"Но кого же сейчас допрашивать?"
"Адсон, -- сказал на это Вильгельм, -- ты, надо полагать,
заметил, что в этом монастыре самое интересное происходит по
ночам. По ночам умирают, по ночам ходят в скрипторий, по ночам
водят женщин из поселка... Существует аббатство дневное и
аббатство ночное. И ночное, как это ни прискорбно, намного
интереснее. Следовательно, и каждый, кто тут разгуливает ночью,
для нас весьма интересен. В частности, например, тот монах,
которого ты застал вчера с девицей. Возможно, история с девицей
не имеет отношения к истории с адом. А возможно, имеет самое
прямое отношение. В любом случае я убежден, что вчерашний
мужчина -- именно тот человек, которому недурно известна ночная
жизнь этого святого места. А вот и он -- зверь на ловца".
Он указал на Сальватора, который как раз в этот миг
заметил нас, явственно замедлил шаг, колеблясь и раздумывая,
как бы нас обогнуть, чтоб не встретиться. Это продолжалось
несколько мгновений. Затем, убедившись, что увернуться не
удастся, он снова ускорил шаг и двинулся прямо на нас. На лице
его появилась широчайшая улыбка, и он самым сладким голосом
гнусавил "благословите!". Но мой учитель даже рта ему не дал
раскрыть и заговорил сам, причем очень резко.
"Знаешь, что завтра явится инквизиция?" -- спросил он.
Сальватора это сообщение, по-видимому, не обрадовало.
Севшим голосом он спросил в ответ: "А мне?"
"А тебе советую выкладывать всю правду сейчас, пока тебя
слушаю я, твой друг и такой же минорит, каким был когда-то ты.
Не дожидаться, пока за тебя возьмутся те, кто приедет завтра.
Как они расспрашивают -- ты хорошо знаешь".
Захваченный так врасплох, Сальватор, казалось, прекратил
всякое сопротивление. Он подобострастно взглянул на Вильгельма,
явно готовый ответить на любые вопросы.
"Ночью в кухне была женщина. Кто был с ней?"
"Ой, женщина продажная подобно товару, никакого нет в ней
проку, сеет смуту, свару..."
"Я не спрашиваю, порядочная ли она девушка. Я спрашиваю,
кто был с ней!"
"Женщины преподлые хитрые созданья... Днем и ночью думают,
как надуть мужчину..."
Вильгельм сгреб его за грудь: "Кто с ней был, ты или
келарь?"
Сальватор понял, что дальше вилять невозможно. И начал
запутанный рассказ, из которого мы с трудом разобрали, что он,
выслуживаясь перед келарем, поставлял ему деревенских девушек,
приводил их по ночам в монастырь через лазы в крепостной стене,
указать которые не захотел. Однако клялся с пеной у рта, что
действовал совершенно бескорыстно. И не скрывал смехотворного
огорчения из-за того, что никак ему не удавалось урвать
что-нибудь и для себя. К примеру, чтоб девицы, удовольствовав
келаря, не отказали бы и ему, Сальватору... Излагая все это, он
противно, сально подхихикивал и подмигивал, как будто желая
показать, что это -- разговор настоящих мужчин, приверженных
одним и тем же мелким шалостям. Он нагло косился на меня, а я
не мог его приструнить, потому что сознавал, что повязан с ним
общей тайной, что я -- его сообщник, такой же грешник.
Вильгельм решил идти напролом. "А с Ремигием ты
познакомился до того, как попал к Дольчину, или после?" --
перебил он Сальватора. И тот рухнул на колени, в слезах умоляя
не губить его и спасти от инквизиции. Вильгельм торжественно
поклялся никому не рассказывать о том, что сейчас услышит, и
Сальватор без колебаний выложил нам всю подноготную отца
келаря. Они узнали друг друга на Лысом Утесе, вместе состояли в
банде Дольчина, вместе бежали оттуда и укрылись в Казальском
монастыре, вместе перебрались к клюнийцам. Из шепелявого рта
Сальватора лезли мольбы о прощении. Было ясно, что от него
ничего больше не добьешься. Вильгельм решил, что имеет смысл
немедленно заняться Ремигием, и отпустил Сальватора, который
поспешил укрыться в церкви.
Келаря мы нашли на другом конце подворья, перед закромами.
Он рядился с какими-то поселянами. Посмотрев на нас с опаской,
он сделал вид, будто очень занят. Но Вильгельм настоял на том,
чтоб Ремигий бросил все дела и отошел с нами побеседовать. До
сих пор мы почти не сталкивались с этим человеком: он был
обходителен, мы были вежливы -- этим все исчерпывалось. Но на
сей раз Вильгельм обратился к нему как к своему собрату,
питомцу одного с ним ордена. Келаря, похоже, эта перемена тона
еще больше насторожила. Во всяком случае, он с первых же слов
проявил крайнюю сдержанность.
"Должность, наверное, часто вынуждает тебя бодрствовать и
хлопотать по аббатству в те часы, когда другие спят?" --
спросил Вильгельм.
"Как когда, -- отвечал Ремигий. -- Бывает, что
накапливается много мелких дел и я вынужден жертвовать
ча-сочком-другим сна".
"Не приходилось ли тебе при этом случайно замечать
что-нибудь такое, что позволило бы установить, кто из монахов,
не имея на то позволения, появляется ночью в кухне, скриптории
и библиотеке?"
"Если бы я что-то подобное заметил, я доложил бы Аббату".
"Это точно, -- согласился Вильгельм и внезапно переменил
разговор: -- Деревня в долине небогатая, верно?"
"Не знаю, как ответить, -- сказал Ремигий. -- Там живут
монастырские крестьяне. Они целиком зависят от Аббатства и в
урожайные годы разделяют наше благополучие. К примеру, в
Иоаннов день намедни они получили двенадцать модиев солода,
коня, семерых волов, буйвола, четырех нетелей, пятерых бычков,
двадцать овец, пятнадцать свиней, пятьдесят куриц и семнадцать
ульев. Кроме того, двадцать копченых поросят, двадцать семь
кругов сала, полмеры меду, три меры мыла, рыбацкий невод..."
"Хорошо, хорошо, -- перебил его Вильгельм. -- Все это, как
ты понимаешь, мало о чем говорит. Я не знаю, что за деревня,
сколько в ней крестьян пользуется пребен-дой и каковы земельные
наделы у остальных..."
"Ах, насчет этого, -- сказал Ремигий. -- Средняя семья у
них владеет участком до пятидесяти долей земли".
"А доля -- это сколько?"
"Разумеется, четыре квадратных линии".
"Что такое квадратная линия?"
"Тридцать шесть квадратных шагов в каждой квадратной
линии. Или, если угодно, -- восемьсот линейных линий образуют
пьемонтскую милю. Достаточно сказать, что каждая семья,
владеющая участком на северном склоне, может каждый год иметь
со своих олив до получетверти масла".
"Полчетверти?"
"Да. В четверти пять ведер. В ведре восемь гарнцев".
"Все ясно, -- обескураженно сказал Вильгельм. -- В каждой
деревне свои мерки. Вот, скажем, вино вы меряете на бутыли?"
"Или на кувшины. Шесть кувшинов -- чан, восемь чанов --
бочонок. А можно мерить и так: в чане шесть пинт, в каждой по
две чары".
"Теперь все ясно", -- ответил Вильгельм и усмехнулся.
"Ты еще что-то хотел узнать?" -- в голосе Ремигия звучал,
по-моему, явный вызов.
"Хотел. Я не случайно спрашиваю о довольствии здешних
крестьян. Сегодня утром в библиотеке я размышлял над
"Проповедями для женского пола" Умберта Романского, и в
частности над главой "О неимущих поселянках". Там сказано, что
они сильнее других подвержены плотским грехам, по причине
бедственного состояния, и среди прочего подробно изложено, что
"грешат они тяжко, любодействуя с мирянами, весьма тяжко,
отдаваясь клирикам, причастным святых тайн, и смертно, смертно
грешат, сходясь с иноками, умершими для мира". Тебе лучше моего
известно, что и в таких богоспасаемых местах, каковы монастыри,
искушения беса полуденного имеются всегда. Вот я и предполагаю,
что ты, часто сносясь с жителями местных деревень, не мог бы не
заметить, если бы кто-либо из монахов, Господи упаси и помилуй,
стал склонять поселянок к грехопадению".
Хотя мой учитель выговорил эти слова самым равнодушным
голосом, читающий, вероятно, уже догадался, какое впечатление
они произвели на бедного келаря. Не могу определенно
утверждать, что он побледнел, но я настолько был уверен, что он
побледнеет, что он и вправду показался мне побледневшим.
"О подобных вещах я если бы и узнал -- сразу же сообщил бы
Аббату, -- нерешительно отвечал он. -- И все-таки, сознавая,
что любое сведение полезно для твоего разыскания, я не умолчу
ни о чем из того, что вижу по ночам... В ту ночь, когда погиб
Адельм, я шел по нашему подворью... это все из-за курятника...
понимаешь, возникли слухи, будто кто-то из холопов по ночам
ворует куриц... Так вот, той ночью я шел и неожиданно увидел --
увидел издалека, так что клясться ни в чем не стану --
Беренгара, который возвращался в почивальни откуда-то из-за
угла хора. Он шел вроде бы от Храмины. Я ничему не удивился,
так как братия давно злословила о Беренгаре. Ты, наверно, уже
слышал..."
"Я ничего не слышал, рассказывай".
"Ну... как бы это выразить... Беренгара подозревали в
неких склонностях... предосудительных для монаха..."
"Ты намекаешь, что у него были связи с деревенскими
девушками? Я тебя как раз расспрашивал..."
Келарь смешался и закашлялся, а затем возразил с мерзкой
ухмылкой: "Да нет... Еще более непозволительные страсти..."
"А что, монах, который плотски услаждается с крепостными
поселянками, утоляет позволительную страсть?"
"Я этого не говорил. Но ты сам только что отметил, что
существует иерархия преступлений, как существует иерархия
добродетелей. Плоти свойственны искушения, так сказать,
природные... И противоприродные..."
"То есть ты хочешь сказать, что Беренгар испытывал
плотское тяготение к лицам одного с ним пола?"
"Я хочу сказать, что так о нем говорили... Все, что я тебе
сообщил, это доказательство моей искренности и доброй воли".
"За это я благодарен. И согласен с тобой, что содомия --
тягчайший из плотских грехов... Которые, впрочем, я не любитель
расследовать..."
"Да это мелочи, мелочи, даже если подтвердится", --
философски произнес келарь.
"Мелочи, Ремигий. Все мы не без греха. И я никогда не
стану искать соломинку в глазу ближнего -- слишком опасаюсь,
что в моем-то глазу целое бревно. Но я буду благодарен, если о
любых замеченных бревнах впредь ты станешь докладывать мне.
Таким манером мы сможем опереться на крепкую, надежную
древесину -- а соломинки пускай летают себе по воздуху...
Сколько, ты говоришь, в одной линии?"
"Тридцать шесть квадратных шагов. Впредь не беспокойся. За
любыми точными сведениями обращайся ко мне. Считай, что обрел
верного друга".
"Так я и думал о тебе, -- спокойно продолжил Вильгельм. --
Убертин сказал, что некогда ты принадлежал к моему ордену. Я ни
за что не выдал бы прежнего собрата, особенно в такую пору,
когда ожидается прибытие папской делегации, возглавляемой
великим инквизитором, который прославился тем, что сжег
множество дольчиниан. Так ты говоришь, что в линии тридцать
шесть шагов?"
Кем-кем, а дураком келарь не был. Он понял, что игра в
кошки-мышки себя исчерпала -- тем более что, по всему судя,
мышкой выходил он.
"Брат Вильгельм, -- сказал келарь. -- Вижу, тебе известно
больше, чем я предполагал. Не выдавай меня, и я тебя не
подведу. Все это верно: я -- бедный раб своего тела, бессильный
перед соблазнами плоти. По словам Сальватора, не то ты, не то
твой парень застукали их вчера на кухне. Ты много странствовал,
Вильгельм, и знаешь, что даже авиньонские кардиналы -- не
образчики добродетели. Я понимаю, что не моими мелкими и
презренными грешками ты сейчас озабочен. Но вижу также, что ты
кое-что разузнал и о моих делах. У меня странная судьба. Такая
же судьба выпала многим нашим братьям-миноритам. Когда-то давно
