прошли, желаниям так и не суждено было сбыться. Сыто икнув, Евгений
Захарович заглянул под шкаф, горделиво улыбнулся. Все-таки полторы недели
- это тоже срок! Ему было на что полюбоваться. Глянцевое войско вызывающе
поблескивало в полумраке. Увеличив число воинов еще на пару голов, Евгений
Захарович развернул бутыли этикетками наружу, бережно подравнял ряды. В
скорости стеклянная армада угрожала выползти за пределы шкафа. Следовало
принимать меры, но об этом как-то не хотелось думать...
Снова с сожалением он вспомнил о диване. Ну почему, черт возьми, в
институтах не позволяют подобных вещей! А если кому-нибудь станет плохо?
Инфаркт, к примеру, или инсульт? На табуреты прикажете укладывать?!.. Так
бедолага на тех табуретах от одной обиды помрет. От окончательного, так
сказать, уничижения... Говорят, даже у обезьян, когда им вяжут руки,
принуждая бегать на задних лапах, появляются признаки гипертонии. Чего ж
требовать от людей! Пиво давало о себе знать. Без малейшего усилия Евгений
Захарович представил гигантский, наполненный криками обезьяний питомник.
Очкастые, обряженные в халаты профессора садистски заламывали обезьянам
руки, стягивали тугими бинтами. Мартышки, шимпанзе, орангутанги, подвывая
и спотыкаясь, косолапо спешили прочь. С блокнотами и стетоскопами за ними
семенили любопытствующие естествоиспытатели...
Вздрогнув, Евгений Захарович поднял голову. Перед ним стоял
улыбающийся Костя. Он вошел неслышно, как привидение, и теперь терпеливо
ждал, когда на него обратят внимание. Худенький, неприметный, скромный...
- и не Костя, а Костик, хотя было ему за пятьдесят, и не далее, как в
прошлом году у него родился первый внук. Мелкими неуверенными шажками
Костик приблизился к столу.
- Хорошее пиво купил Алексей, - осторожно проговорил он.
- Алексей? - Евгений Захарович не сразу сообразил, что это про
Лешика. - А... Да, неплохое.
- Такая погода - просто беда... Колхозникам тяжело. Горит хлеб.
- Горит, - Евгений Захарович с отвращением кивнул. Всякий раз, когда
он заводил беседу с Костиком, у него неизменно возникало ощущение гложущей
тоски. Слащавые манеры коллеги обволакивали наподобие щупальцев осьминога,
и отчего-то не хватало сил разорвать эти путы, заговорить по-человечески.
- Мне бы пятьсот пятьдесят пятую серию... Парочку триггерков.
Морщинистое лицо Костика продолжало плавиться от улыбчивого смущения.
Всем своим видом он словно извинялся за вторжение, за излишнюю
навязчивость. И тем не менее навязчивое вторжение продолжалось. "Гад, -
подумал Евгений Захарович. Впрочем, без особой злости. - И ведь момент
какой выбрал подходящий! Тотчас после пива. На что я сейчас способен,
позвольте вас спросить?"
- Есть, наверное, где-нибудь в столе, - нехотя произнес он. -
Посмотри там сам.
- Ага, и еще релюшку бы надо. На ампер или полтора...
- Поищи в столе, - Евгений Захарович мысленно ругнулся. Он
отказывался понимать свое гуттаперчевое поведение. Но уж очень
противоречивые качества сочетал в себе Костик. С ним сложно было воевать.
Будучи на первый взгляд глупым и безропотным, он умел тем не менее
настаивать на своем, замечательно используя снисходительность окружающих и
собственный ни на что не претендующий вид. И он же удивительным образом
знал содержимое всех столов лаборатории. Подходя с просьбой, он действовал
наверняка, и, впервые сообразив это, Евгений Захарович был попросту
шокирован. Кажется, он брякнул тогда легковесное "нет", в чем тут же
оказался вежливо изобличен. Деталька, превращенная в улику, перекочевала в
руки просильщика, а Евгений Захарович еще долго ощущал мутную неловкость
от происшедшего. Глуповатый Костик сумел подобрать к нему ключ, и от факта
этого было не отмахнуться. С тех пор Евгений Захарович зарекся отказывать
подобным просьбам. Костик всегда знал что спрашивать, когда спрашивать и в
каком количестве. Самым простым было отдать спрашиваемое не споря. Кстати,
тот же Костик с мужеством Делаваля совал свои мозолистые пальцы в клеммы и
искрящиеся гнезда. Двести двадцать его ничуть не пугало. Для дела он готов
был терпеть, и, глядя в такие минуты на коротко стриженный Костин затылок,
Евгений Захарович прощал ему все - в том числе и странное побирушничество.
Жалость вымещала неприязнь так же просто, как подозрение вытесняет
доверие. Самое сложное в этом мире - выдерживать присутствие других людей.
Но к счастью, большинству это пока удается...
Ретировался Костик с той же бесшумностью. И как только дверь за ним
прикрылась, Евгений Захарович тут же опустил пылающий лоб на сложенные
руки. И уже через мгновение, постепенно отключаясь от яви, с торжествующей
ленцой принялся наблюдать, как пиво, шеренги бутылок, улыбающийся Костик и
наукообразная галиматья, прозванная проспектом, плотным строем шествуют из
головы. Мозг пустел и сдувался, как пробитая камера, а празднующий победу
вакуум наполнялся скользкими потусторонними видениями. Как известно,
природа не терпит пустоты, - потому и приходят сны, подменяя реальность. И
если смерть условно принять за абсолютную пустоту, то правда - за
верующими. Смерти нет и никогда не было! Ее выдумали неучи и завистники.
Оно и понятно, - куда как удобно думать, что злое и доброе заканчивает
земной путь в одни и те же сроки. Ан, нет! Ничего подобного! Природа не
терпит пустоты. Она терпит лишь злое. Но только до поры до времени...
С этой последней обнадеживающей мыслью Евгений Захарович и уснул.
Встреча одноклассников произошла зимой, в кафе. В складчину
арендовали предназначенный для свадебных церемоний зал, заказали роскошный
ужин, пару ящиков водки и вина. Прибыли практически все. Да и то сказать,
десять лет - не двадцать и не тридцать. Никто не успел умереть, никто не
стал дедушкой или бабушкой. Нарядные и причесанные, бывшие однокашники
чинно прохаживались по залу, приглядываясь друг к дружке, заново
принимаясь знакомиться. Как-то обошлось без взрывов восторга, без
изумленных возгласов и без объятий. Выяснилось, что две трети успело
обзавестись семьями, оставшаяся треть взирала на жизнь и окружающих с
покровительственной усмешкой. Когда нечем хвалиться, хвалятся свободой.
Первые часы пришли совсем как в театре. Играли в ум, в солидность и в
благородство. Евгений Захарович не составил исключения. Переходя от одной
компании к другой, он не забывал ковырнуть едким словечком политиков, со
знанием дела хвалил "Рислинг" и "Боровинку". И, конечно, не обошлось без
разговоров о работе, о ценах, о машинах отечественных и иномарках. С
удовольствием обсуждали проблему квартирных краж, костерили нерадивую
милицию. Но время шло, и с катастрофической быстротой количество
удобоваримых тем иссякало. Справа и слева начинали заговариваться, заходя
на повторный круг, и снова всплывали имена все тех же министров,
возобновлялась критика национальной политики в восточных регионах. По
счастью, скоро сели за стол, и ртуть в термометре общего настроения
медленно поползла вверх.
Говорят, алкоголь уводит от жизни, превращает окружающее в иллюзию, -
Евгений Захарович полагал иначе. Именно с первыми каплями алкоголя, по его
мнению, жизнь и прояснялась по-настоящему. Только шпионы и только в
фильмах умеют пить, не забывая при этом своей роли. Нормальные люди,
выпив, становятся самими собой. И уже после первых рюмок Евгений Захарович
с долей разочарования убедился, что никто из одноклассников не изменился.
Одного глотка водки хватило, чтобы уничтожить дистанцию в десять лет.
Солидность оказалась вымыслом, а взрослая прическа - только прической.
Перед ним сидели все те же шестнадцатилетние девчонки и парни, в меру
обаятельные и вредные, любители прихвастнуть и едко поспорить.
Пили достаточно дружно. Этому за за десять лет научились все.
Отхвалившись дачами и заработками, повели речь о семьях. Тут уже пошел
разброд. Кто-то гордился своими детьми, кто-то пренебрежительно называл их
щенками. О мужьях и женах большей частью помалкивали. Впрочем, Евгения
Захаровича ни первое, ни второе нимало не занимало. Внешне сохраняя
беззаботность, он смеялся над общими шутками, но внутренне оставался
собран. Друзья-однокашники перестали быть друзьями, и даже две
девчушки-подружки, с которыми втайне от всех он в разное время и не
слишком долго пребывал в интиме, самым загадочным образом отдалились от
него, перейдя в ранг просто хороших знакомых. Время лишний раз
демонстрировало собственную необратимость, и класс перестал быть их
единственным миром, а точнее, - жизнь заслонила его, небрежным движением
титана оттеснив в сторону, пледом забвения прикрыв всех, кроме нее.
Евгений Захарович ни на миг не забывал о цели собственного присутствия, о
том, зачем он здесь и ради кого, собственно, заявился на это не самое
веселое, в общем-то, мероприятие.
А она сидела совсем рядом, через пару человек от него. И хорошо, что
не напротив, иначе от напускной беззаботности Евгения Захаровича не
осталось бы и следа. Он еще хорошо помнил, что это за страшное оружие - ЕЕ
глаза. Встреться он с ними один на один, он не выдержал бы и минуты. Кроме
того решительные действия не входили в его планы. Уподобляясь гурману, он
цедил драгоценные секунды, растягивал удовольствие. Ему вполне хватало и
того, что она была здесь, рядом. Он не претендовал на большее, ибо
большего для него попросту не существовало.
Кажется, она тоже не изменилась, а если и изменилась, то к лучшему.
Стройная, улыбчивая, с кокетливой челкой на лбу, она напоминала цыганку. И
по-прежнему была лучше всех. Он видел и чувствовал ее, даже не
оборачиваясь. Влекущий магнетизм позволял обходиться без глаз, без слуха.
Впрочем, иногда он слышал ее смех, ее речь. А мгновения, когда она
обращалась к нему с невинным вопросом, запечатлевались в памяти
сладостными рубцами. Евгений Захарович отвечал мутно, невпопад, и смысл
вопросов доходил не сразу. Это смешило соседей, смешило ее, но он не
обижался. На соседей ему было плевать, а ей он разрешил бы что угодно.
Позже, когда они танцевали, он украдкой заглядывал в темные
искрящиеся глаза и внутренне холодел. Холодел от пугливого восторга.
Подобные чувства, вероятно, испытывают цветы, распускаясь под призывными
лучами солнца. Ибо тепло небесного светила для них не просто тепло, а
нечто большее, - энергия, которую еще предстоит открыть человечеству. Хотя
причем здесь цветы?.. Евгений Захарович жмурился. Какое ему дело до них!..
Мысленно отмахиваясь от цветов и солнца, он с медлительностью вдыхал запах
ее волос. Ему не хотелось говорить. Не было на свете языка, что мог бы
объяснить его состояние. Что-то почувствовав, молчала и она. А, может
быть, он заблуждался насчет ее догадливости, и молчала она совсем по иным
причинам, но в этот вечер ему хотелось заблуждаться. Времена, когда она
дружила с ним, давно миновали. Детство забывают многие, могла забыть и
она. И пусть... Он вовсе не терзался этим. Плывущая вокруг музыка подобно
реке уносила сомнения. Он вслушивался в близкое дыхание и без особого
смущения живописал себе мысли окружающих. Конечно, он был странен для них.
Они не знали его любви. Такой любви они бы, пожалуй, и не приняли. Да и
разве можно любить одного человека на протяжении двадцати лет? Знать о
муже, о детях - и продолжать любить?.. Чем еще это можно назвать, как не
болезнью? Этакой затянувшейся блажью? Должно быть, они и называли. Втайне
и про себя. А вслух посмеивались, многозначительно шевеля бровями и
