глыба Ледик. Рыжик пружинист, подпрыгивает, ерзает на стуле. Лучше
признаться! Это его совет. Всем сразу станет легче. Легче станет и тебе, -
вкрадчиво говорит он Ледику. - Напишем, что пострадала на почве ревности.
Ты был в аффекте. Жили вы эти дни, после твоего приезда, в постоянной
войне. В состоянии запальчивости и раздражения. Мать у тебя медик, имеет
связи. Она, думаю, видела, что пришел ты в нервном расстройстве. Невменяем
был, когда совершал убийство. Ну и напишем: убийство совершено в состоянии
аффекта. Глядишь, иной поворот на суде.
- Но я же не убивал, - в который раз повторяет Ледик, тиская в своих
больших руках бескозырку (он так и не расстался еще с морской формой).
- Естественно! - Васильев подпрыгивает вроде в восторге от такого
ответа. - Естественно! Кто же скажет вот так сразу: я _у_б_и_в_а_л_? Да я
таких и не видел. Бывает по-другому: я говорю: мол, ты убивал? А тот, кто
убивал, и повторяет "не убивал", возьмет и кивнет головой. Тогда я молча
вписываю: убивал. А тот, кто убивал, смотрит на меня и читает бумагу,
