в ходе войны и обороны крепости, и последняя битва, жесточайчая
из всего, что только можно себе вообразить. Но я нашел и такие
вещи, о коих Убертин не стал мне рассказывать. И эти вещи были
засвидетельствованы человеком, который явно видел все своими
глазами и чье воображение ко времени записи еще не успело
успокоиться.
Итак, я прочел, как в марте 1307 года, в святую субботу,
Дольчина, его Маргариту и Лонгина, наконец-то захваченных
солдатами, привезли в город Биеллу и передали епископу,
ожидавшему папских распоряжений. Папа, получив эти новости,
немедленно поставил в известность французского короля Филиппа.
Он писал: "У нас сообщения самые великолепные, чреватые
восторгом и ликованием. Зловоннейший демон, отродье Велиала и
мерзкое чудовище ересиарх Дольчин ценой огромной опасности,
лишений, битв и постоянных усилий наконец-то и со своими
приспешниками схвачен и находится в наших острогах заслугами
многоуважаемого нашего брата Раньера, епископа града Верчелли,
и он пойман в канун святой вечери Господней, и многая толпа с
ним бывшая, зараженная еретической проказою, перебита в тот же
самый день".
Папа не имел жалости к преступникам и поручил епископу
предать их смерти. Поэтому в июле того же года, в первый день
месяца, еретики поступили в руки светской власти. На всех
колокольнях города заливались колокола; обреченных поместили на
повозку, там же находились палачи, вокруг -- стражники, и так
волоклись по площадям города, и на каждой площади раскаленными
щипцами разрывали им члены. Маргариту сожгли первой на глазах
Дольчина, который должен был смотреть, как ее жгут. У него не
изменилась ни одна черта лица, точно так же как он не дрогнул
под пытками каленым железом.
И так продолжали двигаться по городу -- а палачи всякий
раз накаляли свои орудия в котлах, полных пылающих угольев.
Дольчин вынес все мучения и не проронил ни звука, только когда
ему отнимали нос -- сотрясся всем телом, а когда рвали щипцами
детородный орган, он испустил глубокий вздох, похожий на
мычание. Его последние слова были непримиримы. Он заявил, что
воскреснет в третий день. После этого он был сожжен, а пепел
развеяли по ветру.
Я закрыл рукопись непослушными, трясущимися руками.
Дольчин был во многом виноват, я знал это, но казнь, которой
его подвергли, была слишком ужасна. И на костре он выказал...
что? Твердость мученика или закоснелость проклятой души?
Неверные ноги сами несли меня вверх по лестнице, ведущей в
библиотеку, и постепенно мне открывалась скрытая причина моего
нынешнего смятения. Шаг за шагом у меня в памяти воскресала,
как будто въяве, одна картина, виденная мною за несколько
месяцев до того, в Тоскане, почти что сразу после выхода из
монастыря. Я видел ее так ясно, что не мог теперь уяснить, как
она мне ни разу не вспоминалась дотоле -- можно было подумать,
что изъязвленная душа, чтоб сберечься, напрочь выбросила из
памяти воспоминание, тяготеющее над нею, как морок. Хотя,
наверное, лучше было бы сказать, что я ни на минуту не забывал
эту картину, потому что всегда, как только упоминали о
полубратьях, образы того дня моментально всплывали перед моими
глазами, но я тотчас же, не успев осмыслить, отгонял их в
потайные пазухи сознания, как будто чего-то стыдился, как будто
могло бы быть названо греховным мое присутствие при том давнем
страхе.
О полубратьях я услыхал впервые одновременно с тем, как во
Флоренции своими глазами наблюдал сожжение одного из них. Это
было перед тем, как в Пизе я должен был познакомиться с братом
Вильгельмом. Мы давно ожидали его приезда, он задерживался, и
батюшка разрешил мне отлучиться и осмотреть Флоренцию, о чьих
великолепнейших соборах мы много слышали хорошего. Я
воспользовался этим, чтоб объехать Тоскану, в целях лучшего
овладения итальянской народной речью, а под конец поселился
примерно на неделю во Флоренции, поскольку бесконечно много
слышал про этот город и хотел узнать его лучше.
Таким-то случаем я прибыл в этот город именно тогда, когда
он весь сотрясался от известий о необычном деле.
Полубрат-вероотступник, обвиняемый в прегрешениях против
закона Божия и предстоящий перед судом епископа и церкви,
именно в эту неделю подлежал самой суровой инквизиции. .Следом
за теми, кто мне рассказывал об этом, я тоже отправился туда,
где осуществлялось следствие. Многие в народе говорили, что
этот полубрат, Михаил, на самом деле человек весьма пристойный,
призывавший других к покаянию и суровой жизни, повторявший
проповедь Франциска, а на епископский суд он, как говорили,
угодил по злобе некоторых женщин, которые, побывав у него на
исповеди, болтали, будто слышали богомерзкие предложения; более
того, он и взят якобы был людьми епископа из дома таких вот
женщин, что меня неприятно удивило, так как служителю нашей
церкви вообще-то не пристало отправлять таинства Господни в
подобных малопригодных местах; но такова уж, по-видимому, была
слабость полубратьев -- не учитывать должным образом всю
совокупность обстоятельств, и вдобавок я вполне допускаю, что
имелась некая правота в том общественном мнении, которое
приписывало полубратьям, кроме еретических взглядов, еще и
распущенность нравов (так же точно как о катарах всегда
злословили, что они булгары и содомиты).
Я добрался до церкви Св. Спасителя, где было судилище, но
не мог в нее протиснуться из-за густой толпы, загораживавшей
вход. Некоторые из этой толпы, однако, опираясь на остальных и
цепляясь за оконные решетки, сумели вскарабкаться выше прочих и
через окна видели и слышали, что делалось внутри и передавали
это тем, кто находился внизу. Там, внутри церкви, брату Михаилу
снова перечитывали показания, которые он сделал накануне, где
он возглашал, что Христос и его апостолы "не имели ничего
своего ни в личном, ни в общественном владении, исповедуя
нищету". Слушая показания, Михаил негодовал и доказывал, что
писец прибавил к его словам "множество облыжных клевет", и
кричал громчайшим голосом (так, что даже на площади слышали):
"Во всем этом придется сознаваться и вам в судный день!" Однако
инквизиторы все равно прочитали Михайловы показания в таком
виде, в каком они были у них переписаны, а под конец спросили,
согласен ли он по-хорошему прислушаться к мнению руководителей
святой церкви и всего населения города. И я сам слышал, как
Михаил закричал им в ответ, что он желает прислушаться к
собственным убеждениям, а именно, что "Христос был нищ и
распят, а папа Иоанн XXII -- еретик, потому что отрицает это".
Последовало долгое препирательство, в ходе которого
инквизиторы, из них многие -- францисканцы, внушали ему, что в
Священном Писании нет того, о чем от толкует, а он в ответ
обвиняют их, что они противоречат правилу собственного ордена,
и тогда они обозлились и стали допытываться, уж не думает ли
он, что он лучше знает Священное Писание, чем они, назначенные
его преподавать. Брат же Михаил, и в самом деле человек
неслыханно упорный, стоял на своем и до того довел тех, что
они, выйдя из себя, стали требовать от него отречения:
"Признавай же немедленно, что Христос имел собственность, а
папа Иоанн -- христианнейший и святой". Михаил им в ответ
непримиримо: "Нет, еретик". И те отступились со словами:
"Никогда не было видано, чтобы так коснели в подлости!" Однако
среди толпы, окружавшей церковь, я слышал, многие говорили, что
он похож на Христа перед фарисеями, и чем дальше, тем сильнее я
убеждался, что многие в народе веруют в святость брата Михаила.
В конце концов епископские люди отволокли его в колодках в
острог. Вечером мне рассказали, что многие братья, друзья
епископа, приходили, поносили его и требовали, чтобы он
отказался, но он отвечают с полным чувством совершеннейшей
правоты. И повторяют перед каждым приходившим, что Христос был
беден, и что об этом же говорили Св. Франциск и Св. Доминик, и
что, если за эти справедливейшие мысли посылают его на муку,
оно и лучше, потому что тем скорее он увидит собственными
глазами все, о чем рассказано в Священном Предании: и старцев
Апокалипсиса, числом двадцать четыре, и Христа Иисуса, и Св.
Франциска, и славнейших христианских мучеников. И еще мне
передавали, будто он сказал: "Если мы в таком восторге от
сжудений святых отцов, насколько же больше и радости и счастья
должна доставлять нам мысль оказаться среди оных". После
подобных слов инквизиторы выходили из темницы в неописуемой
мрачности, возглашая с негодованием (я сам слышал): "Бес ему
помогает, что ли!"
На следующий день мы узнали, что приговор уж вынесен, и,
побывав в епископате, я успел ознакомиться с его текстом и
кое-что даже переписал для себя на табличку.
Начиналось все со слов: "Во имя Господне, аминь.
Ни-жеследует уголовное дело и уголовное же обвинительное
заключение, обсужденное, утвержденное и с великой точ-ностию на
сих пергаментах запечатленное..." и далее в подобном духе. Ниже
приводился устрашающий перечень грехов и преступлений Михаила,
откуда я воспроизведу некоторые отрывки, чтобы читатель сам мог
составить окончательное мнение.
"Иоанна, зовомого иначе братом Михаилом Иаковом, из
общежития Св. Фредиана, личность вредного характера и еще более
вредоносную своими речами, поступками и известностью, отщепенца
и проводника еретического лжеучения, против основ христианства
восстающего и выступающего... Бога не имея пред очами, а точнее
завербовавшись в стан неприятелей человечества, коий еретик
старательно, постепенно, предумышленно, злонамеренно, умственно
и телесно способствовал распространению умственной заразы и
открыто сносился с фратицеллами, сиречь полубратьями убогой
жизни, тоже еретиками и отступниками, и поддерживал их пагубный
соглас, и действовал в ущерб народу Божию... И взошед во
сказанный град Фло-рентию, и в публичных скоплениях сказанного
града, как отыскалось на проведенном расследовании, собирал
около себя народ и с нахальнейшим упорством проповедовал...
Будто Христос, спаситель человечества, не владел никаким земным
имуществом ни самолично, ни с кем-либо союзно, а любое
имущество, которое в Священном Писании упоминается как его, он
имел якобы только во временном пользовании".
И не в одних лишь этих прегрешениях обвинялся Михаил; а из
прочих одно меня особенно задело, хоть я и не знаю, учитывая
все прохождение расследования, точно ли он утверждал то, что
ему приписывалось; как бы то ни было, обвинение гласило, что-де
преступный минорит доказывал, будто бы святой Фома из Аквино не
заслуживает ни святости, ни загробного спасения, а якобы
проклят и обречен на вечные муки! Приговор оканчивался
опредением полагающейся казни, ввиду того, что подсудимый не
желает сознаваться в своих грехах:
"И потому приходится нам ныне, беря в расчет все доселе
известное и исходя из выше приведенного приказа милостивого
государя флорентийского архиерея, сказанного Иоанна, в ереси
упорствующа и не хотяща от многих своих невежеств и от скверны
очищаться и исправляться грешным духом, на прямой и на истинный
путь не позво-ляюща себя наставить, ныне полагать указанного
Иоанна за неисправимого, за упрямого и закоснелого в
злонамеренной своей испорченности; и дабы вперед сей указанный
Иоанн бесчестиями своими и преступлениями не мог ни перед кем
тщеславиться, и дабы мера пресечения его подлости составила бы
для всех остальных охотников полезнейшую науку, надлежит
вышеуказанному Иоанну, еще зовомому братом Михаилом, кознодею и
