Учитель убедил Алексея Спиридоновича, что кабачок в порту то же самое, что
вагон, и поэтому, рассказав здесь свою жизнь, он не отступит ни от традиций
великой русской литературы, ни от своих тридцатилетних привычек.
Родился Алексей Спиридонович в городе Ельце и там же провел свое
детство. Мать его вскоре после рождения Алеши убежала с французом Жоржем,
парикмахером местного предводителя дворянства. В Москве Жорж, получив от нее
"сувениры без цены", то есть ларец с фамильными бриллиантами, счел свою
миссию в стране дикарей законченпой и уехал в родную Тулузу. Мать Алеши
попробовала существовать, писала какие-то письма, ходила к родственникам и,
проваландавшись два года, умерла. Мальчик рос с отцом -- генералом в
отставке и большим самодуром. Наблюдали за ним различные гувернантки,
довольно быстро сменявшие одна другую, которые свои досуги посвящали уходу
за генералом. После ночей в кабинете отца они били Алешу, щипали его с
вывертом и при этом смеялись: "Ну-на, попробуй, пойди пожалуйся отцу! "
Зато, когда судьба заставляла их проводить долгие недели в детской,
предчувствуя немилость, они дарили Алеше трубочки со сливками, пришептывая:
"Ты хороший мальчик, пойди скажи папе, что я тебя очень люблю и его тоже.
Только смотри не говори, что это я тебе сказала". Генерал пил запоем. Порой
он хватал хлыстик, висевший над турецким диваном, хлестал им по спине Алешу
и приговаривал: "Шлюхино отродье, вот тебе! И черт тебя знает, чей ты!
Цирюльник поганый! Иди мыль морду! " А потом ночью будил мальчика, и тот в
ужасе видел старика на четвереньках перед кроваткой с сеткой, который
завывал: "Ангел мои чистый! Солнышко мое! Недостоин я тебя, гад, блудодей!
Раздави меня! Плюнь, ну, плюнь в отца! " Он не успокаивался, пока Алеша не
делал вида, что плюет в него. Иногда после этого генерал смиренно уползал на
четвереньках, как пес к себе в конуру, но порой вдруг вскакивал, рычал: "В
отца плюешь, пащенок?" -- хватал Хлыст, и все начиналось сызнова.
Особенно запомнилась Алексею Спиридоновичу одна ночь. Генерал как-то
привез к ним на двор молоденького медвежонка, который стал закадычным
приятелем Алеши, участником; всех игр. Звали медвежонка Бумбой, был он
растяпым, падким на сласти и очень ласковым.
Ночью генерал будит Алешу, закутывает бережно в одеяло и несет в садик.
Там, привязанный к беседке, на задних лапах стоит Бумба. Генерал размахивает
наганом, хохочет: "Убиение святого Севастиана, картина, достойная кисти
Айвазовского, хи, хи, хи! Мишка, тащи сюда бутылочку зубровки -- за переход
души раба божьего Бумбы!" Медвежонок, думая, что с ним играют, облизывается
и урчит. Генерал стреляет, спьяна мимо, только прострелил лапу. Бумба
отчаянно визжит, как щенок, которому наступили на хвост. Наконец кончено.
Алешу несут наверх в забытьи. Жар, горячка. Ничего -- отлежался.
Еще рассказывал Алексей Спиридонович о своих детских играх. Больше
всего он любил ловить на окошке мух и отрывать им лапы, крылышки. Но потом
ему было их жалко и скучно, Тогда он устраивал "мушиный лазарет" -- в одной
спичечной коробке помещались мухи без крылышек, в другой однокрылые, в
третьей безногие и так далее. Иногда он молился перед иконой богородицы,
чтоб она устроила в раю его, Бумбу и маму (о которой он слыхал от старушки
ключницы), но потом, раздраженный тем, что у него, только у него нет мамы,
что Бумбу пристрелил отец, вынимал из шляпы очередной гувернантки большую
булавку и начинал колоть глаза богородице "Вот тебе, вот тебе!"
Когда Алеша был в шестом классе гимназии, генерал,
перепив зубровки и схватив простуду во время поездки на богомолье к
Тихону Задонскому, куда он возил с собой девку Любку и фрейлейн Шарлотту,
умер; он оставил сыну некоторую сумму и жуликоватых опекунов. Вскоре после
этого Алеша впервые познал тяготы плоти. До сего, прочитав тайком в "Ниве"
"Воскресение", он тщетно старался претворить горничную Лену в Катюшу,
неожиданно, как бы невзначай, прошмыгивая пальцами по ее телу и заставляя ее
нещадно бить посуду. После волнений, колебаний и страхов Алеша отправился с
"камчадалом", усатым Пукловым, в заведение Ангелины Карповны и там за три
рубля получил от дородной, но расторопной Стеши некоторое элементарное
воспитание. Когда Алеша вышел из каморки в салон Ангелины Карповны, Пуклов,
глотая мутное пиво, спросил восторженно: "Ну, что скажешь, брат? Здорово?
Это мое открытие, в некотором роде Колумб!.." Но Алеша, закрыв лицо руками,
бубнил: "Что я сделал?" И, получив "размазню", выбежал на улицу. Дома он
брезгливо мылся, вспоминал мать и хныкал. А на следующий день, решив начать
новую жизнь, пошел в библиотеку, записался по второму разряду и взял книги
Мережковского и Бердяева.
Все это, конечно, не помешало ему вскоре отправиться снова, правда, не
к Стеше, но к Маруне, черной и потной молдаванке, похожей на истекавшую
соком маслину. Читать книжки о грехе и об антихристе он, однако, не
перестал. Завел альбом и, разделив его на отделы: "любовь", "бог", "природа"
и другие,-- выписывал туда наиболее потрясавшие его мысли. Так, в отделе
"человек" значилось: "Человек создан для счастья, как птица для полета" --
В. Короленко, "Человек -- это звучит гордо" -- М. Горький и так далее.
Засим он влюбился в голубоглазую Нюру, дочь почтового чиновника,
отличительными чертами которой были четыре локона в виде колбасок, медальон
с изображением котенка и страстная любовь к шоколаду с фисташковой начинкой.
Влюбившись, он ходил, вздыхал и наконец долгими разговорами о своем
одиночестве, подсаживаниями поближе на узкой кушетке добился основательного
поцелуя. Тогда его охватили сомнения. Как ни была возвышенна и заманчива
любовь в произведениях всех лучших писателей, как ни были сладки пухлые губы
Нюры, многое заставляло его призадуматься. Нюра не Стеша и не Маруня, у нее
отец и прочее, значит, придется жениться. Но Нюра и не Беатриче, в ней нет
жажды божественного. Значит -- служба, пеленки. Разве можно читать Ницше или
Шопенгауэра, когда рядом пищит младенец? Конечно, дети не всегда бывают,
говорят даже, что есть кое-что. Но ведь "кое-что" -- это не бирюзовое
колечко, его не поднесешь невесте. И такое загрязнение идеалов!.. Он открыл
свой альбом, отдел "любовь", и прочел: "Только утро любви хорошо" -С.
Надсон. Это окончательно толкнуло его на определенное решение, и он послал
Нюре письмо на шестнадцати страницах о "великом конфликте между разумом и
сердцем" и о "непостижимых путях провидения". Полгода спустя, узнав, что
Нюра выходит замуж за товарища прокурора, он вознегодовал: "Вот вечная
любовь! Идеал! А впрочем, я незлобив и желаю ей счастья".
Лет двадцати Алексей Спиридонович начал заниматься политикой, то есть
составлять конспект по "Политической экономии" Богданова и размышлять: грех
или не грех убить губернатора? Как-то Пуклов, его приятель с детских лет,
ставший членом подпольной организации, привел к Алексею Спиридоновичу рыжего
детину в косоворотке и пробасил: "За ним слежка, все ночевки провалены, так
что он у тебя переночует". Алексей Спиридонович согласился и весь вечер
пытался добиться у гостя, что тот думает о революции, о насилии и об
искуплении. Но парень оказался молчаливым и сочувственно реагировал лишь на
бутерброды с языком, да еще на альбом с видами итальянской Ривьеры. Все
последующие дни Алексей Спиридонович томился сомнениями: "Быть может, он
убил или убьет. Я приютил его, спас. Значит, я покрываю убийство. Я --
убийца. Конечно, "не мир, но меч", а как понять тогда "поднявший меч -- от
меча падет"?" Словом, Алексей Спиридонович был глубоко удручен и подавлен
совершившимся. Ко всему, когда он ходил в библиотеку, за ним всю дорогу
волочился какой-то подозрительный субъект. Ясно -- за ним следят. Прежние
духовные терзания сменились житейскими. Он видел себя в тюрьме, бритым, в
кандалах, иногда даже идущим на виселицу. Это улучшило его моральное
состояние, ибо он почувствовал себя героем, но все же не давало возможности
спокойно жить. После мучительной недели он решил убежать за границу, но, не
зная, как это делается, в отчаянье подал прошение орловскому губернатору.
Три дня он ждал ареста и был бесконечно удивлен, когда ему принесли
заграничный паспорт. "Я перехитрил их",-- думал он, мчась в спальном вагоне
в Берлин.
За границей его убеждение еще более укрепилось, и Алексей Спиридонович
искренне считал себя политическим эмигрантом. Заказывая модные костюмы у
парижских портных, останавливаясь в первоклассных гостиницах, скупая сотни
поражавших его вещей, как-то: специальный набор мазей и щеток для чистки
мундштуков, электрические щипчики для усов и тому подобное, Алексей
Спиридонович любил высказывать свое преклонение перед "сермяжной Русью",
противопоставлять тупой и сытой Европе ее "смиренную наготу". Ничем он не
занимался и в анкетах гостиниц в рубрике "профессия" гордо ставил --
"интеллигент", чем немало смущал швейцаров. Иногда он впадал в уныние и
решал, что необходимо трудиться для "грядущей России". В одну из таких минут
он записался в версальскую школу садоводства,-- считал, что грубый
материализм чужд славянству и что родине нужны будут цветы. Но, прослушав
первую лекцию об удобрении, сбежал в Париж и мертвецки напился. Другой раз
он почувствовал необходимость войти в организацию и долго колебался в выборе
между "группой содействия партии социалистов-революционеров" и "обществом
улучшения церковного хора", считая социализацию земли и возрождение церкви
равно важными. Он беседовал с неким мрачным эсером, занимавшимся
предпочтительно игрой в шашки и набиванием папирос, на разные отвлеченные
темы, а от него шел в кафе с садиком, где рябой псаломщик любил обыгрывать в
кегли французов, и начинал приставать к нему с теми же вопросами. В конце
концов он записался в обе организации, внес членские взносы, но ни на одно
собрание не пошел,-- наступила летняя жара и было куда приятнее, завесив
окно мокрой простыней, в одних кальсонах пить настоящий русский чай
Высоцкого.
Европа не испортила Алексея Спиридоновича, и он попрежнему боялся
греха. Познакомившись в кабаке с веселой француженкой по кличке "Юю", он
направился к ней и готов был уже совершить все, что в таких случаях
полагается, когда заметил, что она не проявляет к нему никакого внимания,
раздумал и начал одеваться. На недоуменные вопросы он деликатно ответил, что
может предаваться земной радости без духовного общения, ибо это было и в
Элладе, но не без взаимной страсти, и ушел, получив вдогонку груду
ругательств, а также какой-то, неподходящий для метания, предмет, который
оказался у Юю под рукой.
А между тем шли годы, деньги тоже уходили, немало этому способствовали
и бывшие опекуны, теперь доверенные. Присылки становились все скуднее.
Алексей Спиридонович переселился на мансарду, и вместо "Кафе де Монако"
посещал различные притоны в районе рынков и вокзалов. Но, как прежде, выпив
полбутылки, он начинал бить стаканы, устраивать трагический массаж лба,
кидая неизвестно кому горькие истины: "все фикция, но есть человек!..", "что
мир? -- ничто, а человек -- это дух!.." -- и прочее.
За таким занятием в кабачке Антверпена, куда он попал, объезжая со
скуки старые города Бельгии, мы и застали его. Приблизительно таковой была
его биография, рассказанная нам, хоть, видно, и не впервые, но с пафосом,
слезами и глубоким волнением. Закончив рассказ, он закричал: "Пусть я скот,
жалкий слизняк, но есть человек!" Учитель мягко возразил "Друг мой, ваше
