благоговейно раскрываете двести сорок шестое издание. Для вас бог не хлеб,
не жизнь, даже не предмет роскоши, а какая-то баночка с мазью (ну, кто кому
ее прописал? рецепт давно утерян) на полке в ванной комнате, которую вы не
выкидываете только потому, что она так давно стоит, что вы ее перестали
замечать".
"Конечно, эксперименты с Иовом,-- однажды заметил Учитель,-- были
несколько рискованными. Пожалуй, теперь "общество борьбы с вивисекцией"
привлекло бы обоих спорщиков к ответственности. Но по крайней мере за
убытки, за болезнь, падеж жены, детей, скота Иову было выдано хорошее
вознаграждение. Не додумавшись до воскрешения, привели новую супругу, к тому
же весьма плодовитую. Возможно, что Иов был даже в выигрыше, во всяком
случае добродетель восторжествовала. Но что сказать о Берке, о старом
меховщике Берке, который был праведнее самого Иова, славил справедливость
господню днем и ночью и умер с распоротым животом на помойной яме Балты?
Дети будут счастливы? Внуки? Да, да, что-то до двадцатого колена... Но ведь
порют живот, пожалуй, уже у тридцатого колена, порют аккуратно, без заминки.
Опять вседержитель пари держит? Но почему же миллионы Берков должны издыхать
от такого необузданного азарта? Нет, здесь дело явно нечистое. Даже младенец
знает о том, что Иван -честный, работящий, добренький и все прочее -- умрет,
вспухнув с голоду, на задворках у Ивана -- вора, лжеца, злодея, а тот даже
не сморгнет, и никаких раскаяний, ползаний на четвереньках и
удовлетворяющего общественное мнение смертного пота,-- ровно ничего! Нет, до
последней минуты все обследовано и ничего утешительного не замечено.
Тогда приступают к тому, что обследовать труднее. Земля как земля, а
что под землей? Справедливость, воздаяние. Разумеется, возможно, что прах да
пар, а если нет? Кто знает? Живет, живет человек, кругом холера, крушение
поездов, японцы, а он все живет, потом ест карася в сметане, маленькой
косточкой давится -- и конец. Кто знает, не свыше ли? Случай, а может быть,
этот случай умненький, кончил богословский факультет и сдал экзамен на
звание "провидения"? Стоит бабка в церкви, молится своей "Заступнице
усердной" -- Буренушка стельная, дай, матерь божья, телочку! (за грехи --
теленка). Вместо бабки святая Женевьева, вместо теленка готы, и готова
фреска Пювис-де-Шаваня. Это о земном, а о над...-- еще сомнительнее. Только
неуверенность -- о двух концах палка. Всякому приятнее отправить такое
письмо, да еще при таких порядках на почте -- заказным, а не простым. Книжки
тоже пишут, школы... Идет безверье, то есть валюта страны небесной
обесценена до крайности. Кассир расплывается, тонет в туманах, его же
создавшихся.
В другой раз Учитель говорил нам о влиянии пола на религию: "Бешеного
быка закалывают. Если кобыле вовремя не дают жеребца, она заболевает. Нет
котов, влюбленных в сук, и ни один самый испорченный фокстерьер не волочится
за овцой. У нас иначе. Так как вершина есть и начало спуска, а чувственное
предвкушение длительнее и сладостнее судорог страсти, многие ищут
наслаждения в безбрачии. На постели образ тускнеет, даже при минутном
удовлетворении, на стенке он цел. Хрупкая девица на брачном ложе (когда
подруги говорили -- все выглядело лучше) -- быстро, чересчур внятно и не по
вкусу. Кроме того, он сопит. А тот, другой, с золотыми кудрями, смертельно
грустный, недоступный... Ах, скорее стройте беленькие бегинажи с медными
подсвечниками и накрахмаленными занавесками! Господа кюре за шторками, вы
услышите в исповедальнях миллионы вздохов и признаний, о которых тщетно
мечтают агрономы и пивовары. Ничего, если иногда будет маленький подлог и
некоторое возвращение к матери-природе. А они, сопящие и несопящие, сначала
распаляемые запахом подмышников, потом чувствующие приступ тошноты, разве
они не сочиняли стихов о небесной красоте той, иной, немыслимой, которой не
нужно подмышников, не рисовали ее на клочке холста? Я видел в Ганахо, под
Бургосом пастуха, тупого парня лет двадцати, который царственным жестом
оскопил себя в деревенской церквушке пред ее изображением и час спустя умер,
обливаясь кровью. Он -- "выродок", ведь другие обливаются только слюной
сладострастия или чернилами умиления. А тайные секты блудников, а преступные
целовальники икон, а старые монахини, вечером смахивающие пыль со статуй, а
дряхлый Верлен, пробиравшийся от морщинистой грязной бабы к каменной девушке
с розой в руке..."
Будучи в Лондоне, мы зашли с Учителем в протестантскую кирку. На голых
стенах висели лишь копилки и расписание занятий в воскресной школе. Пастор
весьма красноречиво говорил о благонравственности Спасителя и о вреде
спиртных напитков. Учитель сказал нам: "Бедные люди, они еще раз повторили
жест ребенка, который срывает с игрушки ленты и бубенцы, чтобы найти внутри
клок пакли. Им дали великолепную куклу Рима. Они не поняли, что ее
глубочайший смысл в этих кружевах обрядов, в нашивках догм, шелесте месс, в
румянах и золоте венчика. Они начали сдирать одежды, срывать ризы, боясь,
что живая плоть станет ризами, и не подумав, что под поцелуями человеческих
губ ризы стали живыми и теплыми и что вне этого плоти не было. Ободрав с
кочана лист за листом, они церемонно водрузили пред собой кочерыжку, копилку
и господина пастора, который не одобряет (кстати сказать, великолепного)
"Шидама".
Когда в Париже в 1913 году организовалось "Общество рациональной
постановки мелкой торговли", Хуренито в качестве владельца магазина
коралловых бус явился на учредительное собрание и внес предложение поставить
общество под высокое покровительство "апостольской церкви". "Нигде, --
говорил он,-- я не видел такого бережного, трогательного и вместе с тем
рационального отношения к мелкой торговле, как в стенах церкви. Как есть
большие и мелкие грехи, есть дорогие и дешевые искупления. Церковь вытравила
из памяти дорогое бездельникам и тунеядцам, ненавистное нам понятие "даром".
Какой-нибудь мелкий афинский философишка уверял, что добро можно делать ради
добра. Церковь сказала: "Нет. Ничего даром. За всякое добро -- билет
(отвечают всем достоянием неба). За грехи платите. Поклон, сто поклонов,
свеча в два су, в сорок су, постройка часовни, путешествие в Лурд, в
Сантьяго, в Рим". Мы будем торговать под святой сенью Петра, у которого
столь дорогие нашему сердцу приходо-расходные книги, весы и крепкие ключи к
американским замкам". Речь Хуренито была покрыта аплодисментами, но
предложение не голосовалось вследствие протеста владельца магазина резиновых
изделий, стоявшего на точке зрения абсолютной светскости "Общества".
Поучая учеников, Хулио Хуренито любил нам показывать различные
экземпляры той или иной человеческой породы. Меня всегда изумляло
неисчислимое количество людей, с которыми он поддерживал приятельские,
деловые, а чаще всего неопределенные и с виду бесцельные, отношения. Так, в
Генте он познакомил нас с неким Зютом, фламандцем, занимавшимся игрой на
тромбоне, обкуриванием длинных глиняных трубок, выжиданием кофе перед
сложными машинками -- "фильтрами". Этот Зют, кроме вышеупомянутых
достоинств, был, по моим догадкам, родственником писателя Метерлинка. Я сужу
об этом по многим признакам. Так, например, когда мы на минуту замолкали и в
комнате становилось тихо, Зют многозначительно вздыхал, а затем пояснял: "В
комнате кто-то присутствовал". Вообще молчал он не просто, а торжественно.
Любимыми его словами были: "кто-то", "что-то" и "странный".
Изъяснялся он примерно так: "мне грустно -- по саду кто-то прошел",
"сейчас с какой-то девушкой что-то случилось, поэтому у меня тяжелеют веки",
"вы слышите, как странно бьют часы, они что-то предвещают". За утренним кофе
он был полон воспоминаниями приснившихся снов, за обедом смутными ощущениями
иных миров, за ужином предчувствием неведомых встреч (что, впрочем, не
мешало ему есть с аппетитом) . Во всем он видел тайну -- в форме облака, в
залетевшей в комнату птичке, даже в суповой миске, которую разбила его
прислуга, неповоротливая фламандка. Просидев с ним два часа, я заподозрил
его не только в родстве с Метерлинком, но и в нервном заболевании. Я
поделился моими соображениями с Учителем, но он возразил: "Увы! Зют вполне
здоров, и я не думаю даже, что он родственник Метерлинка, вернее, таких
родственников у достопочтенного поэта наберется не одна тысяча. На домике
Зюта громоотвод, а в передней барометр; когда он заболевает, то зовет
лучшего доктора и не может вымолвить от волнения ни единого слова, пока врач
не полежит трубку в карман и не пробубнит наконец название болезни
по-латыни.
Зют очень любит повторять слово "провидение", но прививал себе, между
прочим, оспу, дифтерит, тиф. Конечно, если ты его обо всем этом спросишь, он
не смутится и скажет что-нибудь вроде того, что "не надо искушать господа
бога". Но на нем ты можешь наблюдать человека, который не способен жить без
тайны. Ты скажешь, что на свете еще много неясного. Разумеется. Но из
длинной анфилады запечатанных комнат не сколько дверей взломано, и там
обнаружена самая обыкновенная обстановка средней руки. Это расхолаживает
Зютов, заставляет их приделывать печати. Далее идет косметика, штопка драных
штанов и различные способы старой потаскухи выдавать себя за невинную
девственницу".
Возвращаясь к тому же вопросу о тайне, он свел меня с одним немецким
теософом Вольфом.
В жизни Вольф был обыкновенным немцем, имел нечто вроде жены, то есть
худосочную девицу Матильду, выполнявшую в доме самые различные обязанности.
Но иногда, скушав изрядное количество свинины, выпив пива тоже вдоволь,
выкурив сигару и не зная, что ему дальше делать, то есть в часы, когда
прочие смертные читают статьи о министерском кризисе, ловят мух или просто
очищают многими способами нос, уши и прочее, Вольф вдруг становился важным,
запирал в кухне подобие жены, чтобы она ему не мешала звяканием посуды,
объявлял, что у него высшее состояние духа, так как из мира астрального, в
котором пребывал ранее (со свининой и Матильдой), он переселяется в "будхе",
что теперь он решительно сосредоточивается и видит все. Далее шло вовсе
неподобное - оказывалось, что Вольф был прежде не Вольфом, а жаворонком,
вождем племени ацтеков и любовницей Людовика XV.
Кроме этого, он знал не только названия всех городов Атлантиды, но даже
расписание трамваев ее столицы. Он показывал своим сослуживцам какой-то
стертый польский грош, уверяя, что это один из сребреников, полученных
Иудой. Родимое пятно на его теле ниже спины являлось знаком предназначенной
ему звезды Кассиопеи. Уезжая летом на месяц отдохнуть, он направлялся в
Дорнах к своему наставнику Штейнеру и там таскал камни, строя какое-то
капище. О нем Учитель говорил как об очаровательном хитреце: "Вольф знает
все, но ему скучно утомлять свой разум математическими проблемами или
социальными трактатами. Кроме того, ему слишком много преподносили
слабительное Реформации, чтобы он мог вернуться к милой мистике
средневекового мясника. Поэтому он предпочитает выдумывать забавную тайну и
потом остроумным способом разоблачать ее. Это ничуть не хуже головоломок в
воскресных номерах газет. Это вполне корректный и практичный спорт, а засим
-- разве тебе еще не ясен путь от Айши до Вольфа? .."
Путешествуя по Италии, мы часто заходили в различные церкви.
Обыкновенно в них бывало уютно, но грязно, мало кто считался с плакатом:
"Просят из уважения к месту не плеваться", Часто, кроме старых бабок,
