которую я ему подкладываю. Он ее подписывает. И потом уже не отказывается.
Привыкает даже. И вдруг сам говорит: я убивал!
- А я не убивал.
- Это я уже слышал... Как ты думаешь, слышал или не слышал? В первый
раз я, правда, не услышал. Мы ведь встретили тебя, когда узнали, что Ирина
убита, и отпустили тебя...
- Подполковник отпустил.
- Ну, конечно, подполковник. Фамилия его, кстати, Струев. Потому я и
не слыхал, сказал ты, что не убивал, или не сказал?
- Я сказал, что не убивал.
- Подполковник у нас психолог. Ты держался крепко. Не суетился...
Человек, который убивает, у него мандраж. А ты на флоте привык не
мандражировать. В общем-то ты и в школе был - будь спок! Железный.
Помнишь, на уроке ртуть разлили? Ты как вел себя? Я же с тобой на одной
парте сидел? Ты не пошелохнулся.
- Мы тогда не понимали...
- Э-э, нет. Я понимал, что это значит... Разлить ртуть! Чуть ли не
литр! Да калекой можно было остаться. Я струхнул. И меня сразу можно было
бы разоблачить, что я трус.
- Я не убивал. Чего тут мандражировать?
- Вот именно. Если бы...
Он осекся на полуслове, соскочил со стула, будто тот стал горячим. В
их комнатку, заваленную разными папками, бумагами, старым хламьем,
пригодным или непригодным для их службы, вошел тот самый подполковник,
фамилию которого они только что упоминали. Он был худощав, лицо землистое,
усталое. Не здороваясь, сел на стул Васильева и, показав на Ледика,
спросил:
- Отрицает?
Васильев кивнул в знак согласия.
- И что эти дни был у убитой? Тоже отрицает?
- Это я не отрицал и не отрицаю, - ответил уже Ледик. - Это и ежу
ясно.
- Ну и на этом спасибо, - вздохнул притворно подполковник. - А кто
же, по-вашему, убил ее, если не вы? - Подполковник поудобнее устроился на
стуле.
- Это уже ваша забота найти убийцу, а не моя. Главное, я не убивал. Я
тут ни при чем.
- Вы тут!.. - Струев стукнул кулаком по столу, голос его содрогнул
казенное здание. - Вы тут!.. Вы тут всего несколько дней... До этого все
было тихо... Когда вы ушли домой?
- Домой?
- Ну к своим родителям. Когда? Когда мы вас встретили? Или раньше
ушли?
- Не помню. Наверное, в десятом часу. Вечера. В четверг.
- Вы видели, что она лежала?
- Конечно, видел...
- Почему не подошли?
- Думал, просто лежит... В общем, этого не объяснишь, почему не
подошел.
- Постарайтесь объяснить.
- Я думал, что она жива...
- Потому не подошли?
- Да.
- Вы поссорились? Перед этим?
- Мы эти три дня только то и делали - ссорились.
- И вы пошли? Просто пошли? Когда человек лежит?
- Я же это вам объяснил и в первый раз. Пошел.
- Неужели вы так и не подошли к ней?
- Нет.
- Странно. Вы же видели, что она лежит без движений.
- Но я вам сказал... Тогда еще сказал... Было темно... Темно! Я не
знал, что она убита.
- Тем более, вам следовало бы подойти, - вступил в разговор старший
лейтенант. - Может, она на тот час была еще жива?
- Именно, - сказал с иронией подполковник и задал новый вопрос: как
он провел этот четверг?
- Вы были с Ириной весь день? - впился глазами.
- В этот день она не пошла на работу. С утра мы отвели в садик
Катюшу. Потом позавтракали. Затем пообедали. А в четыре часа дня я пошел в
садик за Катюшей один. Ирина сказала, что плохо себя чувствует.
- Тем более, надо было подойти к ней, когда она так лежала, - заметил
старший лейтенант.
- Мы играли с Катюшей до пяти часов, - не обратил внимания на слова
Васильева Ледик. - А когда я пришел, чтобы одеть ее и вести домой... Мне
воспитательница сказала... Ну что звонили сюда, и мне ее, Катюшу, одну не
отдадут...
- Кто звонил?
- Я не знаю.
- Ее родители? Она сама?
- И она, и ее родители, может.
- Это так сказала вам воспитательница?
- Да.
- И что вы предприняли?
- Я пошел за Ириной. Чтобы объясниться. Все-таки это и моя дочь. И,
может, вместе пойти и взять ребенка...
- Кто-то вас видел, когда вы шли вместе?
- Не знаю.
- Но в поселке вас многие знают. И вы знаете многих...
- У меня память на лица неважная. Мне кажется, весь поселок другой.
Теперь, после моей службы.
- И все-таки кто-то вас видел? - спросил Васильев.
- Почему вы так настаиваете? Это же все - случайные встречи.
- И все-таки?
- Я не знаю их фамилий.
- Не знаю, не знаю! - забормотал Васильев. - И так всю дорогу!
2. РАССУЖДЕНИЕ О СМЕРТИ
Я теперь часто езжу на наши кинорынки в качестве члена жюри.
Последний кинорынок аккредитовали более пятидесяти непосредственных
производителей продукции. Было на нем предложено для покупок пятьдесят
игровых, пять документальных и научно-популярных лент, двадцать
мультфильмов и т.п. Я был на нем в том же качестве - члена жюри.
Но почему сразу, по приезде оттуда, бросился в тот тихий, заштатный
шахтерский городок? Где было совершено убийство? Да потому, что взыграло
во мне убаюкивающая, убивающая нас конъюнктурщина.
Какова была программа свободного уже нашего кинорынка, где нет
прежних структур - это нравственно, это для наших советских людей -
тружеников, а это пошло, очернено, потому - нельзя, запретно?! На наш
кинорынок вываливается теперь все то, что покруче и побойче. Что
показывали (для покупателей) на этом последнем кинорынке? Сперва - про
убийства, потом - про изнасилования, затем - про убийства и сразу же - про
изнасилования. Если показывали мужскую тюрьму, то обязательно "паханов" и
новичков (мужские сексуальные игры), если женскую колонию, то -
мужеподобных женщин и сладеньких девочек, хором охающих за цветными
занавесками (женские половые игры).
И теперь, представьте, как покупатели кинорынка бросились приобретать
эту порнуху! Они ее хватали! Молча хватали. "Это пойдет в кинотеатрах у
нас!" - сказал мне с восхищением один такой торгаш. Они уверили меня, что
я несовременный, отстал от жизни. С кем-то из них я пил потом вечером в
престижном ресторане, построенном год назад. Пил, конечно, на их деньги. И
перевоспитывался - под их напором.
Перед этой поездкой на кинорынок я написал сто страниц убористого
текста - очередную детективную историю. Я боялся ее показывать знающим
людям: опозорят, скажут - чернуха! Вернувшись домой, войдя в прокуренный,
с чужими запахами коридор, вдруг представил, какой я, собственно, болван.
Я мог бы давно разбогатеть, то есть заработать бешеные деньги. Почему,
имея такую "продажную" на книжном рынке рукопись, бедный-бедный, я считал
в среде этих богачей копейки в своем кармане? Неужели я не мог, так же,
как они, ходить в ресторан, пить, заигрывать с девочками, приглашать их в
номер?
Ужас, за три дня пребывания в номере, мне пришлось заплатить бешеные
рубли, а возвратили мне в тамошней конторе жалкие копейки за каждые сутки.
Я жил эти три дня впроголодь - попивал чаек и заедал его булкой...
Зачем же я так глуп, если моя рукопись, похожая на их искусство,
прозябает в моей этой дурной смеженке? Давно мог бы я положить ее на стол
новых редакторов, неистово ищущих чернуху и порнуху. Почему я, олух,
всегда считал всю остросюжетную, подобную той, которая процветала на
кинорынке, продукцию вторым сортом? Кто мне привинтил подобную башку на
плечи? Кто внес в мои извилины подобное?
Ах, совокупность случайных обстоятельств в судьбе каждого из нас
предопределена! Ах, чем удивишь читателя, придумывая сногсшибательные
обстоятельства! Ах, право, грешно заострять и без того грешное бытие! Кто
это сказал? Я? Но посмотри на себя в зеркало. Это сказал подонок, который
просто не умеет жить.
Игра новой и новой мысли в литературе мое кредо. Но ведь тут-то тоже
все ясно! Смыслообразующим стержнем литературы в прежние, очень давние
времена был Бог. И все шло вокруг него. Но стали в литературе царствовать
Достоевский и Ницше. Достоевский возложил всю ответственность за
происходящее в мире на человека. Бедные маленькие люди! Раньше все можно
было свалить на кого-то, ныне - только на себя.
...О чем же я писал в ста страницах своей детективной повести, о
которой почему-то знала Лю? Я писал о женщине по имени Света. Ее убили
жестоко, по-зверски четверо мужчин. При этом присутствовала еще одна
женщина, случайная знакомая Светы. Оставшаяся в живых, эта женщина видела,
как четверо мужчин резали на куски Свету и бросали в костер. Чтобы замести
следы.
Вы спросите, за что они убили Свету? За то, что пошла с ними в лес на
пикник и не разделила ложе со всеми сразу. Они знали, что у Светы есть
муж. Правда, он не мог приехать вместе с ней в этот санаторий - дела.
Света приехала с дочкой. Она закрыла эту дочку в номере, поставила
горшочек и сказала, что скоро придет.
Остался от Светы палец с обручальным кольцом, его потом и нашли
следователи в золе. Дочь восьми лет показала на дядю, который в тот вечер,
когда мама собиралась в гости, приходил в их номер. Мужчина ударил Свету
по лицу за то, что она первой ударила его, не согласившись пойти на
четверых. Он потом бил ее долго, а эти трое стали помогать. Случайная
знакомая сказала избитой Свете:
- Ты думаешь они задарма нас вином поили и шашлыками кормили?
Наивняк? Чё те, не хочется по кругу, что ли? Говорила же - горит...
Обо всем этом я тогда и накатал. Лю сказала мне, как вы знаете, что
все истории повторяются. Если нынешняя женщина, имея мужа, идет спокойно в
лес, на пикник, пьет вино мужчин, ест шашлыки, она, наверное, знает, что
надо по первому приказу мужчины раздеться и разделить с ним любовь? Так во
всяком случае говорила на суде случайная знакомая Светы. Она спокойно
рассказала, как потом они, эти четверо, по очереди имели ее, как потом
убили.
Убитая Ирина, тоже была не паинька. Она не разошлась с Ледиком
официально. "Горячая, взрывная женщина... Она сама виновата", - услышал я,
когда приехал. И т.д., и т.п. Покопался же я во всем, вывернул такие
сексуальные глыбы наружу!
О Свете... Я писал, художественно варьируя извечную мораль: не ходи с
мужиком в лес; если хочешь остаться девственницей, сиди дома! И все.
Но чем же тогда истории похожи? Почему Лю так вредила мне? Зачем
мешала? С какой целью уговаривала не писать больше "этих историй со
страшным концом"?
Боже мой! Почему я всегда завидовал тем, кто решает в литературе
мировые проблемы? Без "чернухи" и "порнухи". Проблемы человечества... Но
разве и Светлана и Ирина не были частичкой человечества? Разве их судьбы
нам всем безразличны? И вообще... Не писать о смерти, не заострять любую
историю, - как советовала мне Лю - "потому что вы озверели в вашей
голодной стране", - тогда отказаться от главного, что ждет читатель, -
острого сюжета. Всегда мы и держались на сюжете. В том числе - вокруг
смерти. И Гомер, и Фукидит, и Ксенофонт, и Плутарх, и Тит Ливий, и Апулей
всякий раз заостряли сюжеты.
А перечитайте плутовские романы эпохи Возрождения. Строятся они,
конечно, по принципу "нитки с бусами" (это отмечают все: и практики, и
теоретики литературы). Катятся бусинки, распадаются на новеллы. Все
связано с историей одного героя. Сюжет пульсирует, отмирает, вновь
нарождается.
Наши современные детективы об убийствах тоже строятся по принципу
"нитки с бусами": все вокруг одного героя - убитого. Вокруг... Праведные,
не праведные. А там... Он, Она - какое кому дело? Но... Вокруг, вокруг
крутится сюжет...
Я не хотел давать повесть об убийстве Светы. Хотя и написал о ней,
