Научная фантастика - Андрей Щупов

Заблудившиеся на чердаке

                               Андрей ЩУПОВ

                         ЗАБЛУДИВШИЕСЯ НА ЧЕРДАКЕ


                                              "Дни-мальчишки,
                                              Вы ушли, хорошие,
                                              Мне оставили одни слова
                                              И во сне я рыженькую лошадь
                                              В губы мягкие расцеловал..."
                                                                Б.Корнилов


     Странный у него обитал квартирант. Ежеминутно плюющийся, тощий, злой,
с двумя выпуклыми макушками. Евгений Захарович  втайне  его  побаивался  и
оттого ни разу еще не скрестил с ним шпаги. Он  понятия  не  имел,  откуда
берутся такие соседи, но предполагал, что очень издалека. Может быть,  это
главным образом и пугало. Гость издалека - все равно, что  чужестранец,  а
чужестранец - производное от "чужого". Нехитрая этимология,  наводящая  на
нехитрые мысли. Они жили вместе, но мечтали жить  врозь.  Вернее,  Евгений
Захарович мечтал наверняка, - о тайных желаниях жильца приходилось  только
догадываться. А, догадавшись, пугаться...
     Евгений Захарович терпеливо зашагал, приближаясь к булькающим звукам.
Что-то было не так, но сообразить - что  именно,  не  получалось...  Через
какое-то время он взглянул на буксующие по паркету  ноги  и  по-настоящему
растерялся. Он ничего не понимал; то ли перемещался под  ним  пол,  то  ли
дверь соседа, расположенная на расстоянии  вытянутой  руки,  ускользала  в
туманное злополучие  вместе  с  окружающими  ее  обоями,  вместе  со  всей
комнатой. Чудилось в этом движении ЖУТКОВАТОЕ, от  чего  стоило  держаться
подальше, словно некто предупреждал его, намеренно удлинял путь. И все  же
после отчаянных усилий ему удалось ухватиться за дверную ручку, рвануть ее
на себя.
     В лицо пахнуло клубами прокисшего  пара,  и,  поневоле  зажмурившись,
Евгений Захарович прикрыл рот  ладонью.  Жилец,  обряженный  в  заношенную
безразмерную майку, стоял над ржавым тазом, ожесточенно вытряхивая в  воду
пачку стирального порошка. Пачку эту он взял, конечно, с хозяйской  полки,
но,  похоже,  ничуть  этим  не  смущался.  Напротив,  вытряхнув  последнюю
мучнистую щепоть, яростно  заполоскал  в  воде.  Вслух  же  нравоучительно
похвалил:
     - Милое дело - порошок! -  колючие  его  глазки  глянули  на  Евгения
Захаровича с насмешливым одобрением. - Быстро, чисто, - душа радуется! Она
ведь, голуба, - вроде носков, - пачкотливая, зараза!
     Черная пузырящаяся пена мазнула квартиранта в нос, и он, выругавшись,
слизнул ее невероятно длинным языком. И тут  же  сплюнул  себе  под  ноги.
Вытащив на свет отшоркиваемое, молча полюбовался. С  некоторым  удивлением
Евгений Захарович разглядел  нечто  блеклое,  перелатанное,  с  ветхонькой
бахромой. Поймав его взгляд, квартирант клыкасто улыбнулся.
     - А твоя, думаешь, чище? Нет, голуба моя! Заблужденьице! Это только у
младенчиков - розовое да шелковое. И то - до первых разумных мыслишек. А у
нас - только с мылом и порошком!..
     - Это вы потому так говорите, что у вас даже на лице  шерсть.  И  еще
лба   нет,   -   Евгений   Захарович    подивился    собственной    мутной
рассудительности.
     - Что мне ее, сбривать, что-ли? - возмутился квартирант. - Шерсть-то?
     Мокрой рукой он нежно поерошил личико.
     - Не буду я ее сбривать - милую мою... Нашел дурака!
     - Но ведь мешает!
     - А тебе твоя прическа мешает?
     Подумав, Евгений Захарович чистосердечно пожал плечами. Он  не  знал,
что ответить, и не знал, как обыкновенно  поступают  в  подобных  случаях.
Все-таки мохнатые лица - редкость, и не каждый  день  такие  встретишь  на
улице. Возможно, сбривать шерсть действительно не следовало.
     - Не знаю, -  Евгений  Захарович  повторно  пожал  плечами.  Смущенно
поправил выбившуюся из-за пояса рубаху.
     - А не знаешь, так топай отсюда! Советчик... - квартирант раздраженно
возобновил стирку. Протертый до дыр серенький  лоскуток  замелькал  в  его
волосатых пальцах с непостижимой быстротой.
     Евгений Захарович отошел от двери и, посмотрев в сторону окна, увидел
множество бегущих людей.  Почти  все  они  панически  размахивали  руками,
словно сигнализируя далеким наблюдателям о приближающейся опасности. И тут
же с ленивой монотонностью над городом завальсировала сирена -  гигантский
штопор, медленно, но верно ввинчивающийся в сознание  людей.  Подстегнутые
накатывающей  звуковой  волной,   человеческие   фигурки   ускорили   свое
броуновское коловращение.
     - Чего стоишь? Ведь полундра!..
     Евгений  Захарович  едва  успел  отскочить   от   пронесшегося   мимо
квартиранта. С лоскутком в кулаке, в длинной, до колен, майке, тот вылетел
в распахнутое окно и через мгновение смешался с бегущими.
     В  дверь  громко  забарабанили,  с   лестничной   площадки   прогудел
взволнованный голос соседки:
     - Евгений  Захарович!  Здесь  вы?..  Выброс  с  мебельного!  Говорят,
смертельно! Может, взрыв будет, а может, нет, но  на  всякий  случай  всем
велят в бомбоубежище. И вам тоже... Евгений Захарович! Слышите?
     - Как же, разбежался, - пробурчал Евгений Захарович. Но с покорностью
натянул пиджак с галстуком,  жужжащей  бритвой  завозил  по  ежово-колючим
щекам. Он отнюдь не  являлся  дисциплинированным  чинушей,  однако  вполне
сознавал, что принадлежит  обществу  и  права  собственности  на  себя  не
оспаривал. И если общество всем  кагалом  начинало  дружно  маршировать  в
сторону юга, он шагал следом, не помышляя ни об одной из  оставшихся  трех
сторон.
     Уже нацепив запонки, Евгений Захарович вдруг оживленно  хлопнул  себя
по лбу. Он неожиданно вспомнил, почему  ему  можно  не  спускаться  в  это
чертово  бомбоубежище.  Нашлась  замечательная  причина  -  объективная  и
всепрощающая. Торопливо и радостно он выкрикнул в сторону дверей:
     - Да  ведь  у  меня  сегодня  приглашение!  На  именины.  Так  что  с
бомбоубежищем никак... Рад бы, но никак. Передайте там, если спросят. Мол,
не могу, и все такое...
     - Именины? - голос соседки подобрел. - Это другое дело. Поздравьте за
меня молодоженов. Пожелайте чего-нибудь... Ну, а я побежала.
     - Да, конечно...
     Он тут же хотел переспросить, каких молодоженов она имеет в виду,  но
опоздал. Шаги соседки уже грохотали этажом ниже.  С  неожиданной  тревогой
Евгений Захарович подумал, что у других гостей может и не  получиться  так
просто. Возможно,  их  даже  заберут  в  убежище  силой.  Коли  говорят  -
смертельно,  значит,  церемониться  не  будут.  Как  изрекал   кто-то   из
классиков: к счастью следует вести за ухо, вывернув руки и лупцуя  палкой.
Вот и не выйдет ничего с именинами. Уцепят ногтями за мочки и разведут  по
бетонным казематам...
     От волнения губы у него дрогнули.  Неужто  в  самом  деле  ничего  не
получится?
     Евгений Захарович машинально  пересчитал  сияющие  на  груди  значки:
комсомольский  флажок,  "Донор  СССР",  "Юный  стрелок"   и   институтский
массивный ромб. Навряд ли это можно было  назвать  наградами,  но  тем  не
менее для него в этом виделась  некая  степень  защищенности.  Сияющему  и
блистающему труднее  вывернуть  руки...  Он  погладил  значки  подушечками
пальцев, и, возликовав от ласки, они засверкали в пару раз ярче.
     Вот теперь вроде все  на  месте.  Одернув  на  себе  пиджак,  Евгений
Захарович на секунду мысленно возроптал. Да нет  же,  чепуха  какая!  Ведь
человек  родился!  Мало  ли  что  там  взорвалось!  У  них,  может   быть,
еженедельно все к небесам взлетает, но день-то рождения не перенести!.. Он
пошевелил тяжелый галстучный  узел  и  удовлетворенно  крякнул.  Нет!  Все
решительная чепуха! В дни рождений - ни взрывов, ни сирен не  бывает.  Два
события в один день - это слишком, и  там,  наверху,  это  тоже,  конечно,
понимают.
     Он вновь посмотрел  в  окно,  и  уличный,  скребущий  по  стеклу  вой
послушно стих. Евгений Захарович торжествующе  улыбнулся.  Теперь  он  был
абсолютно уверен, что именины получатся и что, стоит выйти  из  дому,  как
исчезнут беготня с паникой и все вернется в  привычную  колею.  Совершенно
успокоившись, он приблизился к  зеркалу,  но  ничего  не  увидел.  Мутное,
похожее на илистую глубь пруда, шевельнулось в ответ на его  движение,  но
из мрачноватой  зеркальной  тени  так  и  не  выбралось.  Впрочем  Евгения
Захаровича это ничуть  не  взволновало.  С  внешним  видом  все  обстояло,
конечно, в порядке, и еще раз одернув на себе пиджак, он покинул дом.
     ...Город изменился. Минувшая ночь превратила его в  город  лилипутов.
Вольные и посвежевшие,  улицы  выманивали  из  подъездов  первых  утренних
гулливеров, и первым из первых Евгений Захарович брел по пустынной  аллее,
по обратившемуся в серебро асфальту, скользя ладонями по карликовым кронам
деревьев  и  улыбаясь  банальнейшим  пустякам.  Близкое  небо   согревало,
наполняло тихой радостью. Всасывая грудью  сонные  облака,  он  ощущал  их
внутри себя - теплые, живые. При этом сам Евгений Захарович начинал терять
вес и, неуверенно покачиваясь, отрывался от земли. И тогда он  выдувал  их
обратно подобно мыльным, заполненным туманом пузырям  и  двигался  дальше,
вороша шевелюрой их мягкие провисшие  животы,  оставляя  за  собой  легкий
колеблющийся смех. Он шел к ПРОХОДУ, зная, что это где-то совсем рядом,  и
вскоре в самом деле увидел ЕГО.
     Жаркий прожекторный столб бил прямо из под земли,  уходя  в  синеющий
космос. Бабочки, птицы и стайки  мошек  влетали  в  этот  фонтан  света  и
пропадали. Они перемещались в былое - каждый в свое собственное...
     Помешкав, Евгений Захарович собрался с духом и шагнул в световой луч.
Горячий ветер коснулся лица, низкий гул осторожно сдавил уши. И  в  ту  же
секунду ноги его провалились, словно треснул непрочный лед, и каменное дно
ударило по пяткам. Совершив таким образом прыжок с одной незримой  ступени
на другую, он с радостным ожиданием захлопал глазами.
     Конечно!.. Все вокруг должно было измениться.  Он  ждал  этого  и  не
спешил удивляться. Слепящая ртуть асфальта, хихикающие облака и карликовые
деревья пропали. Покачиваясь, он стоял посреди мостовой, и прямо перед ним
светились огни незашторенных окон невысокого двухэтажного дома... Подарок!
Ведь у него был подарок! Он  судорожно  зашарил  по  костюму  и  не  сразу
обнаружил, что сжимает подарок - чугунную  статуэтку  Дон-Кихота  в  левой
ладони. Под самым горлом подпрыгнуло и заметалось упругое сердце. Ведь это
был ЕЕ день рождения! Не кто-нибудь, а ОНА кружилась  сейчас  в  танце  за
окнами, смеялась и разговаривала с подругами. Почему же его,  неприметного
и нелепого, пригласили в это сказочное место?  За  что  и  с  какой  такой
целью?.. Он вытер взмокшие ладони о штаны и неуверенно шагнул к дому.  Лоб
и  щеки   горели.   Мысленным   взором   Евгений   Захарович   уже   видел
неуловимо-переменчивый облик именинницы, ее глаза, имеющие над ним  особую
власть, глаза, в которых  его  собственные  -  робкие  и  часто  мигающие,
никогда, казалось, не задерживались долее мига.
     Воображать и видеть ЕЕ внутри себя было не так-то  просто.  Наверное,
это граничило с крайними величинами перегрузки. Ибо сейчас  он  видел  то,
что не в состоянии были узреть десятки фотообъективов. Самые зоркие из них
улавливали лишь по одному-единственному сомнительному мгновению, но в  НЕЙ
подобных мгновений заключалось неизмеримое множество...
     Ноги  Евгения  Захаровича  знакомо  забуксовали.  Из  груди  вырвался
протяжный стон. Чего-то похожего он тоже,  вероятно,  ждал.  Как-то  сразу
стало сумрачнее, а  булыжник  мостовой  неожиданно  превратился  в  пенные
гребни волн. Ее дом - огромный старый  корабль  качнулся  рядами  огней  и
бесшумно заскользил в темноту. Евгений Захарович  закричал.  От  горечи  и
обиды.  Нырнув  в  вязкую  волну,  поплыл  за  кораблем.   Тело   работало
стремительно и мощно, ладони взрывали булыжник, отбрасывали далеко  назад.
И все-таки он отставал.
     Внезапная волна  ожившей  колеблющейся  скалой  проявилась  из  мглы,
осыпаясь каменным грохотом, накрыла Евгения Захаровича с головой. Заперхав
мучнистым крошевом, он в ярости ударил по воде и проснулся...


     Протирая глаза, Евгений Захарович склонился над упавшим будильником.
     Чем же он его? Неужели кулаком? Вот обалдуй!..  Он  поднял  притихший
механизм, неловко помотал над ухом. Часы неуверенно затикали.  Они  словно
еще  раздумывали,  стоит  ли  работать  после  столь  грубого   обращения.
Насупленное, недовольное  тиканье...  И  все-таки  они  работали!  Евгений
Захарович облегченно взлохматил на голове волосы. Вот и  ладненько!  Зачем
нам ссориться, уважаемые, если мир в общем  и  целом  не  так  уж  плох?..
Задобрив усатый механизм грубоватым похлопыванием,  он  поставил  часы  на
место и приступил к скучному утреннему  моциону:  встряхиванию  подушки  и
одеяла, что означало у него  заправку  постели,  умыванию  с  фырканьем  и
гримасами, завтраку без аппетита. Итоги, как обычно, были подведены  перед
всевидящим и давно откровенно презиравшим  его  трюмо.  Евгений  Захарович
называл это стриптизом души. В три огромных ока зеркало лицезрело все  его
жалкие потуги на интеллигентность: клетчатый пиджак с  жирным  несмываемым
пятном на правом лацкане,  брюки  с  многочисленными  складками  в  районе
колен, лоснящуюся галстучную петлю. Угрюмо поработав над имиджем,  Евгений
Захарович поспешил отвернуться.
     Неясное теплое воспоминание робко шевельнулось в груди. Что-то совсем
недавнее - с удивительными огнями, с танцами, с ощущением праздника...  На
мгновение он застыл, словно рыбак, заметивший  поклевку.  Зажмурив  глаза,
попытался отгадать первопричину душевной  сладости.  Но  этим  только  все
испортил. Вмешательство разума погасило нечаянную искру. Хмыкая и  потирая
липкие ладони, вернулось привычное ощущение пустоты.


     У подъезда, на тоненькой однодосочной скамейке,  расположился  Толик,
сосед по подъезду, лысоватый породистый гигант с вечно кислым лицом. Толик
принадлежал к породе жаворонков и каждый день вставал  ни  свет  ни  заря,
выбираясь на отполированную  седалищами  скамеечку  посидеть  и  подумать.
Гигантизмом в Толике было заражено все -  от  рук  и  ног  до  объемистого
живота, складчатыми перекатами переходящего в грудь, в  студенистое  лицо.
Круглая голова смотрела на мир восточными щелочками, набрякшие щеки тянули
уголки губ книзу, порождая ту самую страдальческую мину.
     Как-то совершенно случайно Евгений Захарович  открыл  для  себя,  что
Толик умеет улыбаться  -  улыбаться  красиво,  с  оттенком  застенчивости,
удивительно по-детски. Словом, у соседа оказалась чудеснейшая  из  улыбок,
но увы, появлялась она на свет чрезвычайно редко - можно сказать, лишь  по
случаю самых искренних праздников. Евгений Захарович уже и не помнил,  как
давно сделал это открытие, но с  тех  самых  пор  частенько  со  смущением
сознавал, что необычная тайна к чему-то его обязывает. Во всяком случае та
первая улыбка, по  всей  вероятности,  и  сблизила  их.  Они  стали  почти
друзьями, и все же иногда ни с  того  ни  с  сего  могучий  Толик  начинал
смотреть на Евгения Захаровича как-то пришибленно,  становясь  похожим  на
одинокую забитую дворнягу. Такие легко поджимают хвост, но столь же  легко
отзываются на первый дружелюбный свист. Все, что  требовалось  от  Евгения
Захаровича, это сложить губы трубочкой и призывно свистнуть. Толик  тотчас
откликался улыбкой. И, улыбаясь, он немедленно  преображался  в  милейшего
толстяка - в этакого Портоса, бесконечно  влюбленного  в  весь  окружающий
мир. Студенистое лицо его разглаживалось, на щеках  возникали  обаятельные
ямочки, а из глазных щелочек лучилось доверчивое тепло.  Самое  чудовищное
заключалось в том, что, искренне любивший улыбаться, Толик практически  не
улыбался. Может быть, оттого, что никто из людей не  догадывался  об  этом
его таланте.
     А в общем был Толик  женат  и  с  боязливостью  избегал  общепринятых
пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был  менять  место
работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело.
У начальства попросту лопалось терпение, - на Толика начинали кричать, над
Толиком начинали подтрунивать, над  ним  откровенно  издевались.  В  конце
концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не спорил,  не
защищался. Жизнь являлась для него переполненным  транспортом,  в  котором
всегда и всем он должен был только  уступать,  и  потому  вся  его  дорога
превращалась  в  терпеливое  выслушивание  чужих   замечаний,   в   вечное
пересаживание с места на место. В дни временных безработиц  он  просиживал
на скамейке целыми днями, радушно  следя  за  снующими  людьми  или  читая
затрепанного до дыр Платонова - единственное, что имелось у него из  книг,
и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.
     Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит жена  -  остроносая,  с
неестественно длинным станом  женщина.  И  знал,  что  эта  самая  женщина
регулярно изменяет своему  исполину  -  даже  подозревал  с  кем,  хотя  и
сомневался. По-видимому, о чем-то догадывался  и  сам  Толик,  потому  что
уголки его губ  временами  опускались  ниже  обычного,  а  тусклые  глазки
окончательно скрывались в печальной амбразурной глубине.
     Уже не раз под пасмурное настроение Евгений Захарович приглашал его к
себе на бутылочку, и никогда еще Толик не отказывался. Он приходил точно в
указанное время с нехитрой закуской в карманах и с  молчаливым  упрямством
на протяжении всей вечеринки цедил из стакана жиденький чай. Толик  боялся
спиртного, как огня. Он объяснял, что если выпьет даже самую  малость,  то
обязательно сотворит что-нибудь страшное. Евгений  Захарович  склонен  был
этому верить. При желании Толик в самом деле мог натворить бед. Он обладал
чудовищной силой и с грустью рассказывал, как в молодости частенько  носил
свою остроносую жену на вытянутой ладони.  Его  и  сейчас  эксплуатировали
все, кому не лень,  и  уже  не  однажды,  возвращаясь  с  работы,  Евгений
Захарович  наблюдал,  как  с   сопением   Толик   заносил   по   лестницам
мертвенно-бледные холодильники, скрипучие  шкафы  и  телевизоры.  В  такие
минуты Евгений Захарович приходил в крайнее  раздражение,  легко  забывая,
что и сам частенько прибегал к хозяйственным услугам Толика. Впрочем, если
бы такие мысли и забредали ему в голову, он без стеснения оправдал бы себя
особым положением "друга", ибо знакомые - это только знакомые, а друзья  -
это всегда друзья. И, стискивая кулаки, Евгений Захарович  с  негодованием
бросался  на  людей,  заставляя  выплачивать  Толику  законный   заработок
грузчика, а самого Толика ставить чертовы шкафы, телевизоры и холодильники
на землю - до окончания финансовых переговоров. Подобные  вмешательства  в
чужие дела Евгений Захарович также  ставил  себе  в  заслугу.  Потому  что
по-прежнему сомневался, а был ли он в  действительности  другом  Толика?..
Лишь на войне все ясно и двухцветно, но в  минуты,  когда  на  его  глазах
чужая утварь перекочевывала из грузовиков на  верхние  этажи,  а  сам  он,
ругаясь, отстаивал права Толика, Евгений Захарович  по-настоящему  начинал
верить, что да, был...
     Проходя мимо  скамейки,  он  обменялся  с  Толиком  тусклым  утренним
приветствием и заторопился к  далекой  автобусной  остановке.  Он  немного
опаздывал и  потому  шел  чуть  быстрее  обычного.  Автобусное  расписание
въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал  темп  и
меру необходимого шага,  достаточную  частоту  дыхания,  чтобы  успеть  на
рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной  заслугой.
Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и  слуха,  словно  где-то  в
глубине мозга включался  безошибочный  автомат,  по  ежедневной  привычной
программе влекущий Евгения Захаровича сначала к  транспорту,  а  несколько
позже - к вертушке проходной.
     Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках  Настасья.  Она
обитала на одном  этаже  с  ним,  одна  в  двухкомнатной  квартире.  Густо
подкрашиваясь, по возможности соблюдая  видимость  фигуры,  она  терпеливо
поджидала крутого перелома  в  судьбе,  высматривая  на  горизонте  некого
принца, способного пойти на все - в том числе и на  скромную  свадебку,  в
которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную  роль.  С  планом
коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился
ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде, да  и,
пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы  она
своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в
своих  врагах,  но  сейчас,  глядя  на  худенькие  плечи  соседки,  на  ее
по-голубиному  вздрагивающий  затылок  -  по-детски  маленький,  прикрытый
рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать?
Лет пять, ну десять... А там  появятся  сеточки  морщин,  поплывет  талия,
голосок станет злым и гнусавым...
     Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом  деле,
за что? Может быть, в детстве  она  даже  не  ябедничала!  Играла  себе  в
песочнице, лепила какие-нибудь пирожные,  укачивала  плюшевых  медвежат  с
куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину  из  дрожащих
нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! И за какую-такую вину?..
     В хрипящий и взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу  потеснив
впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные  минуты
протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых  дипломатов  и  влажного
чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг  к  другу,  обливаясь  потом,
шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.
     Недалеко  от  Евгения  Захаровича,  удивительно   не   вписываясь   в
окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный  мальчик.
Ткнувшись носом  в  запотевшее  стекло,  он  с  удовольствием  и  нараспев
повторял новое для себя слово: "Аликтравоз! Аликтравоз!.."
     Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до  скользкого  поручня  и,
успокоившись, выключил внутренний "автомат". Дремотное  состояние  окутало
мозг,  терпкая  медовая  струя  полилась  в  голову.  Автобус  дергался  и
скрежетал.  Это  означало   непрерывность   движения.   Глаза   оставались
открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти,
за  стеклом  проплывали  улицы-братья,  улицы-близнецы.   Пыльные   тополя
сменялись акацией, витрины с пластырными  ранами  совершали  стремительную
рокировку с фигурной  решеткой  винных  магазинчиков.  В  какой-то  момент
Евгению Захаровичу показалось, что  едет  он  по  чужой  земле,  по  чужой
планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса
автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за  собой  конопатые
ленты  тротуаров,  воздух  задувал  в  многочисленные  щели,  не   принося
прохлады.  Дымный  и  жаркий,  воздух  этот  давно  перестал  быть  газом,
превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с
неподвижными оловянными глазами.


     Восхитительная конструкция - человеческое лицо! Сколько  интонаций  и
междометий, сколько нюансов!  И  как  слабо  мы,  в  сущности,  используем
дарованные природой возможности, если не  умеем  скрыть  даже  собственную
глупость, изображая нечто туманное,  не  подсказывающее  с  первой  минуты
точного определения.
     Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед  ним
девушки и снова заглянул в характеристику. Должно  быть,  собственное  его
лицо  тоже  сейчас  многое  отразило.  Хотелось  заскрипеть   зубами   или
выругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже  толковой  характеристики
за рубеж они не в состоянии были состряпать... А его, похоже, окончательно
записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться,  а  не
изображать добродушного инфантила!  Наезжают  всегда  постепенно.  Сначала
лабораторные   наработки,    подписанные    замом,    потом    технический
чудо-проспект, громоздкий и нелепый, а сейчас вот эта писанина!..
     Он сделал попытку углубиться в чтение.
     "...по окончанию десятилетки серебряная  медаль...  четырежды  Знаком
почета ЦК ВЛКСМ..." - ого! - Евгений Захарович и впрямь удивился. О  таком
знаке он даже и не слышал. Кроме того, в двадцать-то лет - и  четырежды!..
Он  снова  склонился  над   листом.   "...навыки,   усердие,   трудолюбие,
настойчивость..." -  масло  масленое!  -  "студентка  ССО..."  -  ну  это,
положим, у всех. А вот дальше... "Работа в  ССО  на  строительстве  дворца
пионеров..." - это уже акцент и весьма явный! Дескать и в  ССО  не  хижины
для бомжатников сколачивали... Ага! - "участница олимпиад..."  -  скромно,
но со вкусом. Не победительница, но тем не менее - участница... А вот  тут
уже  явный  перебор:   "...участница   конкурсов...   активная   участница
субботников...  участие  в  слетах,  в  самодеятельности,  в   смотрах   и
общественной жизни...  член  трудового  сектора,  член  редколлегии,  член
комитета..."  Не  удержавшись,  Евгений  Захарович   восторженно   покачал
головой.  Наверное,  этого  не  следовало   делать,   но   эмоции   просто
выплескивались через край. Мда... А вот и самое главное! Так сказать, суть
и  желток:   "...рекомендуется   делегаткой   во   Францию..."   -   прямо
обзавидуешься! Париж, Эдит Пиаф, Эйфель и бедолага  Рейхельт...  Почему  и
отчего русских так тянет во  Францию?  Может  быть,  оттого,  что  Франция
исподволь превратилась в родственницу России?.. Все-таки и  Бунин  там,  и
Куприн, и еще сотни две великих... Красной пастой,  совсем  как  настоящий
учитель, Евгений Захарович подчищал ошибки. В каждой строчке их набиралось
аж до трех-четырех штук. Текст он, впрочем, с внутренним злорадством решил
не править. Пусть и там почитают, полюбуются.  Может,  хоть  раз  в  жизни
посмеются. А тут вам, товарищи, не  редакция  и  не  издательский  комитет
политкорректоров!  Тут  вам  в  некотором  роде   научно-исследовательский
институт... Евгений Захарович нахмурился. Стало вдруг понятно,  что  никто
там смеяться не будет. Прочтут с серьезными лицами и, одобрительно  кивая,
подпишут. А после руку пожмут  и  печать  поставят.  Большую,  круглую,  с
фиолетовым зерном... Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.
     - Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.
     Вероятно, для нее он тоже являлся  кем-то  из  тех,  от  кого  многое
зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством
она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно  мелькали
глуповатая приниженность,  неуверенность  в  себе  и  безыскусная  попытка
изобразить женское особое многоточие. Когда она вышла из кабинета, Евгений
Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй,  сегодня  чудо-проспект  подождет.
Слишком уж много галиматьи для одного дня!  С  наслаждением  он  похрустел
кистями, не  вставая,  погнулся  вправо  и  влево.  Уймища  пространнейших
страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и  он
молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной,  пусть  условной.
Глаза скользнули  выше,  к  надписи  на  стене,  сработанной  обыкновенной
шариковой ручкой: "Что тебе необходимо  для  того,  чтобы  быть  добрым?..
Хотеть быть добрым..." По всей видимости, хозяин кабинета пытался  стирать
надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю  подпись,  где  ранее
значилось: "Сенека Маркус Аннус".  Бунтари  водились  и  в  институте.  Но
действовали они по-хулигански. Как партизаны.
     Покинув кабинет, первым делом Евгений захарович прошел в  курилку  и,
привычно стрельнув  папироску,  пристроился  на  подоконнике.  Народу  как
всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
     - ...значит, ноготком ей по шарабану -  раз!  Селедке,  значит.  Что,
мол, будем и дальше глазки строить?
     - Ха, ха!..
     - ...и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет,
будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
     Из  никотинного  облака   выплыл   лаборант-очкарик,   костлявый,   с
отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил
уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по  стене  спичкой,
очкарик окутался клубами дыма.
     - Не запускается, гнида! - пожаловался он. - Никак синхрона  не  могу
добиться.
     Кто-то тут же радостно откликнулся.
     - А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то наша!  Еще  на  той
неделе говорил!
     - Элементарно! Впаять пару емкостишек - и заработает.
     - Да впаивали уже!
     - Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так  и
надо. От пикушек к нанам и далее.
     - ...и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки!  Интересно
бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...
     -   Нет,   серьезно!   Чего   смеешься?   Я   их    так    и    делю:
ленинградки-аристократочки,  ростовские  девочки   и,   значит,   амурские
красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
     - Гено - что?
     - Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите.  Я  вам  точно  говорю,
если попадется какая усатая, так наперед и знайте - если не  задушит,  так
замучит до посинения!
     - ...неприметный такой,  а  резкий.  Главный  удар,  как  у  Чака,  -
стопроцентная вертушка...
     Швырнув  папиросу  в  набитую  с  бугром  урну,   Евгений   Захарович
проследовал в родную лабораторию. Кабинет начальника ему  выделили  только
на время  работы  с  проспектом.  Работа  затягивалась,  и,  заглядывая  в
лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя гостем.
     Играло радио, в отгороженном  тумбочками  углу  -  маленьком  женском
государстве, дамы пили чай с пряниками. На мужской территории, на  столах,
обугленными   окурками   дымили   брошенные   паяльники,   угрюмо   стояли
полуразобранные  приемники  и  телевизоры.  Телевизоры  были  какие-то  до
мелочей одинаковые, кряжистые, больше  похожие  на  серванты  и  шкафы.  В
скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно
тычась в лохматую от проводов схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала,
лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал себя на  мысли,  что
стоять и смотреть на работающего  человека  удивительно  приятно.  Еще  бы
прилечь, да подпереть голову ладошкой...
     По институту разнеслись  далекие  удары.  Кто-то  опять  ремонтировал
мебель. Сколько помнил  себя  Евгений  Захарович,  в  институте  постоянно
чинили  мебель.  Гвоздями,  шурупами,  казеином,   эпоксидной   смолой   и
обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и  стулья  держались
неделю или две, а  затем  начинали  потихоньку  чахнуть.  Раскачиваясь  на
ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные  части
и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая
уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными листами, Евгений Захарович не
сомневался, - все повторилось бы в точности.
     Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского  и
жигулевского пива,  отец  троих  детей,  заядлый  горе-рыболов.  Продолжая
начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
     - Так что не надо, ребятки! Фортран,  Ассемблер  -  все  это  чепуха!
Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная  хана.  Как  и
этой опилочной мебели.
     В ответ Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно.  Очкарик
же глубокомысленно потер лоб.
     - Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
     - Согласен, - Васильич с готовностью хохотнул.
     - О чем говорим? Чему хохочем? - в  лабораторию  гуртом  возвращались
курильщики. Дверь со скрипом заходила  туда-сюда,  пропуская  степенных  и
кряжистых  лаборантов.  Евгению  Захаровичу  показалось,  что  она  устало
зевает.
     - Спорим, кто проживет дольше - машинные языки или мебель.
     - Кто пива не пьет,  долго  не  живет,  -  многозначительно  произнес
некто.
     - Вот и я говорю: пивка бы! - шаркающим шагом,  последним  обеспокоив
дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
     - Кто за пивко, пра-ашу поднять и опустить!
     - Пивко - это неплохо, - подтвердил Васильич.
     - Вот и проголосовали! - Паша крутанулся на месте и,  отыскав  зорким
глазом укрывшегося  за  телевизорами  студента-практиканта,  по-сержантски
гаркнул: - Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы - и в центр!
     - Ящичек! - заорали из коридора.
     - Ага, может, два?..
     - Не рассуждать, курсант!
     Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
     - Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
     - Ничего, карбованцами возьмешь.
     "Мены"  послушно  зашарили  по  кошелькам.  Из  коридора   потянулись
измученные жарой курильщики. В числе  прочих  Евгений  Захарович  сунул  в
исчерканную чернилами ладонь зажеванную  трешку.  Поучаствовав  в  важном,
поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым - просто.  Надо
только этого захотеть. Выпивший пиво добреет на глазах. Значит...  Значит,
хотеть пива - все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час  или
два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...
     Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе  телефонный  аппарат  и
набрал  номер  особой  засекреченной  лаборатории  института.  Откликнулся
знакомый голос, и не называя  имен,  Евгений  Захарович  рассеянным  тоном
поинтересовался  ходом  эксперимента.  Ответили  уклончиво,  осторожно   и
туманно. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: "Эх, ты, а  еще
друг!..", он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола  проволочную
скрепку.
     Пожалуй,  из  всего  творящегося   в   здешних   стенах   эксперимент
принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало.  Плюс
окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно
за что дензнаки, плюс  зеленоглазая  буфетчица  из  столовой  с  ароматной
грудью и точеной  фигуркой.  Но  если  на  дензнаки  можно  было  покупать
мороженое, а зеленоглазой буфетчицей  любоваться  издалека  и  вблизи,  то
загадки эксперимента оставались вне  пределов  досягаемости.  Вокруг  этих
загадок роилась гора слухов, но в сущности никто ничего не  знал.  Вернее,
знали  все  и  обо  всем,  но  отсутствовал  главный  компонент  знания  -
понимание. Они знали о госзаказе, знали о  том,  что  куратором  секретных
работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим  мало  что  стояло.
Кроме тех же  упомянутых  дензнаков,  которые  в  виде  ежегодных  дотаций
покрывали многочисленные долги института, позволяя  завлабам  и  отдельным
сотрудникам  покупать  дачные  участки  и  вполне  приличные   автомобили.
Соответственно складывалось и отношению к  эксперименту  -  как  к  некому
неиссякаемому  финансовому  источнику,   дающему   институту   возможность
держаться на плаву. Более серьезно  эксперимент  не  воспринимали.  Вполне
возможно,  что  аналогичная  точка  зрения  сложилась  бы  и   у   Евгения
Захаровича, но однажды он побывал там, и  мнение  его  враз  переменилось.
Теперь при одном только упоминании  слова  "эксперимент"  мозг  его  делал
охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно  было,  конечно,
изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону  незримых
чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их  в
институте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска,  а  Юрий  -  тот
самый, что пару минут назад бормотал  по  телефону  невразумительное,  при
всем своем  презрении  к  конспирации  изъясняться  по  телефону  открытым
текстом откровенно не решался.
     Евгений Захарович дернул себя за ухо, с  грохотом  выставил  на  стол
шахматную доску. И тут же засомневался - играть или  не  играть?  Оптимист
играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист - напротив, всегда
в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, -  ни
выигрывать, ни проигрывать?.. Евгений Захарович поморщился. Наверное,  это
или откровенные лодыри, или  бесхарактерные  тупицы.  Значит,  он  лодырь.
Жесточайший лентяй всех времен  и  народов.  Лодырь,  потому  что  тупицей
Евгений Захарович себя не считал.
     Рабочее  отупение  все  больше  опутывало  мозг   клейкой   паутиной.
Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать  в
воображении  бутылку  пива,  но  увиденное  отнюдь  не  взбодрило.  Голова
стремительно тяжелела - и к вечеру, он знал,  навалится  боль  -  огромное
змееподобное чудовище, чтобы,  разломив  череп  надвое,  шершаво  и  жадно
лизать обнажившийся мозг.
     В коридоре кто-то торопливо бубнил:
     - ...надо, пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и  конфетти  в
кепку. Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
     Тяжело затопали ножищи. Дырокол - вещь важная. Почти  незаменимая.  С
помощью дырокола изготовляют конфетти. Уже через  полминуты  целая  группа
добровольцев шарила по  лаборатории,  силясь  разыскать  дырокол.  Евгений
Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что  и  пять  лет  назад.  А  в
будущем эстафету подхватит и сам Лешик.  Это  уж  как  пить  дать.  Станет
завсегдатаем института,  может  быть,  даже  превратится  в  какого-нибудь
кандидата и тоже  будет  подшучивать.  Конфетти  в  кепку  или  в  зонтик,
ленточный трансформатор в портфель - и снова все будут смеяться. А что  им
еще делать?..  Евгений  Захарович  зевнул.  За  какие-то  полторы  недели,
проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с
лабораторной братией. О бывших  коллегах  думалось  теперь  только  как  о
бывших - с надлежащей отстраненностью, пусть даже  и  с  неким  внутренним
смущением. К собственному удивлению, он не знал,  сожалеет  о  случившемся
или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он  должен  принимать  это
близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те,
отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был.
Очень может быть, он вообще никем не был...
     "Господи, сотвори какое-нибудь чудо!" - прошептал Евгений  Захарович.
- "Перетряхни этот гадюшник, перетряхни всю нашу жизнь. Или хотя  бы  одну
мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в миске..."
     - А может, ему диод в вилку впаять? Включит - и сразу повеселеет.
     - Не успеем. Скоро уж вернется...
     В каком-то нездоровом  порыве  Евгений  Захарович  придвинул  к  себе
проспект.  Организм  самопроизвольно  включился  в  режим   работы.   Так,
наверное, и происходят самовозгорания...
     На первые страницы он  накинулся  с  яростью  штурмующего.  Черкал  и
правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и  строчки  превратились  в
неприятельский  кегельбан.  Из  пропечатанных  шеренг   следовало   выбить
максимальное число букв. Ибо возмущала каждая фраза, а  от  чужих  нелепых
афоризмов хотелось смеяться громко, может  быть,  даже  по-мефистофельски,
чтобы слышали славные соавторы.
     За окном оглушительно зацвиркал, подскакивая  мячиком,  расфуфыренный
воробей. Тепло распаляло его, солнце и  облака  радовали.  Подняв  голову,
Евгений Захарович буквально прилип к нему взором. Чужая  радость  работала
наподобие мощнейшего магнита.
     Так... Он не сразу вернулся глазами к проспекту.  Где-то  тут  должна
быть ссылка на литературу...  Но,  увы,  даже  в  помине  нет.  Вопрос  им
жирненький на полях! Аббревиатура не объяснена, а  тут  и  вовсе  какой-то
ребус... Он перечитал абзац трижды и все равно ничего не понял. Это  какой
же талантище нужен! Какое умение!  Чтобы  о  простых  вещах  писать  таким
слогом!.. Скрипнув зубами, Евгений  Захарович  покосился  на  окно.  Возле
орущего воробья  уже  сидела  некая  легковерная  пигалица.  Должно  быть,
воробей врал ей что-то про райское гнездышко, про заветное  местечко,  где
валом лежат прокисшие  пельмени,  обкусанные  сдобы  и  колбасная  шелуха.
Пигалица слушала, приоткрыв клюв. Сообразив, что глупая воробьиха рано или
поздно поверит всей этой чепухе, Евгений  Захарович  решительно  поднялся.
Вот у кого настоящая жизнь! Вот кто свободен  и  счастлив!..  Пальцами  он
оттянул нос наподобие клюва. Вот я, вот я, превращаюсь в воробья!..  И  да
здравствует захватывающий дух полет, взгляд с высоты и отсутствие зарплат!
Всего-то и  завоеваний  у  разума,  что  кто-то  когда-то  изобрел  чертов
дырокол, да еще пиво. Чешское и жигулевское... А недодушенное искусство  -
не в счет. Его создают изгои, а изгои, как  известно,  -  класс  неимущий,
класс вымирающий... Бежать! Со всех ног и со всех рук! По примеру предков!
Ведь тоже были счастливее нас. Потому что не знали  ни  озоновых  дыр,  ни
затхлой воды, ни прогорклого воздуха. Воевали себе и в ус не дули...


     Четыре этажа, коридоры по восемьдесят метров, да еще пролеты -  всего
метров триста, а то  и  четыреста.  Дистанция  вполне  приличная  -  почти
стадион. Но пробегать ее следует стремительной  рысцой,  озабоченно  морща
лоб, не замечая ничего вокруг. И только  тогда  ни  у  кого  не  возникает
сомнения,  что  шаг   ваш   целенаправлен.   Напротив,   будет   расти   и
цементироваться миф о вашей удивительной занятости. Ласково и благосклонно
будут глядеть вам вслед седовласые начальники, и до ушей  ваших  донесутся
сочувственные вздохи коллег. Весьма желательно носить  с  собой  увесистую
папку или тот же разлохмаченный проспект. В дипломате или просто в  руках.
Немаловажный штрих. Он убеждает - то бишь,  делает  ложь  убедительной.  А
здороваться надо чуть рассеянно, не сразу узнавая, и никогда не  скупиться
на виноватые улыбки: мол, рад сердечно и безмерно, но, увы, ни  минутки  и
ни секундочки... И торопиться, торопиться -  бежать  не  оглядываясь,  ибо
оглядывающийся - подозрителен. Очень неудобно встречаться и здороваться  с
людьми дважды. Еще хуже -  трижды.  Покоситься  и  промолчать  -  дескать,
виделись,  браток,  -  недипломатично,  здороваться  вторично   -   глупо,
отворачивать голову - и  вовсе  нехорошо.  Поэтому  бегущий  по  институту
должен быть вдвойне осторожен. Следует  иметь  нюх  на  подобные  вещи,  и
Евгений Захарович такой  нюх  имел.  Двигаясь  по  коридору,  он  уверенно
набирал скорость, впадая в знакомое  "транспортное"  состояние,  когда  не
хотелось ни о чем думать, и мысленная  апатия  согласованно  вплеталась  в
канву дорог.
     Впереди замаячила фигура атлета. Человек бежал навстречу,  как  поезд
по рельсам, и Евгений Захарович взял чуть правее. Он  давно  подозревал  в
атлете тайного конкурента, приверженца  той  же  "маршрутной  гимнастики".
Слишком уж  часто  судьба  сталкивала  их  на  лестницах,  в  коридорах  и
вестибюле.  Впрочем,  "конкурент"  в  самом  деле  мог  оказаться  занятым
человеком. Как говорится, чудесное  упрямо  вторгается  в  наши  дни...  И
почему  бы,  в  конце  концов,  не  поверить   в   существование   этакого
талантливого бодрячка, представителя новой формации, гармонично  впитавшей
в себя как физические, так и умственные достоинства. Тогда  объяснима  вся
эта спешка. Гений не умеет медлить, гений - это волк, настигающий  добычу.
Лаборатории,  кабинеты,  умные  разговоры,  мимоходом  идейку  -   одному,
другому, попутно в библиотеку за  цитаткой...  А  ведь  как  не  похож  на
ученного! Даже на рядового кандидата  не  похож.  Скорее  уж  кандидат  по
штанге или воспитанник атлетического клуба, созданного при  институте  для
привлечения молодежи к  науке.  Вон  какой  богатырь!  Мускулистая  грудь,
столбоподобные ноги, а руки - это же не руки - шатуны  какие-то!  Богатырь
несся, отмахивая шатунами, нелепо пригибая  могучий  торс  к  вскидываемым
ногам. Непонятнейшая походка! Это уже  на  всю  жизнь.  Разве  кто  скажет
такому, что он вихляет телом, словно  клоун?  Это  надо  быть  героем  или
безумцем, что, впрочем, одно и то же.
     Евгений Захарович подумал  о  Толике.  Вот  с  ним  он  бы,  пожалуй,
рискнул. Вид у Толика тоже очень даже внушительный. Возможно,  атлет  даже
выслушал бы их до конца. И только потом стал бы в бойцовскую стойку...
     "Поезд" промчался мимо, и на Евгения Захаровича пахнуло  молодеческим
потом,  одеколоном  "Шипр"  и  чем-то  еще,   идейно-здоровым,   внушающим
боязливое уважение. Взвихрив воздух, атлет добрался до поворота,  и  через
секунду мраморная лестница загудела под его слоновьими стопами.
     На втором круге у Евгения Захаровича заныло  под  левой  лопаткой,  а
"нюх" подсказал, что пора заканчивать.  Спустившись  на  родной  этаж,  он
заглянул в лабораторию. Здесь  по-прежнему  пили  чай,  хрустели  сушками.
Попутно глазели на экран отремонтированного кем-то телевизора.  Горделивые
мундиры в высоких разукрашенных фуражках, в  десантных  ботинках  и  белых
перчатках торжественно  маршировали  по  площади.  Не  то  Англия,  не  то
Испания...
     - Не признаю я такую шагистику! У наших  лучше  как-то,  экономнее...
Гляди, как размахались, и  выверты  в  коленках  неестественные  какие-то.
Сколько у них между шеренгами? Ведь поболее  метра  будет!  А  нас,  помню
гоняли плотненько, носом к затылку, и не  дай  бог,  кто  споткнется.  Все
повалятся - разом!..
     - Между прочим, по второй футбол гонят. Может, переключим?
     Против футбола не возражали. Хрустнул переключатель,  словно  сломали
чью-то  кость,  и  парад  превратился  в  галдящий  стадион.  Цветность  у
телевизора барахлила. Трава была красной, мяч желтым,  а  у  ворот  зевали
синелицые голкиперы. Но сюжет  в  целом  был  знаком.  Распаренные  игроки
энергично бегали взад-вперед, с азартом сшибались лбами, падая, жевали  от
боли красную траву. Перекликаясь с телевизором, продолжало болтать  радио,
и гражданственный бархат вещал о чем-то скучном, что почему-то должно было
дойти до сознания каждого...
     Снова оказавшись в кабинете начальника, Евгений Захарович  рухнул  на
стул и, стиснув себя в волевых тисках, попытался сосредоточиться на  мысли
о проспекте. Увы, заряд иссяк, все было тщетно. Вместо проспекта  думалось
о мягком диване, о  белоснежной  подушке  и  сладком  нескончаемом  сне  с
зеленоглазой буфетчицей. Заявись в этот  момент  враг,  Евгений  Захарович
сдался бы не моргнув глазом. Сдался с одним-единственным условием -  чтобы
можно было не поднимать рук и чтобы в плену ему предоставили  какой-нибудь
хоть самый завалящий диван. Мутными глазами он обвел комнату. Вот здесь бы
его, у стеночки... Розовый, пышный, такой  желанный...  Евгений  Захарович
вгляделся в стену мученическим взором, взывая к невидимому дивану,  умоляя
проявиться из небытия, приласкать униженное  бездельем  тело.  Увы,  стена
безмолвствовала.  Из-за  фанерной  плиты,  втиснутой  за  шкаф,   дразняще
выглядывали тараканьи усики. Насекомое было раздавлено еще вчера,  но  усы
по-прежнему казались живыми и даже как-будто чуть-чуть шевелились.  Бедный
таракан-тараканище... Евгений Захарович хорошо помнил, как прижал фанерный
лист к стене и как раздался неприятный хруст. Никаких особых  ощущений  он
тогда  не  испытал  -  ни  стыда,  ни  злорадства,  -  одну  лишь   легкую
брезгливость. Все-таки убийство убийству рознь, и клопы, мухи, тараканы  -
вроде как не в счет, как не в счет говядина  и  свинина,  как  не  в  счет
бессловесная флора.
     Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Пашкина голова.
     - Лешик прискакал. Народ пробки выдергивает...
     Пришлось вставать и шлепать за купленным пивом.
     Позже, раскупоривая бутыли,  Евгений  Захарович  несколько  оживился.
Сочащаяся  из-под  жестяной  нашлепки  пена  призывно  шипела,  заманивала
ароматом. Материализующийся дух старика Хоттабыча обещал исполнение  самых
несуразных желаний.
     Он и не заметил, как осушил обе  бутылки.  Короткие  секунды  счастья
прошли, желаниям так и  не  суждено  было  сбыться.  Сыто  икнув,  Евгений
Захарович заглянул под шкаф, горделиво улыбнулся. Все-таки полторы  недели
- это тоже срок! Ему было на что полюбоваться. Глянцевое войско  вызывающе
поблескивало в полумраке. Увеличив число воинов еще на пару голов, Евгений
Захарович развернул бутыли этикетками наружу, бережно  подравнял  ряды.  В
скорости стеклянная армада угрожала выползти за пределы  шкафа.  Следовало
принимать меры, но об этом как-то не хотелось думать...
     Снова с сожалением он вспомнил о диване. Ну почему,  черт  возьми,  в
институтах не позволяют подобных вещей! А если кому-нибудь  станет  плохо?
Инфаркт, к примеру, или инсульт? На табуреты прикажете укладывать?!..  Так
бедолага на тех табуретах от одной обиды помрет.  От  окончательного,  так
сказать, уничижения... Говорят, даже  у  обезьян,  когда  им  вяжут  руки,
принуждая бегать на задних лапах, появляются признаки гипертонии.  Чего  ж
требовать от людей! Пиво давало о себе знать. Без малейшего усилия Евгений
Захарович представил гигантский, наполненный криками  обезьяний  питомник.
Очкастые, обряженные в халаты профессора  садистски  заламывали  обезьянам
руки, стягивали тугими бинтами. Мартышки, шимпанзе, орангутанги,  подвывая
и спотыкаясь, косолапо спешили прочь. С блокнотами и стетоскопами за  ними
семенили любопытствующие естествоиспытатели...
     Вздрогнув,  Евгений  Захарович  поднял  голову.   Перед   ним   стоял
улыбающийся Костя. Он вошел неслышно, как привидение, и  теперь  терпеливо
ждал, когда на него обратят внимание. Худенький, неприметный,  скромный...
- и не Костя, а Костик, хотя было ему за пятьдесят,  и  не  далее,  как  в
прошлом году у него родился  первый  внук.  Мелкими  неуверенными  шажками
Костик приблизился к столу.
     - Хорошее пиво купил Алексей, - осторожно проговорил он.
     - Алексей? - Евгений  Захарович  не  сразу  сообразил,  что  это  про
Лешика. - А... Да, неплохое.
     - Такая погода - просто беда... Колхозникам тяжело. Горит хлеб.
     - Горит, - Евгений Захарович с отвращением кивнул. Всякий раз,  когда
он заводил беседу с Костиком, у него неизменно возникало ощущение гложущей
тоски. Слащавые манеры коллеги обволакивали наподобие щупальцев осьминога,
и отчего-то не хватало сил разорвать эти путы, заговорить по-человечески.
     - Мне бы пятьсот пятьдесят пятую серию... Парочку триггерков.
     Морщинистое лицо Костика продолжало плавиться от улыбчивого смущения.
Всем  своим  видом  он  словно  извинялся  за   вторжение,   за   излишнюю
навязчивость. И тем не менее навязчивое вторжение  продолжалось.  "Гад,  -
подумал Евгений Захарович. Впрочем, без особой злости.  -  И  ведь  момент
какой выбрал подходящий! Тотчас после пива.  На  что  я  сейчас  способен,
позвольте вас спросить?"
     - Есть, наверное,  где-нибудь  в  столе,  -  нехотя  произнес  он.  -
Посмотри там сам.
     - Ага, и еще релюшку бы надо. На ампер или полтора...
     -  Поищи  в  столе,  -  Евгений  Захарович  мысленно   ругнулся.   Он
отказывался  понимать  свое   гуттаперчевое   поведение.   Но   уж   очень
противоречивые качества сочетал в себе Костик. С ним сложно было  воевать.
Будучи на первый взгляд  глупым  и  безропотным,  он  умел  тем  не  менее
настаивать на своем, замечательно используя снисходительность окружающих и
собственный ни на что не претендующий вид. И он  же  удивительным  образом
знал содержимое всех столов лаборатории. Подходя с просьбой, он действовал
наверняка, и,  впервые  сообразив  это,  Евгений  Захарович  был  попросту
шокирован. Кажется, он брякнул тогда  легковесное  "нет",  в  чем  тут  же
оказался вежливо изобличен. Деталька, превращенная в улику, перекочевала в
руки просильщика, а Евгений Захарович еще долго ощущал  мутную  неловкость
от происшедшего. Глуповатый Костик сумел подобрать к нему ключ, и от факта
этого было не отмахнуться. С тех пор Евгений Захарович зарекся  отказывать
подобным просьбам. Костик всегда знал что спрашивать, когда спрашивать и в
каком количестве. Самым простым было отдать спрашиваемое не споря. Кстати,
тот же Костик с мужеством Делаваля совал свои мозолистые пальцы в клеммы и
искрящиеся гнезда. Двести двадцать его ничуть не пугало. Для дела он готов
был терпеть, и, глядя в такие минуты на коротко стриженный Костин затылок,
Евгений Захарович прощал ему все - в том числе и странное побирушничество.
Жалость  вымещала  неприязнь  так  же  просто,  как  подозрение  вытесняет
доверие. Самое сложное в этом мире - выдерживать присутствие других людей.
Но к счастью, большинству это пока удается...
     Ретировался Костик с той же бесшумностью. И как только дверь  за  ним
прикрылась, Евгений Захарович тут же опустил  пылающий  лоб  на  сложенные
руки. И уже через мгновение, постепенно отключаясь от яви, с торжествующей
ленцой принялся наблюдать, как пиво, шеренги бутылок, улыбающийся Костик и
наукообразная галиматья, прозванная проспектом, плотным строем шествуют из
головы. Мозг пустел и сдувался, как пробитая камера, а празднующий  победу
вакуум  наполнялся  скользкими  потусторонними  видениями.  Как  известно,
природа не терпит пустоты, - потому и приходят сны, подменяя реальность. И
если смерть  условно  принять  за  абсолютную  пустоту,  то  правда  -  за
верующими. Смерти нет и никогда не было! Ее выдумали неучи  и  завистники.
Оно и понятно, - куда как удобно думать, что  злое  и  доброе  заканчивает
земной путь в одни и те же сроки. Ан, нет! Ничего  подобного!  Природа  не
терпит пустоты. Она терпит лишь злое. Но только до поры до времени...
     С этой последней обнадеживающей мыслью Евгений Захарович и уснул.


     Встреча  одноклассников  произошла  зимой,  в   кафе.   В   складчину
арендовали предназначенный для свадебных церемоний зал, заказали роскошный
ужин, пару ящиков водки и вина. Прибыли практически все. Да и то  сказать,
десять лет - не двадцать и не тридцать. Никто не успел умереть,  никто  не
стал дедушкой или бабушкой. Нарядные  и  причесанные,  бывшие  однокашники
чинно  прохаживались  по  залу,  приглядываясь  друг  к   дружке,   заново
принимаясь  знакомиться.  Как-то  обошлось  без  взрывов   восторга,   без
изумленных возгласов и без  объятий.  Выяснилось,  что  две  трети  успело
обзавестись семьями, оставшаяся треть взирала  на  жизнь  и  окружающих  с
покровительственной усмешкой. Когда нечем хвалиться, хвалятся свободой.
     Первые часы пришли совсем как в театре. Играли в ум, в солидность и в
благородство. Евгений Захарович не составил исключения. Переходя от  одной
компании к другой, он не забывал ковырнуть едким словечком  политиков,  со
знанием дела хвалил "Рислинг" и "Боровинку". И, конечно, не  обошлось  без
разговоров о работе, о ценах,  о  машинах  отечественных  и  иномарках.  С
удовольствием обсуждали  проблему  квартирных  краж,  костерили  нерадивую
милицию.  Но  время  шло,  и  с  катастрофической   быстротой   количество
удобоваримых тем иссякало. Справа и слева начинали заговариваться,  заходя
на  повторный  круг,  и  снова  всплывали  имена  все  тех  же  министров,
возобновлялась критика национальной  политики  в  восточных  регионах.  По
счастью, скоро сели за  стол,  и  ртуть  в  термометре  общего  настроения
медленно поползла вверх.
     Говорят, алкоголь уводит от жизни, превращает окружающее в иллюзию, -
Евгений Захарович полагал иначе. Именно с первыми каплями алкоголя, по его
мнению, жизнь и  прояснялась  по-настоящему.  Только  шпионы  и  только  в
фильмах умеют пить, не забывая  при  этом  своей  роли.  Нормальные  люди,
выпив, становятся самими собой. И уже после первых рюмок Евгений Захарович
с долей разочарования убедился, что никто из одноклассников не  изменился.
Одного глотка водки хватило, чтобы  уничтожить  дистанцию  в  десять  лет.
Солидность оказалась вымыслом, а взрослая  прическа  -  только  прической.
Перед ним сидели все те же шестнадцатилетние  девчонки  и  парни,  в  меру
обаятельные и вредные, любители прихвастнуть и едко поспорить.
     Пили достаточно  дружно.  Этому  за  за  десять  лет  научились  все.
Отхвалившись дачами и заработками, повели речь о  семьях.  Тут  уже  пошел
разброд. Кто-то гордился своими детьми, кто-то пренебрежительно называл их
щенками. О мужьях и женах большей  частью  помалкивали.  Впрочем,  Евгения
Захаровича ни первое,  ни  второе  нимало  не  занимало.  Внешне  сохраняя
беззаботность, он смеялся  над  общими  шутками,  но  внутренне  оставался
собран.  Друзья-однокашники  перестали   быть   друзьями,   и   даже   две
девчушки-подружки, с которыми втайне от  всех  он  в  разное  время  и  не
слишком долго пребывал в интиме, самым загадочным  образом  отдалились  от
него,  перейдя  в  ранг  просто  хороших  знакомых.   Время   лишний   раз
демонстрировало  собственную  необратимость,  и  класс  перестал  быть  их
единственным миром, а точнее, - жизнь заслонила его,  небрежным  движением
титана оттеснив в  сторону,  пледом  забвения  прикрыв  всех,  кроме  нее.
Евгений Захарович ни на миг не забывал о цели собственного присутствия,  о
том, зачем он здесь и ради кого, собственно,  заявился  на  это  не  самое
веселое, в общем-то, мероприятие.
     А она сидела совсем рядом, через пару человек от него. И хорошо,  что
не напротив,  иначе  от  напускной  беззаботности  Евгения  Захаровича  не
осталось бы и следа. Он еще хорошо помнил, что это за страшное оружие - ЕЕ
глаза. Встреться он с ними один на один, он не выдержал бы и минуты. Кроме
того решительные действия не входили в его планы. Уподобляясь гурману,  он
цедил драгоценные секунды, растягивал удовольствие. Ему вполне  хватало  и
того, что она была  здесь,  рядом.  Он  не  претендовал  на  большее,  ибо
большего для него попросту не существовало.
     Кажется, она тоже не изменилась, а если и изменилась, то  к  лучшему.
Стройная, улыбчивая, с кокетливой челкой на лбу, она напоминала цыганку. И
по-прежнему  была  лучше  всех.  Он  видел  и  чувствовал  ее,   даже   не
оборачиваясь. Влекущий магнетизм позволял обходиться без глаз, без  слуха.
Впрочем, иногда он слышал  ее  смех,  ее  речь.  А  мгновения,  когда  она
обращалась  к  нему  с  невинным  вопросом,   запечатлевались   в   памяти
сладостными рубцами. Евгений Захарович отвечал мутно,  невпопад,  и  смысл
вопросов доходил не сразу. Это смешило  соседей,  смешило  ее,  но  он  не
обижался. На соседей ему было плевать, а ей он разрешил бы что угодно.
     Позже,  когда  они  танцевали,  он  украдкой  заглядывал   в   темные
искрящиеся глаза и  внутренне  холодел.  Холодел  от  пугливого  восторга.
Подобные чувства, вероятно, испытывают цветы, распускаясь  под  призывными
лучами солнца. Ибо тепло небесного светила для  них  не  просто  тепло,  а
нечто большее, - энергия, которую еще предстоит открыть человечеству. Хотя
причем здесь цветы?.. Евгений Захарович жмурился. Какое ему дело до них!..
Мысленно отмахиваясь от цветов и солнца, он с медлительностью вдыхал запах
ее волос. Ему не хотелось говорить. Не было на свете  языка,  что  мог  бы
объяснить его состояние. Что-то почувствовав,  молчала  и  она.  А,  может
быть, он заблуждался насчет ее догадливости, и молчала она совсем по  иным
причинам, но в этот вечер ему хотелось заблуждаться.  Времена,  когда  она
дружила с ним, давно миновали. Детство забывают  многие,  могла  забыть  и
она. И пусть... Он вовсе не терзался этим. Плывущая вокруг музыка  подобно
реке уносила сомнения. Он вслушивался в  близкое  дыхание  и  без  особого
смущения живописал себе мысли окружающих. Конечно, он был странен для них.
Они не знали его любви. Такой любви они бы, пожалуй, и не  приняли.  Да  и
разве можно любить одного человека на протяжении  двадцати  лет?  Знать  о
муже, о детях - и продолжать любить?.. Чем еще это можно назвать,  как  не
болезнью? Этакой затянувшейся блажью? Должно быть, они и называли.  Втайне
и про себя.  А  вслух  посмеивались,  многозначительно  шевеля  бровями  и
переводя непонимаемое в шутку. Так было деликатнее, по их мнению. И он  их
понимал. Куда лучше, чем себя самого, потому что с самим собой  ничего  не
мог поделать. Так уж оно все случилось. Двадцать лет тому назад...
     Музыка  смолкла.  И  тотчас  ее  пригласил  кто-то  другой.  Виновато
улыбаясь,  она  забавно  поджала  губы.  Глаза  еще  смотрели  на  Евгения
Захаровича, а рука уже лежала  на  чужом  плече.  Этого  было  достаточно.
Словно очнувшись после глубокого сна, Евгений Захарович нетвердыми  шагами
устремился к столу.
     А часом позже, порядком захмелев, он уже брел по ночному городу.  Ему
было все равно куда идти, ноги  сами  выбирали  маршрут.  Улицы  путались,
переплетались змеиными узлами; он попадал в одни и те же места, а в  конце
концов забрел в жутковатый лес без конца  и  без  края.  В  середине  леса
стояла скамейка, на которой почивал бомж. Одежда на нем была ветхонькая, и
оттого спал бродяжка скрючившись, часто хлюпая носом.  Прямо  над  скамьей
светила луна, звезды лучисто перемигивались, детской  считалочкой  выбирая
между собой ту, которой предстояло упасть на Землю.
     Евгений Захарович присел на скамью и, не выдержав, разбудил бродяжку.
Одиночество  тяготило,  тишина  представлялась   невыносимой.   Он   хотел
рассказать зевающему человеку о загадках души, о мирской несправедливости,
о непостижимой красоте всего окружающего. Начал он с того, что было  ближе
всего - с космоса, с таинственного влияния луны, с вечного холода, который
рано или поздно познает каждый. Но бродяжка его не понял.
     - Да... Прохладно, - опасливо пробормотал он, кутаясь в рваный плащ.
     Евгений Захарович взглянул на него с укоризной. Не говоря  ни  слова,
поднялся и шагнул в темноту.
     Домой он добрался только к утру. Прежде чем лечь спать, долго отмывал
рубаху от следов пирушки, из карманов выгреб ворох бумажек с инициалами  и
телефонами, не рассматривая, спустил в унитаз. Его шанс, его  "десять  лет
спустя" остались за кормой. Однообразная и пресная, без перемен и  надежд,
жизнь продолжала бежать, и некому было выставить ей подножку.


     Обычно он не возвращался домой пешком. День, проведенный в институте,
одаривал ленью и головной болью,  тупым  безразличием  ко  всему.  Сил  на
какие-либо активные действия не оставалось, и  Евгений  Захарович  покорно
влезал в переполненный автобус, повисая  на  поручне,  впадая  в  знакомый
транс.
     Уже дома, стоя в  ванне  во  весь  рост,  он  ожесточенно  принимался
скрести себя мочалкой, с гримасой отвращения следя за пузырящейся радужной
пеной. Собственное тело  казалось  ему  средоточием  вселенской  грязи,  а
ежедневное мытье все более напоминало бездарную,  нелепую  войну,  начатую
неизвестно когда и неизвестно кем. Природу невозможно победить, а грязь  -
это часть  природы.  И  очень  существенная  часть...  С  детства  Евгения
Захаровича приучали ополаскивать лицо и руки,  всю  одежду  его  тщательно
протряхивали, намечающиеся полуокружья ногтей накоротко срезались.  Лились
шампуни, до ветхости  протирались  мочалки,  от  пахучих  кирпичиков  мыла
оставалось  одно  воспоминание.  И  уже  тогда   страшная   обязательность
гигиенических процедур начала внушать ему панический страх.  Мир  взрослых
выплывал из-за горизонта пугающим островом-миражом,  и  с  ужасом  Евгений
Захарович следил за грифельными отметками  на  дверном  косяке.  С  каждым
годом макушка его вздымалась выше и выше, голос грубел, а вместо  детского
прыгающего подскока все отчетливее прорисовывался строгий угловатый шаг.
     Сколько же невинной воды утекло с тех пор! Евгений Захарович цеплялся
за годы, как тонущий цепляется за кромку льда. Увы, прорубь тянула его  на
дно.  С  покорностью  приручаемого  щенка  ему  пришлось  перенять  законы
взрослого мира. Он научился врать  и  поддакивать,  ежиться  под  душем  и
потеть на банных полках, пить горький кофе и любить мясо. Он не уверовал в
необходимость творимого, однако уже  и  не  сопротивлялся.  Окружающие  не
баловали объяснениями,  а  слово  "человек"  звучало  все  также  гордо  и
назидательно. По общему негласному мнению  жизнь  считалась  прекрасной  и
вполне разумной, и он вынужден был с мириться с подобным выводом, так  как
иного  пути  не  предлагалось.  И  происходило  странное:  с  каждым  днем
наблюдаемый круговорот бессмыслицы казался  ему  все  более  правильным  и
закономерным. Война с микробами вошла в  привычку,  и  душ  чередовался  с
ванной, а  ванна  с  сауной.  Многочисленный  бациллоподобный  народец  не
собирался так просто сдаваться. Воздушная атмосфера была для них  голодным
океаном,  а  люди  представлялись  лакомыми  уютными  островками.  Трепеща
крохотными  крылышками,  они   пикировали   на   случайных   прохожих,   с
воинственным  кличем  столбили  занятую  территорию.  Таким  образом   они
отвоевывали право на жизнь и, обустраиваясь в расщелинах пор, в паху и под
мышками, с яростью принимались за  созидание  материального  благополучия,
вспахивая благодатную целину, возводя первые бревенчатые лачуги, а  следом
за ними - панельные многоэтажки. И  все  у  маленького  народца  ладилось.
Женщины - или кто там у них  -  ежесекундно  рожали,  младенцы-акселераты,
посучив    ножками,    ползли,    поднимались    и    присоединялись     к
трудягам-родителям.  Поколения  сменяли   уходящих,   ширились   кладбища,
мгновения складывались в  счастливые  эпохи,  и  с  провидческим  трепетом
умнейшие из умнейших вглядывались в недалекий час катастрофы, предупреждая
о болезнях и войнах, о возмездии неправедным и судном дне.
     В  самом  деле,   никто   еще   не   опроверг   того   невысказанного
предположения,  что  на  теле   человека   способны   возникать   разумные
цивилизации. Никто... И почему бы  не  поверить,  что  они  в  самом  деле
возникают? И может быть, жизнь их ничуть не хуже нашей. Ничуть и не лучше.
Но наше чистилище еще впереди,  чистилище  для  микромиров  устраиваем  мы
сами. Потоки пенной воды обрушиваются на наши тела, уничтожая удивительные
города,  смывая  многовековой  труд,  унося  в  крестовину  стока  мириады
гибнущих существ. Кто знает, возможно, самые неряшливые из людей  достойны
звания спасителей чужой культуры. И можно  ли  гордиться  чистотой,  когда
знаешь какой ценой она достается?..
     Нырнуть под холодный душ - значит, нанести иммунной системе  оплеуху.
Добрую, бодрящую оплеуху.  Евгений  Захарович  отключил  горячую  воду  и,
поворачиваясь под режущими морозными струями, порывисто задышал.
     Черт с ними - с цивилизациями!  Такова  жизнь.  Она  произрастает  из
смерти, предлагая принцип "кто кого",  не  позволяя  выбирать.  И  как  ни
странно, большой необъятный мир подчиняется ей. Может  быть,  потому,  что
жизнь - еще более необъятна, и мир - всего лишь частица, составная деталь,
которая есть, но которой с таким же успехом могло  и  не  быть.  Потому-то
человек и машет на все рукой. Явно или неявно, но  незыблемое  таится  вне
его разума, а он - никто, он - крупинка, и  это  не  просто  обижает,  это
оскорбляет.  Человек  вспоминает  об   упрямстве,   человек   стремительно
превращается в эгоцентриста, мечтая перевернуть все с ног на голову, и где
уж  тут  задумываться   о   параллельных   цивилизациях,   о   возможности
сосуществования с меньшими собратьями.
     Выбравшись из-под душа, Евгений Захарович обтерся  полотенцем  и,  не
одеваясь, проследовал в комнату. Остановившись перед  открытой  форточкой,
глубоко вздохнул. Сейчас он ощущал себя парусом, наполненным  ветром.  Вот
так бы и надобно жить - без паранджи, без потного залатанного белья. Какое
наслаждение - дышать кожей! Вольное тело - особая категория! И  что  может
быть стыдного в воле? Разве не удовольствие - шагать по  траве  или  песку
босиком,  шагать,  ощущая  ласковый  массаж  ветра?..  В  чем  провинилось
человеческое тело, что его заточили в долгосрочную тряпичную  тюрьму?  Или
это   обычное   ханжество,   помноженное   на   традиции   и    вездесущее
неблагополучие?..
     Давным-давно, лет, может быть, семь, а  то  и  восемь  назад  Евгений
Захарович очутился в компании приятелей на диком пляже. Было это в  Крыму,
и революционные новации только-только входили в умы людей.  "Диких"  в  то
время называли чрезвычайно просто: нудисты-придурки, а то  еще  и  похуже.
Пляжи  их  обходили  стороной,  исподтишка  снимая   на   фотопленки,   а,
заговаривая о "голом" побережье,  не  забывали  сплевывать  на  землю.  На
одном-то из таких пляжей они и очутились.
     Пляж оказался самым обычным - с лежаками  и  зонтиками,  с  надувными
матрасами и раскинутыми на песке одеялами. Папы и мамы следили за  детьми,
учили их плавать, выговаривали  за  что-то,  рассказывали  сказки.  Кто-то
играл в волейбол, кто-то строил песчаные дома или попросту загорал. Шлепая
мимо людей, компания Евгения Захаровича не знала что и думать. Если бы  не
нагота отдыхающих, ничем иным пляж не привлек бы их внимания. Родители  не
стеснялись детей, мужчины - женщин, никто  не  хихикал  и  не  прикрывался
ладошкой. В некоторой растерянности, помноженной на понятное  любопытство,
приятели Евгения Захаровича решили  подзадержаться.  В  непосредственности
окружающих  крылось  нечто  таинственное,  недоступное  их  сознанию.   На
какое-то время они превратились в шпионов, пробравшихся в чужой лагерь.  И
удивительное случилось!  Уже  через  каких-нибудь  полчаса  они  перестали
видеть смущающую наготу, словно ослепли какой-то частью своего  привычного
зрения. Стыдное и похабное исчезло, уступив место недоумению. Вокруг  были
люди, простые и естественные. И эта естественность почти пугала.  Времени,
проведенного  на   пляже,   хватило,   чтобы   упомянутая   естественность
перекочевала и в них самих. Переглянувшись,  они  поняли  друг  друга  без
слов. С молчаливой поспешностью собрали вещи и ударились в бегство.
     Они бежали с того побережья, как бегут от чумы или от  землетрясения.
Слишком уж стремительной оказалась эволюция, коснувшаяся  их  душ.  Старый
мир все еще правил сердцами. Он был велик и могуч этот мир - и он отвергал
"вольный" берег, людей поселившихся  на  нем,  призывая  к  негодованию  и
бегству...
     С блаженной улыбкой Евгений Захарович приблизился к дивану. Где-то за
стеной бесчисленные радиодикторы и телекомментаторы спорили об  авариях  и
забастовках, критиковали подскок цен и недостатки  педагогики,  иронически
поминали инопланетян и их неуловимые тарелочки. Евгению Захаровичу не было
до всего этого дела. Его проблемы решались  просто.  По  крайней  мере  на
сегодняшний вечер. Диван, о котором он мечтал в институте, стоял перед ним
- широкий, мягкий, влекущий. Прежде чем упасть, Евгений Захарович  подумал
о том, что если  бы  его  сразила  сейчас  вражеская  пуля,  а  поблизости
находились зрители, он постарался бы упасть красиво -  с  достоинством  на
лице, страдальчески раскинув руки, медленно перекрутившись всем телом.  Он
так и сделал. Уже рухнув на диван, подогнул под себя левую  руку,  немного
поправил положение головы. Вот так он и умрет. На глазах пораженного мира.
Под слезы и бурные рукоплескания.  Так,  говорят,  провожают  артистов.  А
перед смертью надо бы обязательно шепнуть  что-то  важное  и  героическое,
вроде той тайны,  что  так  и  не  выдал  Мальчиш-Кибальчиш.  И  уж  потом
трагически вздрогнуть, скривив губы в судорожном усилии,  чуть  выгнувшись
телом и затихнув. На этом, пожалуй, и все.  Главное  в  таком  деле  -  не
переборщить. Чтобы  не  получилось  индийского  фильма.  Закрыть  глаза  и
умереть. Честно, без  надувательства.  Чтобы  помнили  и  чтили.  И  чтобы
портреты во всех пионерских уголках, и чтобы книги с картинками... Евгений
Захарович вздохнул.
     Не весело. И не скучно. Никак. Проще выкинуть все из головы и  уснуть
просто так. Без излишеств. Сон мудрее трезвой фантазии.  И  уж  во  всяком
случае слаще любой яви. При этом сны не  бывают  приторными.  Почему-то  и
отчего-то...
     Он и впрямь засыпал. Граница, за которой обрывалась канва сознания  и
начиналась бесконечность, маячила где-то совсем рядом.  Он  продвигался  к
ней  ощупью,  ползком,  не  оглядываясь  на  отсветы   угасающих   реалий.
Продвигался сознательно. Мужественно преодолевая лень.


     Сон был чудесен. Не сюжетом и не действующими персонажами,  -  чем-то
необъяснимым. Что-то помимо  сюжета  делает  людей  счастливыми  во  снах.
Наверное, некое состояние раскрепощенности,  внутренней  любви  и  правды.
Наяву такое происходит нечасто, а если и происходит, то длится недолго. Во
сне чудесные мгновения живучи. Может быть, потому, что мозг спит. Скепсису
и логике не место в стране грез, и мы бродим по  таинственным  тропам,  не
испытывая сомнений, доверяя эмоциям, как единственно верному компасу.
     Евгений Захарович проснулся, задыхаясь от волнения. На этот раз трель
будильника  не  стерла  сновидений.  Ухватив  лишь  один  миг,  словно  за
веревочный кончик, Евгений Захарович вытянул и  все  остальное.  В  голове
клыкасто  защелкали   ожившие   капканы,   хитроумные   нейронные   снасти
натянулись. Красивое,  бьющееся,  пытающееся  ускользнуть  -  оказалось  в
ловушке. Подобно умелому рыбаку он вовремя  воспользовался  подсачиком,  и
кинолента из множества кадров - гибкое грациозное создание  заметалось  по
комнате, тщетно пытаясь отыскать выход. Сон, выпущенный на волю, - то  же,
что и рыба, выброшенная на берег. Пространство  взбунтовалось.  В  воздухе
метельным кружевом завихрились  лики  друзей  и  близких,  сказочные  тени
животных, листья диковинных  растений.  В  считанные  секунды  словно  кто
расцветил  стены  и  потолок,  покрыв  блеклые  обои  и  известь  мудреной
росписью. Невидимая кисть коснулась и окон, превратив их в витраж,  люстра
стала  розовым  кустом,  а  вместо  горбатой  настольной  лампы   возникла
рассерженная узорчатая кобра. Справа и слева протянулись  жилистые  лианы,
заголосили обитатели джунглей. Желтый от ржавчины танк с поникшим  стволом
утопал в буйной растительности. Он чувствовал себя, должно быть,  неважно,
и все-таки это было лучше, чем угодить в переплавку.
     Не веря себе,  Евгений  Захарович  сел  на  диване,  машинально  стал
натягивать через голову рубаху.
     Левый рукав, правый, еще один левый и еще один правый... Сколько же у
него рук? Он деловито осмотрел  себя.  Четыре?..  Вот  почему  так  быстро
удалось управиться с пуговицами.  В  два  раза  быстрее...  Чьи-то  пальцы
притронулись к его затылку,  осторожно  погладили.  Зажмурившись,  Евгений
Захарович встал, неуверенно шагнул вперед. Джунгли  разноголосо  щебетали,
луч солнца, пробившись сквозь густые кроны, коснулся лица.  Где-то  совсем
близко трубно взревел слон. Евгений Захарович снова двинулся  вперед.  Еще
немного - и разворот... А теперь пару шагов влево. Трюмо должно находиться
прямо  перед  ним.  Собравшись  с  духом  и  мысленно  сосчитав  до   семи
(магическое число!), он распахнул глаза.
     Звуки пропали, но ничего  не  получилось.  То  есть,  получилось,  но
что-то не то. Евгений Захарович стоял не перед зеркалом, а  на  лестничной
площадке в  одной  рубахе.  Утро  заглядывало  сквозь  пропыленные  стекла
подъезда, удивляясь потемневшему кафелю, лаконичным надписям на штукатурке
и паутине в углах. Там, снаружи, чуть  слышно  шелестел  ветер,  а  здесь,
внутри, кто-то неспешно спускался  с  верхнего  этажа.  Евгений  Захарович
поежился. Закономерное продолжение сна! Во снах  ему  часто  снилось,  что
абсолютно голым он оказывался где-то посреди улицы или у себя на работе  -
и приходилось прикрываться какими-то тряпками, стремглав удирать от  чужих
взглядов. Шаги спускающегося человека прозвучали совсем  рядом.  В  панике
Евгений Захарович отпрянул назад, лопатками ударился о дверь. Ни карманов,
ни ключей, ничего!.. Вот будет потеха, когда его здесь увидят! Без штанов,
с опухшим после сна лицом, взлохмаченного, неопрятного...
     За спиной отчетливо щелкнул замок, - кто-то отворил злополучную дверь
изнутри.  Влетев  в  спасительную  полумглу  прихожей,  Евгений  Захарович
ошарашенно огляделся.  Спаситель  оказался  невидим.  И  не  было  уже  ни
джунглей, ни ржавого танка. В зеркальном трюмо маячил  самый  обыкновенный
человек  -  с  двумя  руками  и  двумя  ногами,  только  что  раздетый   и
перепуганный.
     Яростно щипая себя за плечи, он прошел в  ванную  и  открыл  холодную
воду. Брызнуло мутной коричневой струей, трубы гулко  зарокотали.  Явление
резонанса. Физика, десятый класс... Он судорожно закрутил вентиль. Чертовы
трубы в чертовом доме!  Не  дожидаясь,  когда  вода  прочистится,  Евгений
Захарович  нырнул  под  струю,  подставив  затылок  и  спину.   И   тотчас
потревоженный  трубопровод  успокоился.  Отплевываясь,  Евгений  Захарович
плескал и плескал в лицо  водой.  Постепенно  внутренняя  дрожь  улеглась,
джунгли окончательно отошли в небытие. Чувствуя себя разбитым и больным, с
мокрой, всклокоченной головой, он вернулся  в  комнату.  Будильник  -  его
давний враг, показывал  начало  восьмого.  Евгению  Захаровичу  пора  было
мчаться на работу, - жизнь снова не принадлежала ему.


     Не было у подъезда унылого Толика и  не  было  цокающей  по  тротуару
соседки.  Время  Евгения  Захаровича  убежало  вперед,  -  он   безнадежно
опаздывал.
     Пришлось ловить частника.  Махая  рукой  с  портфелем,  он  остановил
бежевый "жигуленок" и, нырнув вглубь без слов  протянул  водителю  трешку.
Увы,  за  собственные  деньги  ему  пришлось  довольствоваться  не  только
скоростью, но и подробнейшим пересказом вчерашнего футбольного чемпионата.
Частник  оказался  любознательным.  Его  интересовал  не  только   футбол.
Оказалось, что с одинаковым азартом он способен рассказывать о рэкете и об
исчезающем спиртном, о ценах на бензин и о металлических дверях - новинке,
все более входящей в моду по городу.  Он  не  злоупотреблял  тормозами,  и
дребезжащий "жигуленок" старался, как мог. И все равно  Евгений  Захарович
опоздал.
     Полчаса прогула - вот о чем сообщали неоновые  цифры,  мерцающие  над
главным входом. И хотя вахтер ни о чем  не  спрашивал,  Евгений  Захарович
невнятно попытался ему что-то объяснить, свалив вину на часы, на транспорт
и на погоду. При этом он искательно улыбался, а в конце концов, благодарно
кивнув, словно о чем-то  они  все-таки  договорились,  спешно  зашагал  по
коридору. Виноватая улыбка по-прежнему цеплялась к губам. Пришлось стереть
ее ладонью - точно грязное пятно. А сколько таких улыбок  раздарил  он  на
своем веку! Нелепейший из подарков!..
     Уже пробегая по  родному  этажу,  ловя  напряженным  слухом  костяной
перестук машинок, зевки и шушуканье, он как-то  враз  понял,  что  бояться
нечего, что никакой беды из-за его опоздания не случилось, да и  не  могло
случиться. Вполне возможно, что короткое его отсутствие и вовсе  никто  не
заметил. Все шло обычным порядком, как год,  как  десять  и  двадцать  лет
назад. Менялись лишь имена, костюмы, плакатные лозунги и краска на стенах.
     В эту минуту Евгений Захарович как раз проходил мимо серии  плакатов,
возле одного из которых он всегда спотыкался, переходя  на  робеющий  шаг.
Плакат изображал Ильича и необыкновенно нравился Евгению Захаровичу. Он не
походил на сотни и миллионы  своих  двойников  -  в  мраморе,  чугуне,  на
холстах и в мозаике, расставленных  в  парках,  на  вокзалах  и  площадях.
Решительно не походил. Было ли это тайной  задумкой  художника,  вышло  ли
случайно, но только Ильич здесь получился  совсем  неплакатным.  Худощавое
лицо излучало явственную печаль, темные  глаза  страдальчески  следили  за
институтской суетой. Этот Ильич никуда не  звал  и  не  глядел  пророчески
вдаль. Ленин на этом плакате молчаливо страдал, и эту немую скорбь Евгений
Захарович поневоле уважал.
     Добравшись наконец до кабинета, он сбросил с себя  пиджак  и  перевел
дух. Трезвонили далекие телефоны, переговаривались секретарские голоса,  -
никто и  не  думал  гневно  вопрошать,  сотрясая  столы  ударами  кулаков,
приказывая разыскивать Евгения Захаровича  по  всем  закоулкам.  Лениво  и
размеренно институт похрустывал  многочисленными  косточками  -  чудовищно
огромный, непотопляемый и несгораемый, старчески молодящийся  и  абсолютно
не родной. Опустившись на стул, Евгений Захарович уныло  подпер  голову  и
оглядел кабинет - место, где пожирались ежедневные восемь часов,  каменное
подобие кельи, созданное для трудовых молитв.
     Как же он попал сюда? Зачем?.. Неужели жизнь человека столь мизерна и
никчемна?.. Он вынул платок и, смяв комком, покатал меж  влажных  ладоней.
Душное утро обещало еще более душный день, и он заранее угадывал маячившую
впереди тоску, замешанную на бессмысленных разговорах в курилке, на жирном
какао из столовой, на беготне по институтским коридорам.
     Евгений  Захарович  порывисто  придвинул  к  себе  пухлую   папку   и
вооружился авторучкой. Нужно было  завершать  этот  сизифов  труд.  Скорый
финиш освободил бы от псевдонаставников и псевдопокровителей, выпустив  из
кабинета на волю. То бишь, обратно в лабораторию.
     Руками, словно умываясь, Евгений  Захарович  растер  лоб  и  щеки,  с
ненавистью покосился на проспект. Тот белел перед ним динамитным брикетом,
ручка  напоминала  детонатор.  На  глянцевой  обложке  теснились   колонки
фамилий, от них рябило в глазах, а где-то в груди  рождалась  остервенелая
дрожь. Со стоном Евгений Захарович ухватил себя за волосы и,  всматриваясь
в опостылевшие инициалы, не спеша и поименно обругал каждого распоследними
словами. Тотальная мобилизация  внутренних  сил  была  проведена,  Евгений
Захарович подготовил себя к бою.
     Часы, большие и маленькие, стоящие на  столах  и  оседлавшие  кожаным
браслетом людские кисти, неукротимо тикали. У кого-то быстрее,  у  кого-то
медленнее. Огромный голубой лист прикрывал город от космических ожогов,  и
солнце ползло по этому листу светящейся желтой букашкой, копаясь  колючими
лапками в голубой  мякоти,  нащупывая  наиболее  слабые  места.  Оно  вело
собственную борьбу и до борьбы крохотного человечка в  крохотной  комнатке
ему не было никакого дела. А Евгений Захарович разошелся тем  временем  не
на шутку. Он перечеркивал слова и целые абзацы,  обрушивался  на  главы  и
параграфы,  выуживая  блеклый  смысл,  выпячивая   напоказ,   интонационно
придавая  ему  туманную  значимость.  Он  ковырялся  в  проспекте,  словно
экскаватор в мерзлом грунте, то и дело  выбираясь  из  кабины  с  лопатой,
помогая работе ковша вручную. С  каждой  пройденной  страницей  экскаватор
чадил и разогревался все основательнее. Всхрапывая  слабеющим  двигателем,
он умолял о перекуре. И порой Евгению Захаровичу  начинало  казаться,  что
ковш раскрывается прямо у него в голове. Мусорная куча росла  и  тяжелела,
шейные позвонки потрескивали от напряжения. Он понимал,  что  долго  такой
пытки не выдержит, но тем яростнее и отчаянней становились  последние  его
атаки. В нем пробудилось нечто мазохистское. Он терзал бумагу  и  перо,  а
вместе с ними и собственное естество. Что ни  говори,  а  в  самобичевании
есть своя изюминка. Облегчение не приходит само по себе, сначала  является
боль. И лишь затем исцеление... Вероятно, подобного исцеления жаждал и он.
Серость бытия преодолевается несчастьями. Чудес нет, если их не  ищут.  Но
искать, значит, лезть через проволоку, рвать кожу и мышцы, а может быть, и
совесть. В конце концов и она не резиновая. Собственно, для  чего  же  еще
она создана, как не для постоянных дефлораций - памятных и болезненных.
     Евгений Захарович поднял голову. Вошедшего  он  разглядел  не  сразу.
Глаза слезились, где-то над лобными долями гудели высоковольтные  провода.
Что-то неожиданный гость говорил, но Евгений Захарович не слышал ни звука.
На всякий случай пару раз сказал "да" и лишь по завершению нелепой  беседы
понял, что перед ним не кто иной,  как  Лешик.  Слух  вернулся  следом  за
зрением. До Евгения  Захаровича  долетела  последняя  фраза  взъерошенного
практиканта.
     - ...давка была, что надо, но где наша не пропадала!..
     - Какая давка?
     С  некоторым  удивлением  Лешик  повторил  доклад,  сообщив,  что  из
Центрального только что  взят  ящик  сухого,  что  дело  не  обошлось  без
штурмовой атаки и что парочка  законных  пузырей  для  Евгения  Захаровича
оставлена.  Как  обычно...  Назвав  Леху   молодцом,   Евгений   Захарович
задумался. Он не  знал,  радоваться  ему  или  горевать.  Рабочий  настрой
улетучился, на проспект снова не хотелось смотреть.
     Черт  бы  побрал  этот  ящик  сухого...  Или   напротив   -   Господи
благослови?..
     Мгновение поколебавшись, он отложил ручку в сторону и поднялся.
     В курилке и в  коридорах  все  было  привычным  до  тошноты.  У  стен
кучковались курильщики,  кое-кто  сидел  по-зэковски,  на  корточках.  Шел
ленивый разговор ни  о  чем.  Стрельнув  "беломорину",  Евгений  Захарович
пристроился рядом. Фразы долетали до него обрывками,  несвязно.  Вероятно,
что-то снова происходило со слухом. Он вспомнил, что это уже  не  впервые,
но ничуть не обеспокоился. Возможно, быть глухим  даже  лучше.  Во  всяком
случае - проще, удобнее. Будь  у  него  некий  тумблер  на  груди  или  на
затылке, отключающий внешние звуки, он пользовался бы  им  по  возможности
чаще.
     Евгений Захарович сделал глубокую затяжку, медленно повернул  голову,
выдыхая кольцо за кольцом. Вот и готова дымовая  завеса.  Можно  закрывать
глаза,  морщить  лоб  и  дурашливо  улыбаться.  Никто  не  заметит  и   не
осведомится насчет здоровья. Закрыв глаза, он наморщил лоб и улыбнулся.
     Справа от него спорили, и, кажется, опять побеждал Пашка.  Не  потому
что  убеждал,  а  потому  что  шел  напролом,   не   чураясь   рукопашной.
Расступаясь, враг в смущении поднимал руки.
     - Не надо ля-ля! Поддубный - мужик что надо! Твоего Рэмбо он  скрутит
и зажует. Хоть двоих, хоть троих.
     - Ну, а, скажем, Вандама?
     - И с Вандамом впридачу!..
     Евгений Захарович изменил наклон головы, и  спор  отдалился,  уступив
место рассудительному монологу.
     - ...Это вроде карусели. Как ты ее ни поверни, ось как была в центре,
так и останется. Потому что закон единства и борьбы... Или я не  прав?  Ну
скажи, прав или  не  прав?..  Это,  милый  мой,  как  пресное  и  соленое:
попробуешь одного, другого захочется. Или женщины те же... Им ведь подавай
щетину да мускулы, чтоб рычал и слабины не давал. А сами-то,  сами!  Точно
желе из персиков. Вот вам и единство противоположностей!
     - А где же борьба? - осведомился кто-то.
     - Известно, где...
     Чуть помедлив, философы скабрезно засмеялись. Евгений Захарович снова
прислушался к спору  справа.  Там  Пашка  вовсю  добивал  оппонентов.  Без
жалости и без пощады. Пашка слыл эрудитом и слыл не зря. Он читал много  и
о разном, но самое скверное, что  это  многое  он  помнил  с  изумительной
дотошностью.
     -  Малинину  надо  запретить  хрипеть.  Пусть  тянет,  это   у   него
получается. А хрип - жанр особый. Кутикову можно, Высоцкому можно, а более
никому!
     - И Джигурде тоже?
     - Джигурде тем более!
     Пашка в самом деле знал все обо всем. Ни одна тема не  способна  была
поставить его в тупик, и посади его в президентское кресло, он и тогда  бы
начал немедленно действовать, для  начала  переспорив  всех  министров,  а
потом и самых говорливых из депутатов. За словом Пашка никогда  не  лез  в
карман и вещал  с  зычной  самоуверенностью.  Струящийся  из  ноздрей  дым
"Беломора" напоминал дыхание дракона и не оставлял  сомнений,  что  каждая
его фраза - правда от первого до последнего слова.  Яростная  жестикуляция
папиросой рассеивала последние сомнения.
     -  Не  надо  ля-ля!  -  надрывался  он.  -  Брэг  хорош  только   для
американцев. У них там даже зимой жара, а снег выпадает раз  в  два  года.
Так что им мясо действительно ни к чему. Обливаются потом,  да  еще  едят,
как слоны.
     - Но что-то им надо есть?
     - Ты за них не волнуйся. Янки теряться не будут.  Всегда  найдут  что
пожевать. Виноград, яблоки, инжир, авокадо... У них этой зелени валом. Вот
и пусть лопают.
     - А цены?
     - Что цены? Раз в пять ниже, чем у нас!.. Там даже бананы за фрукт не
считают! Что ты мне говоришь!..
     Пашке давно уже  никто  ничего  не  говорил.  С  Пашкой  трудно  было
спорить. Сама его  интонация  напрочь  исключала  возможность  возражений.
Слова соскакивали с пухлых Пашкиных губ задиристыми петушками,  немедленно
набрасываясь на слушателей,  сторожа  малейшее  инакомыслие.  Если  кто  и
пробовал возражать, то выходило  это  неловко,  больше  напоминая  попытку
оправдаться. Перед Пашкиными петухами пасовали все. Даже самые крепкие  из
аргументов становились похожими на объевшихся неуклюжих  гусениц,  которых
словно нарочно подбрасывали разгневанным птицам на съедение.
     Устав от шумливых баталий, Евгений Захарович медленными шагами прошел
в лабораторию. Женщины здесь пили чай с пирожными  и  толковали  о  диете,
одинокий очкарик трудился над схемами. Осциллограф  дразнил  его  кривыми,
приборы упрямо показывали не то, что нужно.
     - Не работает? - спросил Евгений Захарович.
     - Не  хочет,  -  в  глазах  очкарика,  увеличенных  щедрыми  линзами,
промелькнуло отчаяние. Он жалобно моргнул, словно собирался заплакать.
     - Да-а... - бессмысленно протянул Евгений Захарович. Больше  говорить
было не о чем. Он хотел  было  дать  совет  насчет  емкостей,  но  вовремя
вспомнил, что кто-то об этом уже  говорил.  Неопределенно  пожав  плечами,
вышел в коридор, и тут же  сама  собой  заработала  старая  программа.  Не
спрашивая разрешения, ноги вполне самостоятельно  понесли  тело  привычным
маршрутом. А сзади Пашкины петухи продолжали доклевывать робких гусениц.
     - Или тот же Кассиус Клей... Разве  Джеки  против  него  потянет?  Да
одного-единственного раунда не выдержит!..
     Потянет или нет, Евгений Захарович не  знал  и  не  желал  знать.  Он
летел, отрываясь от слов, чувствуя, как встревоженно овевает  его  стоялый
институтский воздух. Справа и слева на стенах рождались  тени,  кривляясь,
мчались за ним некоторое время и в конце концов отставали.
     Он окольцевал институт дважды. В третьем заходе попробовал  увязаться
за вихляющимся культуристом, но это оказалось ему не под силу.  Культурист
мчался со скоростью курьерского  поезда,  и  уже  через  десяток  шагов  у
Евгения Захаровича защемило в боку и закололо под левой лопаткой. Замедлив
бег,  он  твердо  решил  про  себя,  что  когда-нибудь  все  же   выследит
загадочного атлета. Такого просто не могло  быть,  чтобы  тот  носился  по
институту все восемь часов,  не  отдыхая.  Впрочем...  Если  есть  силы  и
желание, то почему бы и нет?..
     Отпыхиваясь, Евгений  Захарович  просто  так  без  нужды  заглянул  в
секретариат и тут же  столкнулся  с  вопросительным  взглядом  секретарши.
Как-то уж так вышло, что надо было о чем-то  спрашивать,  говорить,  иначе
все могло показаться нелепым и даже подозрительным.
     - Директор у себя? - ляпнул он первое, что пришло на ум.
     -  У  себя,  -  темные  глаза  секретарши  смотрели  все  с  тем   же
требовательным ожиданием.
     - И что ммм... Принимает?
     - Принимает.
     Евгений Захарович мысленно чертыхнулся. Все! Он попался.  И  до  чего
глупо! Рассказать кому  -  засмеют.  И  правильно  сделают.  Сам  виноват.
Дуралей скучающий... Окончательно захлопывая за собой ловушку, он прошел в
приемную и  озабоченно  покачался  на  пятках.  Надо  было  что-то  срочно
придумывать. Ситуация глупела с  каждой  секундой,  и  с  каждой  секундой
сердце Евгения Захаровича колотилось все более гулко. Порция за порцией  в
кровь впрыскивался адреналин, становилось жарко. Молчать долее становилось
невозможно, и, сосредоточенно взглянув на цветастый календарь с балериной,
Евгений Захарович  заговорил.  Вернее,  сам  он  в  разговоре  участия  не
принимал. За него работал язык, и,  с  изумлением  прислушиваясь  к  нему,
Евгений Захарович постепенно приходил в себя. Странно, но до  сих  пор  он
даже не подозревал в себе таких  способностей.  Выходило  звучно,  весомо,
почти  как  у  Пашки...  Собственно,  да,  он  хотел   бы   поговорить   с
директором... На предмет проспекта и дальнейших его перспектив...  Словом,
как вы понимаете, вопрос не на пять минут, а у директора, кажется,  что-то
с плановиками? Нет?.. Ах, с заведующим! Вот-вот, это и имелось в виду. Где
план, там и  заведующий,  если  он,  конечно,  настоящий  заведующий.  Как
говорится, начальство - всегда начальство. Вечный дефицит  времени  и  все
такое... Стало быть, разумнее зайти попозже. Ближе к вечеру  или,  скажем,
завтра... Нет, нет! Передавать ничего  не  надо.  Проспект  подождет...  И
между прочим, Зиночка, глазки у вас растут. Правда, правда! Что вы,  какой
комплимент?.. Чистейшая правда! Самая стопроцентная!.. Отступая к  выходу,
Евгений Захарович приложил руку к груди. Восхищение  нравится  всем.  Даже
шутливое, даже не вполне искреннее. Взгляд секретарши  утратил  строгость,
длинные,  умело  подкрашенные  ресницы  томно  опускались  и   подымались,
напоминая движение веера. Спешно попрощавшись, Евгений Захарович  выскочил
за дверь.
     Увы, не успел он перевести дух, как тут  же  разглядел  Трестсеева  -
одного из многочисленных  авторов  проспекта.  На  миг  на  лице  высокого
начальства промелькнула досада, но он тут же расцвел и, шагнув  вперед,  с
проворством бывалого фата подцепил Евгения Захаровича под локоток.
     - Вот я вас и поймал, батенька!
     Евгений Захарович молча подивился преображению начальнического  лица.
Только что его кривило от  неудовольствия,  и  вот  оно  уже  сияет  самым
искренним радушием. Вот  из  кого  получился  бы  профессиональный  шпион.
Вдолбить в головенку какой-нибудь язык - и со спецзаданием за кордон.
     - Ну-с, рассказывайте, рассказывайте!..
     От слащавых интонацией Евгения Захаровича передернуло.  Меньше  всего
ему  улыбалось  сейчас  любоваться  обрюзгшей  физиономией  Трестсеева,  и
Евгений Захарович ощутил странное желание нырнуть солдатиком прямо  сквозь
пол - в подвал, в преисподнюю, куда  угодно,  только  чтобы  вырваться  из
заботливых рук, избавить себя от  очередной  изнурительной  беседы.  И  он
перешел в контратаку:
     - Ни секундочки! Честное-пречестное! Вы уж извините, но надо  бежать,
- он готов был осыпать Трестсеева золотыми рублями, лишь бы  освободиться.
Само собой получилось так, что объемная фигура  заведующего  двух  ведущих
лабораторий,  нашпигованная  блокнотами,  авторучками  и  шоколадками  для
всевозможных Зиночек, скользнула за спину.
     - Тогда ждите в гости! - игриво прокричал Трестсеев. - Мы  о  вас  не
забываем.
     Слова его только прибавили Евгению Захаровичу прыти. Чуть ли не бегом
он скатился по ступеням вниз. В лицо дохнуло чем-то  прогорклым,  в  горле
запершило  от  молочно-кислых  испарений.   Вместо   преисподней   Евгений
Захарович очутился в институтской столовой.


     Очередь оживленно  загомонила.  Появились  блинчики  -  и  не  просто
блинчики, а с мясом! Хоть и не  мясо  там  было,  а  перловка  с  луком  и
жиденьким пельменным фаршем, а все  ж  таки  -  новость  -  и  новость  из
приятных. Люди  взбодрились,  появилась  лишняя  тема  для  обсуждения.  А
Евгений Захарович считал мух на стене. Жирный поднос сох у него на  руках,
по виску скатывалась солоноватая, выжатая духотой столовой  капля.  Он  не
хотел есть, он  пришел  сюда,  спасаясь  от  Трестсеева,  однако  по  мере
продвижения очереди желудок пробуждался, искусственно распаляя аппетит. И,
заглядывая в меню, он прекрасно сознавал, что аппетит вызван не голодом  и
не четырехчасовым  полноценным  трудом.  Работал  элементарный  Павловский
рефлекс - слюнопускание в ответ на чужое чавканье, на кухонные  ароматы  и
тому подобное. Глядя на  других,  он  взял  суп  и  второе.  Поколебавшись
присоединил к паре тарелок порцию салата и, конечно же,  не  удержался  от
того, чтобы не попросить пару блинчиков. Компот стоил восемь копеек, чай -
три. Евгений Захарович взял два чая. Долго гремел в алюминиевом  корыте  в
поисках вилки, но вилки оказались в дефиците и он взял  пару  ложек.  Сухо
протрещав, касса выбросила чек. Рубль восемьдесят восемь! Вот они блинчики
с салатиком!.. Евгений Захарович хмуро протянул червонец и  так  же  хмуро
принял от зеленоглазой  буфетчицы  сдачу.  Сегодня  он  намеренно  смотрел
только на ее руки, не  поднимая  глаз  выше,  где  можно  было  обнаружить
пунцовые влекущие губы и глубокое декольте, открывающее  молочной  белизны
кожу и кокетливую цепочку  с  часиками-медальоном.  Этим  часикам  Евгений
Захарович втайне завидовал. Было, наверное, восхитительно висеть на  столь
очаровательной шейке, покоясь у подножия двух нежно-упругих,  вздымающихся
с интервалом  в  четыре  секунды  холмов.  Оттого,  вероятно,  и  посещало
столовую  такое  невероятное  количество  мужчин.  Здесь   было   на   что
посмотреть. На каждой из стен красовалось по натюрморту, четвертую картину
посетители лицезрели у кассы или на раздаче  -  в  зависимости  оттого,  в
каком месте работала обладательница чудесного медальона.
     За столик пришлось опуститься чужой. Евгений Захарович  подумал,  что
будь у подносов подобие ремешка, он с большим  бы  удовольствием  пообедал
стоя. Но этого бы никто не понял. Заранее  досадуя,  он  подсел  к  жующей
троице  женщин.  Все  трое  завитые  блондинки  неопределенного  возраста,
оттопырив мизинцы, аккуратно поглощали  бифштексы.  Бифштексы  то  и  дело
разваливались, сползали с вилок, и аккуратно не получалось. Блондинок  это
ничуть не смущало. Во-первых, в отличие от Евгения  Захаровича  они  более
виртуозно владели  столовыми  приборами,  а  во-вторых,  они  были  заняты
беседой. Обсуждался некий Аркадий, который несомненно являлся  сволочью  и
никак не хотел жениться, хотя жениться был должен по всем  статьям.  Слово
"сволочь"  дамы  произносили  с  завидной  легкостью,  казалось,  даже   с
некоторым добродушием, как если бы это был обычный "эклер" или "маникюр".
     - А она с этой сволочью еще в Крым  собиралась,  -  осуждала  дамочка
справа. - Вот дура-то!
     - Не скажи... - мизинчик дамы слева осторожно снял со щеки  прилипшую
крошку. - Крым все-таки расслабляет. Глядишь, что-нибудь и выйдет.  Мужики
они такие - под пиво и солнышко на все согласные.
     "Неужели и  ОНА  когда-нибудь  стала  бы  такой,  как  они?"  Евгений
Захарович тут же перечеркнул предположение, как  абсолютно  бредовое.  ОНА
была совершенно иной, и количество лет тут ничего не значило. Он любил  не
идеал, а вполне земное существо. Он это помнил. Знал и чувствовал.
     Стараясь особенно не вникать в пересуды  соседок,  Евгений  Захарович
торопливо выхлебал суп, не чувствуя вкуса, сжевал один из  блинов.  Больше
есть не хотелось. Для приличия отпив из обоих стаканов, он отнес поднос  в
моечную.  Ощущение  было  таким,  словно  в   желудок   напихали   камней.
Возвращаться в кабинет не имело смысла. Кинув в сторону  кассы  прощальный
взор, Евгений Захарович вышел в коридор.


     - Спасает только то, что все они тут тупы, как  пробки...  -  заметив
входящих в прихожую секретаря и начальника, Юрий поспешно опустил голову и
глухо прокашлялся. - Ты посиди пока тут и халатик надень, а я там пошукаю,
что да как...
     Еще раз бросив опасливый взгляд на вошедших, он  юркнул  за  стальную
дверь - дверь, ведущую в лабораторию, на чердак.
     Послушно надев рабочий халат, Евгений Захарович скромно притулился на
стульчике в углу.  Он  понимал,  что  сидит  на  запретной  территории,  и
привлекать к себе  лишний  раз  внимание  отнюдь  не  собирался.  Впрочем,
секретаря он немного знал. Рыхлый человечек, немного похожий на Хрущева, с
огромной залысиной и забавной фамилией Гиншпуг ничуть его не пугал. Однако
сказать то же самое о начальнике лаборатории он бы не мог. Начальники были
вне компетенции Евгения Захаровича. Он их попросту не понимал. Они  являли
для него загадочное племя хищников - гривастых и полосатых,  прячущих  про
запас в подушечках лап огромные когти. Представляя их себе таким  образом,
Евгений  Захарович  разумно  избирал   тактику   отстраненности.   Он   не
пресмыкался  перед  начальниками,  но  и  старался  особенно  к   ним   не
приближаться.  Вот  и  сейчас,  чувствуя  близкую  поступь   представителя
"хищников", он тотчас предпринял меры предосторожности - напустив на  себя
озабоченный вид и деловито забросив ногу на ногу.  Всякий  взглянувший  на
него должен был рассудить примерно так: человек сидит здесь по делу - и по
делу, видимо, не терпящему отлагательств. Но  по  счастью,  все  обошлось.
Стального цвета глаза рассеянно прошлись по его фигуре и снова вернулись к
добродушной лысине секретаря.
     - И узнай-ка ты  мне,  братец,  вот  что,  -  медлительно  проговорил
обладатель стальных глаз. По всей видимости, они продолжали начатый  ранее
разговор.
     - Вот что ты мне, голубчик, разузнай...
     Начальственный  лоб   украсился   парой   аристократических   борозд.
Задумавшись и внутренне что-то взвесив, командующий секретной лабораторией
махнул рукой. - Ладно, не надо ничего узнавать. Просто  свяжись  с  фирмой
"Квадро" и попроси к телефону  Свиридова.  Это,  кажется,  у  них  главный
префект. После позовешь меня.
     Изображая ревностную  готовность,  голова  Хрущева-Гиншпуга  заходила
ходуном.
     - Все сделаю, Аркадий Савельевич. Не сомневайтесь.
     Начальник  шагнул  в   кабинет,   и   Евгений   Захарович   внутренне
расслабился. Кажется, и  с  секретарем  произошло  нечто  похожее.  Что-то
засвистав себе под нос, Хрущев-Гиншпуг самым вольным образом  расположился
за столом и, придвинув к  себе  телефонный  аппарат,  почти  весело  начал
накручивать диск.
     Чтобы как-то себя занять, Евгений Захарович  обшарил  карманы  чужого
халата. В левом лежал носовой платок,  в  правом  среди  хлебного  крошева
барахталось что-то живое, заставившее брезгливо  выдернуть  руку.  Евгений
Захарович немедленно представил себе, что напуганный таракан,  выбежав  из
кармана, помчится по его спине - вверх до самого ворота. Решительно сняв с
себя халат, он повесил его обратно на вешалку. Хрущев-Гиншпуг скосил в его
сторону любопытствующий взор и тут же оживленно залопотал в трубку:
     - Але, фирма "Квадро"?.. Приветствую вас! Мне бы, господа  хорошие...
- секретарь наморщил  лоб  и  мутно  поискал  глазами  по  столу,  видимо,
вспоминая, записывал он нужную фамилию или нет. Но уже через секунду  лицо
его осветилось довольной улыбкой. - Мне бы, ребятки, товарища  Смирнова...
Да, да! Он работает у вас... Абсолютно точно... Поищите? Хорошо, я жду.
     Уткнув  микрофон  трубки  в  пухлую  щеку,  Гиншпуг   снова   неумело
засвистел. Поглядывая на него, Евгений Захарович вспомнил, что Юрий не раз
обзывал секретаря склеротиком. "Хороший мужик, но совершенно  беспамятный.
И делать ничего не умеет. А женщину на должность  секретаря  не  берут.  В
такой лаборатории, дескать, не положено..."
     - Что?.. Не работает Смирнов? Да быть такого не может!..  Вы  бы  еще
раз посмотрели, девушка... Да, если не трудно. А я подожду...
     Ждать, как видно, входило в обязанности Гиншпуга, и тем, что одна  за
другой с безвозвратностью уходили  из  его  жизни  минуты,  он  ничуть  не
тяготился.  Из   кабинета   начальника   тем   временем   долетели   звуки
настраиваемого радио. Вращая верньеры,  умелые  пальцы  пытались  выловить
что-либо не слишком хрипло-визгливое. Шум помех однако заглушал все.
     - Значит, все-таки нет такого?.. Странно, - Хрущев-Гиншпуг  не  сразу
положил трубку, минуту-другую  разглядывая  телефонный  аппарат  и  словно
решая про себя - верить технике  или  не  верить.  Затем,  поднявшись,  он
приблизился  к  двери  начальства  и   деликатно   постучал   полусогнутым
пальчиком.
     - Можно?..
     Радиопомехи мгновенно стихли, что-то загремело, вероятно, задвигаемое
под стол, и только после этого секретаря впустили в святая святых.  Тускло
разглядывая  собственные   колени,   Евгений   Захарович   расслышал   его
недоуменный доклад.
     - Подозрительная это фирма,  Аркадий  Савельевич.  Нет  там  никакого
Смирнова. Все ведомости перерыли - и не нашли. Я уже и референта просил, и
секретарш...
     - Вот как?.. А кто он такой - этот Смирнов?
     - Как же! Главный префект фирмы "Квадро". С  ним  я,  стало  быть,  и
пытался связаться.
     В кабинете зашелестели бумаги.
     - Забавно!  А  у  меня  записано  другое.  Вместо  Смирнова  Свиридов
какой-то.
     - Да нет же, я спрашивал Смирнова!.. Только его в этом  "Квадро"  нет
и, по всей видимости, уже давно.  Иначе  кто-нибудь  да  вспомнил.  Может,
перевелся куда-нибудь?
     - Может, и перевелся... Вот что, Гиншпуг, этого Смирнова надо  срочно
найти. Узнать его реквизиты и немедленно созвониться.
     - Конечно, Аркадий Савельевич. Если надо, значит надо...
     Конца увлекательного диалога Евгений Захарович не дождался.  Стальная
дверь лаборатории бесшумно приоткрылась,  и  показавшийся  в  проеме  Юрий
таинственно поманил приятеля пальцем.
     - А почему халат не одел?
     - Я одевал, но там таракан... То есть, в кармане.
     - Ладно, пока главных сатрапов нет, как-нибудь обойдемся.
     Беспрестанно оглядываясь, Юрий повел его вдоль вереницы  компьютерной
техники.
     - Тут у нас вычислительный зал...
     - Да помню, помню!
     - Тогда давай прямо туда. Только чур не чихать и не кашлять.
     Они  обогнули  кюветы   с   водой,   выставленные   для   улавливания
лабораторной пыли, отворили еще одну дверь и только тогда вошли в  главное
помещение  лаборатории.  Здесь,  в   остекленных   нишах,   в   статически
сбалансированном гравиполе висели шары. Семь вращающихся сфер размерами  с
футбольный мяч - каждая со своим осевым углом, со своим периодом вращения.
И снова, как и в первый раз, у  Евгения  Захаровича  перехватило  дух.  Он
смотрел на туманную, беспрерывно меняющуюся поверхность шаров и  испытывал
странный трепет. Вращение было едва заметным,  но  гул,  стоящий  в  зале,
наглядно свидетельствовал о том, какие огромные энергии  затрачиваются  на
это вращение. Шагнув вперед, Евгений  Захарович  почти  прижался  лицом  к
стеклу.  Шар,  на  который  он  смотрел,  напоминал  гигантский   глаз   -
завораживающий и манящий. Может быть, глаз циклопа. Во  всяком  случае  на
него  хотелось  глядеть  и  глядеть.  Живой   глаз   поражает   меняющимся
выражением. Нечто подобное наблюдалось и здесь.  Шар  все  время  менялся.
Что-то там под туманной  пленкой  искрилось  и  поблескивало,  иногда  шар
казался мокрым, иногда шершавым и сухим.
     - Сегодня у нас в  некотором  смысле  чепэ,  -  шепнул  ему  Юрий.  -
Аспирантов вызвали на ковер, а с ними и главного надзирателя.
     - Что за чепэ?
     - Снова один из шаров погас. И черт его знает почему. Это уже  третий
"мертвец" за последний квартал. Вот начальство и заметало икру.
     - Как же они погасают?
     - Да вот, взгляни сам. Шестой по счету уже не дышит.
     Считая  шары,  Евгений  Захарович  прошел  чуть  дальше  и  в   конце
загадочной шеренги в самом деле разглядел "мертвеца". Шар  также  висел  в
пустоте  и  неуловимо  медленно  вращался,  но  в  отличие  от   собратьев
действительно уже не жил - то есть был абсолютно черен, тускл и не поражал
воображение. Евгений Захарович вгляделся. Как смерть отличается от  жизни,
так и этот шар отличался от своих соседей. И дело было даже не в цвете,  -
в чем-то ином, что невозможно было  определить  словами.  Шар  просто  "не
дышал".  Ни  шевелящаяся  над  его  поверхностью  сизая  дымка,  ни   едва
угадываемые  прожилки  на  потемневшей  коже  не  оживляли   картины.   Он
действительно был мертв и холоден.
     - Что же с ним такое стряслось?
     - Кто ж его знает, - Юрий пожал плечами. - Мы уже и пункций не меньше
десятка делали, и микроскопами наезжали... Нет там никого,  понимаешь?  Ни
единой живой души.
     - Но ведь были.
     - Были. Еще позавчера. И сплыли. Его теперь хоть пополам  распиливай.
Внутренняя температура - абсолютный нуль. И нет там больше никакой плазмы.
Остыла. За одну-единственную ночь, - Юрий подошел  к  столу,  достал  пару
мензурок и большую бутыль с прозрачной жидкостью.
     - Спирт, - объяснил он. - Примешь чуть-чуть?
     Евгений Захарович покачал головой.
     - Ну, а я приму. Мне эти "мертвецы" вот уже где, - Юрий чиркнул  себя
пальцем по горлу. Глаза его беспокойно бегали по лаборатории. Было  видно,
что ему не по себе. Выпив из мензурки, он с шипом выдохнул из себя воздух,
сумрачно крякнул.
     - Затеяли эксперимент, идеологи хреновы...  Ты  знаешь,  сколько  ему
лет? Я об эксперименте... Так вот, милый мой, - ровнехонько сорок на  днях
исполнилось. Некоторым образом - юбилей, а только  результата  по-прежнему
нет.
     - Да?.. А какой он  должен  быть?  Результат?..  -  голос  у  Евгения
Захаровича сел.
     - Ха! Если б мы знали! - Юрий спрятал бутыль обратно в стол и пересел
поближе. - Думается мне, Жень,  что  все  для  того  и  затевалось,  чтобы
подглядеть, чем  оно  там  кончится.  И  чтобы,  значит,  самим  потом  не
повторить... И никто тогда не подозревал, что зачать-то проще простого,  а
вот сговориться и пронаблюдать... У них ведь все там иное!  Наука,  языки,
обмен информацией... И  разиков  этак  в  семьсот  быстрее.  Несостыковка,
понимаешь? Так что наблюдаем одни  лишь  результаты.  А  они  у  нас,  сам
видишь, какие.
     - Тогда стоило ли все это затевать? Такие затраты - и ради чего?
     - Это, Жень, с какой стороны на все взглянуть.  Была,  скажем,  такая
наука евгеника, - запретили. Оно и понятно, - интересы индивидуума  -  это
всего-навсего интересы одиночки. Ну, а если глобальнее за дело взяться? Не
о почках с селезенками думать, а разом  о  миллионах  почек  и  селезенок?
Улавливаешь, нет?.. Они ведь там тоже живут, головы ломают - как и что.  И
ведать не ведают, что рядышком мы с фонендоскопом - пыхтим и  ждем,  когда
кто-нибудь сообразит каким же образом из всего этого выкручиваться.
     - Послушай, может, и генетику поэтому запретили? - Евгений  Захарович
снова поглядел на безжизненный шар. - Чтобы, значит, блюсти секретность  и
все такое.
     - Может, и так, - голос Юрия снизился до шепота. -  Только  я,  Жень,
так думаю: Господа Бога не переплюнешь. Как там ни  суетись.  И  на  чужом
горбу в рай не въедешь...
     - Но ты говорил, что один-единственный  у  вас  получилось.  Что  был
какой-то контакт. Лет пять назад.
     Юрий скривился.
     - А что толку?.. Спалили и тот шар. Как сотни  предыдущих.  Термитная
печь и вытяжной шкаф - вся здешняя перспектива. То есть, может, и вышло бы
что путное, только не с нашими  Гиншпугами.  Пока  расшифровывали  сигнал,
пока докладывали по инстанциям - то да се, неделя  прошла.  В  общем  сдох
шарик. Устал ждать. А тот сигнал, очень даже возможно,  был  их  последним
SOS. Дали по вселенной радиопосылом и сгорели.
     - Мда... И что теперь будет с этим? -  Евгений  Захарович  кивнул  на
висящего в гравиполе "мертвеца".
     - А что с ним может быть? Приедет  комиссия  волкодавов  -  обнюхают,
сфотографируют со всех сторон и спишут за ненадобностью, -  Юрий  похлопал
ладонью по лежащим на столе папкам.
     - Будет желание, загляни ка-нибудь  сюда.  Вот  где  пик  шизофрении!
Железобетонный цикл без единого пробоя: стадия первая  -  зачатие,  стадия
вторая - выявление разума, стадия третья - крах.
     - Таких папок и у нас внизу хватает,  -  Евгений  Захарович  вскользь
глянул на часы, нехотя поднялся. - Ладно, не буду тебя засвечивать. Пойду.
     Уже на выходе, он оглянулся на Юрия и тихо спросил:
     - Послушай, а может, и мы для кого-нибудь - то  же  самое?  А?  -  он
многозначительно шевельнул бровями.
     - Что то же самое? - Юрий вскинул на  него  испуганные  глаза.  -  Ты
хочешь сказать...
     - Да нет... Просто взбрело тут кое-что на  ум,  -  Евгений  Захарович
устало помахал рукой и поспешил выйти.


     Место это было примечено  им  давно.  Зеленый  скверик  для  детей  и
старушек в окружении глухого генеральского квартала.  Кряжистые  старинные
шестиэтажки надежно укрывали крохотный оазис от уличного грохота, от дыма,
от людской толчеи.
     Он  сидел  на  скамье,  расслабленно  вытянув  ноги,  лениво  ворочая
тяжелыми белками глаз, чувствуя  невероятную  усталость  во  всех  членах.
Неподалеку от него, на такой же  скамейке,  сидели  молоденькие  девицы  и
тянули из полиэтиленового кулька пиво. Впрочем,  может  быть,  это  был  и
квас, но Евгений Захарович все же склонялся к тому, что в кульке шипело  и
пенилось пиво. Скверик ему определенно нравился. В  подобных  местах  -  в
детстве он взрывал бомбы и с проволочных  самодельных  установок  запускал
ракеты.  Топливо  изготавливалось  из  обыкновенных   газет,   пропитанных
раствором селитры и после высушиваемых полосами  на  кухонной  батарее.  С
треском,  сообщающим  о  готовности,  бумажные  полосы   отваливались   от
радиатора, и он собирал их в пачки, как какой-нибудь  Гобсек,  сортируя  и
обвязывая бечевкой. В  те  времена  подобное  горючее  считалось  дворовой
валютой, и за несколько подобных полос  можно  было  преспокойно  выменять
пригоршню автоматных гильз или даже блатной нож с выскакивающим из рукояти
лезвием. Евгению Захаровичу казалось, что  он  был  не  слишком  мудрым  в
детстве, и сейчас это ему нравилось. Кто-то когда-то сказал:  скучно  быть
мудрым, ибо не о  чем  вспомнить.  Память  Евгения  Захаровича  отнюдь  не
пустовала.
     Прикрыв глаза, он дремотно  прислушивался  к  интонационно  небрежным
замечаниям  девиц,  к  крикам  малышей  и  оживленной  болтовне  воробьев.
Удивительно, но шумливый этот фон  ассоциировался  у  него  с  тишиной,  с
абсолютным покоем. Он не мог осмыслить, почему того же самого  никогда  не
ощущал  в  институте,  где  пощелкивали   пишущие   машинки,   приглушенно
доносились разговоры из курилок и шелестели на  столах  документы.  Он  не
понимал разницы, но отчетливо ее чувствовал.
     Прищурившись, Евгений Захарович скосил глаз в сторону девиц и  тотчас
поймал на себе заинтересованный взгляд. Ага!  Вот  тебя  и  запеленговали,
дорогуша!  Брюнетка  со  вздернутым  изящным  носиком,   с   сигаретой   в
наманикюренных пальчиках... Наверняка какое-нибудь ПТУ. А может,  институт
или школа. Он совершенно не разбирался в женском возрасте.  Промежуток  от
шестнадцати до тридцати представлялся Евгению Захаровичу  единой  цветущей
порой. Снова зажмурившись, он с неожиданным удовлетворением  подумал,  что
не сдвинется с места, даже  если  девушки  откровенно  заинтересуются  им.
Пусть караулят кого-нибудь помоложе - из говорливых да веселых. И чтоб без
странностей, без этих заумных причуд и кислых состояний. Да и не сумеет он
с ними объясниться. В речах их через  слово  мелькали  непонятности,  а  в
целом преобладал гарлемский фольклор. "А я такая - раз!  -  и  срауже  ему
ручкой. А он, блин, весь заулыбался и срауже за мной. Ну, вооще..."
     Остро  щипнуло  в  плечо.  Вздрогнув,  Евгений   Захарович   стряхнул
внезапную боль и заметил комара.  Хотел  сказать  "черт",  но  на  полпути
сдержался, и получилось вполне цивильное "чшшш...", как будто он  требовал
у города и его проказливой фауны  немножечко  тишины.  Комар  же  оказался
удивительно  крупным,  рыжеватым,  с  жалом  в  пол-иглы,  с  алеющим  под
крылышками пузцом. Все-таки успел, подлец! Или это не его кровь?.. Евгений
Захарович нахмурился. И ведь какой огромный! Не комар,  а  целый  шмель!..
Вот и остерегайся венерических заболеваний, - такие что угодно перенесут.
     К   комару   присоединилась   компания   приятелей.   Возможно,   они
намеревались запугать  присевшего  на  скамейку  обывателя  количественным
превосходством, но так или иначе вызов Евгений  Захарович  принял,  правда
принял как-то вяло без настроения. Расслабляющая покойная  лень  настолько
овладела им, что, отмахиваясь от гундосых мушкетеров,  он  только  заводил
их. Движения  были  лишены  злости,  и  целехонькие  гурманы  кружили  над
человеком, обмениваясь впечатлениями  знатоков.  Войны  не  получилось,  и
Евгений  Захарович  в  очередной  раз  вспомнил  изречение  Сенеки  насчет
доброты. Мысленно внес поправку: наверное, чтобы быть  добрым,  достаточно
не хотеть быть злым. А активное добро - вещь сомнительная, и тот же Сенека
умудрился воспитать наиболее кровавого из Цезарей.  Вот  вам  и  наглядный
пример! Ответ на вопрос, что сильнее -  гены  или  воспитание.  Во  всяком
случае знаменитый убийца Британика, наверняка, понимал добро как-то  очень
уж по-своему. И эксперимента, проводимого на институтском  чердаке  еще  с
бериевских  времен  он,  вероятно  бы,  не  оценил.  Тиран  минувшего  жил
сегодняшним днем. Будущее  его  интересовало  лишь  собственным  возможным
участием в таковом. И никак иначе. Вероятно, поэтому за  каждым  из  таких
деспотов тянется кармический шлейф неблагополучия. Увернувшийся от беды  -
на деле лишь переваливает  ее  на  плечи  наследников.  Ибо  миром  правит
железный принцип: от каждого по его хитрости и каждому по труду.  Пережить
несчастье - значит потрудиться, а подобные вещи мало кто  любит.  Даже  из
седобровых и мудрых...
     В очередной раз вспугнув неутомимую эскадрилью, Евгений  Захарович  с
удивлением  отметил,  что  голова  его   просветлела.   Тишина   скверика,
осмысленность  происходящего  излечили  его.  И  более   всего,   пожалуй,
подействовало второе. Он был свободен и принадлежал самому себе, в  полной
мере сознавая волю своих поступков! Он сидел,  потому  что  хотел  сидеть,
желал покойной  недвижности  и  не  говорил  лишнего.  Ему  не  надо  было
улыбаться и изображать вежливую заинтересованность. Лицо,  мысли,  ноги  и
руки - все принадлежало ему!  Эта  безраздельная  власть  над  собственным
телом, должно быть, и произвела могучий эффект исцеления.
     Память Евгения Захаровича услужливо преподнесла картину далекого дня,
когда, собравшись в кружок, активисты лаборатории принялись рассуждать  об
отгулах и командировках. И тот же безжалостный Паша стал доказывать тогда,
что на каждой из  поездок  можно  выгадать  два-три  дня.  "Представляешь,
старик? Три дня - и твои! Это ж рай персидский, сказка!.. Что хочешь, то и
твори! Рыбалка, книги, грибы..." Пашку прямо-таки распирало  от  волшебной
возможности выкраивать  из  командировочных  расписаний  денек-другой  для
личных хлопот, и только сейчас  Евгений  Захарович  ужаснулся  открывшейся
перед  ним  картиной.  Эти  самые  два-три  дня  Паша  выкраивал   не   из
чьей-нибудь, а из своей собственной жизни. Для себя...
     По телу Евгения Захаровича прошла дрожь. Он был  просто  оглушен.  Но
как же так?.. Выходит, они воруют жизнь  кусочками  -  у  обстоятельств  и
времени, как воруют собственное наследство  у  скуповатых  опекунов?..  Но
отчего же с такой легкостью они  уверовали  в  предлагаемую  несвободу,  в
законность купли-продажи месячных отрезков в конторах и кассах, рассеянных
по всему миру? Или иной жизни они  себе  никогда  не  рисовали?  А  та  же
рыбалка, те же грибы и книги?..
     Внезапная  атака  отвлекла  Евгения   Захаровича.   Огромный   комар,
приземлившись прямо на лоб, без  промедления  пустил  в  ход  свою  шпагу.
Излишняя жадность подвела летуна. Евгений Захарович звонко хлопнул себя по
лбу, убив комара на  месте  преступления.  На  соседней  скамье  сдержанно
захихикали. Скосив глаза, Евгений Захарович  отметил,  что  замеченный  им
курносик нет-нет да и  поглядывает  в  его  сторону.  Чем-то  он  все-таки
заинтересовал девиц. Возможно, неумелой войной с комарами, а  может  быть,
просто возрастом. Как ни крути, годы - это опыт, а опыт в некотором смысле
- вещь тоже привлекательная. Во всяком случае - столь же  привлекательная,
сколь и отталкивающая...
     Сменив положение ног, он сменил  и  направление  мыслей.  Раздумья  о
проданном и утерянном времени отступили вдаль,  за  холмы,  ожидая  своего
часа. Удобно облокотившись о деревянную спинку, Евгений Захарович  склонил
голову набок. С содержимым полиэтиленового кулька девицы, судя  по  всему,
покончили. Отгоняя сигаретками комаров, они обсуждали какую-то общую тему.
Возможно, какого-нибудь очередного Аркадия,  а  возможно,  и  его  самого,
сидящего неподалеку. Воистину тема  "сволочей-Аркадиев"  неисчерпаема.  По
крайней мере в эмоциональном плане. И завтра, разумеется, будут  повторены
те же фразы, и те  же  имена  в  дополнении  к  нелестным  эпитетам  будут
мелькать в нескончаемых монологах молодых обвинительниц.
     Более всего Евгения Захаровича удивляла неиссякаемость  человеческого
любопытства. Однажды он вдруг открыл для себя, что таблицу умножения можно
изучать вечно - изо дня в день, на работе и дома. В сущности  ответы  мало
кого занимали. Наверное, потому, что  не  приносили  удовлетворения.  Люди
спорили и говорили об одном и том же, обсуждали вчерашнее и  прошлогоднее,
ругаясь до хриплого исступления,  превращаясь  в  злейших  врагов,  глотая
пустырник,   валидол   и   нитроглицерин.   Аналогичным   образом   крепли
приятельские  союзы.  Покладистый  человек  обрастал  собеседниками,   как
мухомор пятнами. Он был всюду  желаем,  ему  с  удовольствием  жали  руку,
встречали приветственными возгласами, а провожали с искренним  сожалением.
И если сегодня от него слышали "да", то  завтра  услышать  такое  же  "да"
хотелось во сто крат сильнее. Это превращалось в хроническое  заболевание,
в какую-то неутолимую страсть.
     Уже не раз Евгению Захаровичу приходило на ум, что главным стимулом к
возобновлению пройденных тем является тот самый нулевой результат.  Именно
в нем нуждались спорящие, ибо менять себя они вовсе не собирались.  Редкий
человек доволен своей судьбой, но редкий человек недоволен самим собой,  и
результат  "пшика"  крайне  выгоден,  позволяя  затевать  все  заново,  не
истребляя детского любопытства к тайнам, которые не хочется познавать.  Не
доедая, люди оставались вечно голодными, и их  не  очень  беспокоило,  что
голод исподволь подводит кое-кого к настоящей дистрофии.  Мир  дистрофиков
может и не ощущать собственной неполноценности.  Здоровье,  как  и  другие
вещи, - понятие относительное, и мир вправе считать себя здоровым,  потому
что заблуждение - это тоже один из признаков здоровья.
     Оглядевшись,   Евгений   Захарович   неожиданно   подумал,   что   он
по-прежнему, как в далеком детстве, боится этой жизни, рассматривая  ее  с
некого безопасного расстояния, но  не  изнутри,  принимая  наличие  в  ней
своего тела за чудовищную  ошибку.  В  этом  большом  загадочном  мире  он
существовал на положении диверсанта, мастерски подражая окружающим,  играя
по правилам, которые представлялись ему стопроцентно чужими. Он подчинялся
общепринятым канонам, как подчиняется ребенок, которого заставляют глотать
и глотать невкусную пищу. В свои неполные тридцать лет он чувствовал  себя
объевшимся. Более того, его мутило. Может, оттого и приходила столь быстро
ежедневная усталость. Иногда прямо с утра, тотчас по пробуждению...
     Лениво приподняв ладонь, Евгений Захарович хлопнул себя по колену  и,
конечно, промазал. Зудливо насмешничая, комар отлетел в сторону,  спиралью
понесся  вверх,  спеша  поделиться  с  коллегами  пережитыми   ощущениями.
Провожая его глазами, Евгений Захарович улыбался улыбкой  кота  Леопольда.
Мультфильм этот ему не нравился, но затюканного всеми  кота  он  в  чем-то
понимал.


     Скверик вдохнул в него силы. Вернувшись на  работу,  он  взглянул  на
проспект почти весело.
     - И никто-то тебя, брат, не прочтет и не перелистает. Недоношенный ты
мой... - он погладил пухлую папку и отодвинул от себя подальше.
     Кто-то, впрочем,  рассказывал  ему,  что  доверчивых  чехов  все-таки
сговорили на покупку расхваливаемой в проспекте  аппаратуры,  и  где-то  в
недрах  института  спешно  настраивался  экспортный  комплект,   способный
работать энное время без вмешательства специалистов. Евгений Захарович  не
слишком этому верил. Аппаратура - аппаратурой, но он представить  себе  не
мог, во что превратится безмозглый труд после перевода  на  чешский  язык.
Как говорится, наши беды - непереводимы.  Но  если  все-таки  безумцы-чехи
решились на покупку, то доброго им, бедолагам, пути!..
     Взяв чистый лист, он принялся рисовать рожицы. Просто так,  мимоходом
- носы и носища, лбы, переходящие в лысины,  выпуклые  глаза,  бакенбарды.
Было в этом занятии что-то успокаивающее, радующее душу.  Он  рисовал,  не
задумываясь,  по  наитию,  и  очень  удивился,  когда  из-под  мелькающего
карандаша  внезапно  материализовался  Пашка.  Отточенный  носик   грифеля
испуганно замер. Он и сам не понимал, как это у него вышло. С  нарастающим
любопытством Евгений Захарович поднял перед собой  правую  руку,  медленно
сжал и разжал пальцы. Вот и не верь после этого в чудеса!.. Он  попробовал
нарисовать  кого-нибудь  еще,  но   ничего   не   вышло.   Чудо   блеснуло
одним-единственным лучом и померкло. Волшебной энергии хватило  только  на
одного Пашку. Подумав, Евгений Захарович аккуратно  вырезал  портретик  из
зачерканного листа и, вволю налюбовавшись, отправился в лабораторию.
     Увы, Пашки  на  месте  не  оказалось,  и  рисунок  Евгений  Захарович
попросту положил на Пашкин стол.  Спохватившись,  вернулся  и  поставил  в
уголке размашистую роспись. А  позади  него  уже  стоял  и  перетаптывался
пунцовый от смущения Костик. Что-то он снова собирался попросить. Он  даже
сделал почтительный шажок вперед и снова назад, неуклюже  шаркнув  ножкой.
Он просчитал ситуацию до мелочей и не сомневался в успехе, но в эту  самую
секунду обвально загрохотали  башмаки,  кроссовки  и  босоножки,  одна  за
другой захлопали тяжелые двери, и не сразу  до  них  дошло,  что  наступил
конец рабочего дня.


     Девушка в остроносых туфельках, с  сумочкой  через  плечо,  стояла  у
самой бровки, корпусом отклонившись назад, не двигаясь  и  странно  скосив
глаза. Была в ее позе напряженность и вместе с тем какая-то неясная  нега.
Только приглядевшись,  Евгений  Захарович  догадался,  что  она  загорает,
повернув лицо  профилем  к  солнцу  и  одновременно  стараясь  следить  за
дорогой. Автобус мог появиться в любой момент, а желающих ехать набиралось
прилично. Картина показалась ему забавной, и чтобы не рассмеяться, Евгений
Захарович отвернулся. В  эту  минуту  мимо  остановки  прошла  пышногрудая
блондинка, в мини-юбке, с распущенными  по  плечам  волосами.  И  даже  не
прошла, а продефилировала. Такой походки не встретить у спешащих на  рынок
или в  магазины.  Длинные  загорелые  ноги  знали  себе  цену,  остренькие
каблучки двигались неспешно и ритмично. Чуть поотстав от блондинки, смешно
покручивая  на  крючковатых  пальцах  брелковые  цепочки,   небрежно,   но
почему-то в ногу шествовали два нарочито невозмутимых  кавказца.  Агатовые
их  глаза  смотрели  чуть  поверх  девушки,   лица   отражали   загадочное
спокойствие.
     Как и добрая половина мужчин на остановке Евгений Захарович  проводил
троицу любопытствующим взглядом. Ему неожиданно  подумалось,  что  есть  в
этих кавказцах что-то от старорусских  щеголей  -  в  цилиндрах,  в  белых
перчатках, с тростями в руках...
     Он не успел довести мысль до конца. Его подхватило и понесло  людским
течением. Автобусов не было так долго, что теперь их подошло сразу  три  -
огромных пузатых короба с туманными окнами и заспанными  водителями.  Люди
хлынули к дверям, а Евгений Захарович неожиданно для себя рванулся  назад.
И стоило ему воспротивиться, как человеческий поток тотчас обрел  мускулы.
Нечто единое, сочлененное из множества тел, судорожными рывками продвигало
его к машинам. Он не в силах был  противостоять  этому  чудовищу,  однако,
продолжал рваться, и в конце концов его просто вышвырнуло в  пустоту,  как
выбрасывает щепку на берег бурной  реки.  Хрипло  дыша,  оправляя  измятый
костюм, он наблюдал, как с гвалтом люди вбегают в автобусы,  плюхаются  на
места, занимают кожаные пятачки на себя  и  на  "того  парня".  Ехать  ему
окончательно расхотелось. От одной мысли,  что  надо  возвращаться  в  эту
толчею, становилось тошно. Развернувшись, Евгений  Захарович  стремительно
зашагал. У ворот в парк споткнулся.
     Черт побери, ведь он никуда не торопился!  К  чему  эта  скорость?!..
Почти насильно он заставил себя перейти на  прогулочный  шаг.  Вот  так  -
степенно и раздумчиво... Перебирать землю ногами лениво  и  неспешно  тоже
надо было  учиться.  Почти  с  нуля.  С  усмешкой  он  припомнил  недавних
кавказцев.


     Парк встретил его тишиной  и  прохладой.  Маленький  оазис  в  душном
прокаленном городе. Оказавшись в тени аллеи, Евгений Захарович  неожиданно
ощутил грусть. Он вспомнил, что именно сюда много лет назад  их  приводили
школьные преподаватели. Так начиналось знакомство детей с природой. Кстати
сказать,  кое-что  из   природы   в   те   времена   здесь   действительно
присутствовало. В высоких ветвях сновали белки, мелькали  красные  маковки
дятлов и маленькими снарядами прошивали листву тут и  там  тяжелые  шишки.
Парк был  неухожен  и  дик.  Вместо  тротуаров  вились  тропки,  а  вместо
невзрачных тополей шелестели  сосны  и  ели.  Заросли  разлапистой  акации
окаймляли уютные поляны, и диковинными вертолетами перелетали с дерева  на
дерево длиннохвостые сороки. Должно быть, кого-то здорово  раздражал  этот
зеленый островок, его бесконтрольные заросли и мачтовой  высоты  сосны.  С
тех пор парк  тщательно  проредили,  он  стал  прозрачным  и  беззащитным.
Гипсовых жизнерадостных трубачей убрали, деревянные скамейки исчезли  сами
собой.
     Евгений   Захарович   поднял    голову.    В    ветвях    угадывались
лохмато-неряшливые гнезда ворон. Черные крупные  птицы  смотрели  на  него
настороженно, готовые в любой момент захлопать крыльями,  взорвать  тишину
хриплым карканьем. Вот она нынешняя природа - напуганная  и  притаившаяся,
покрытая серым нездоровым налетом, принимающая человека  таким,  каков  он
есть в действительности!..
     Завидя человека,  вертящего  головой,  незнакомая  пичуга  немедленно
упрыгала за ствол.  Она  слишком  хорошо  знала  людей,  знала  минимально
допустимую дистанцию, оберегающую ее и ей подобных. Отчаявшись рассмотреть
пичугу, Евгений Захарович тронулся дальше. Уже у выхода из парка неведомое
чувство заставило его обернуться. И тотчас горячечно застучало  в  висках,
воздух наполнился звоном.
     Неподалеку от него над  асфальтом  парил  золотистый  сноп  пыли.  Он
начинался ровным кругом на тротуаре и, пробивая тополиную  листву,  уходил
прямиком ввысь.  Колюще  заныло  под  лопаткой.  Евгений  Захарович  хотел
шагнуть вперед, но ноги не слушались. Он  всерьез  испугался,  что  сейчас
потеряет равновесие и рухнет...
     Чужая рука гулко упала  на  плечо,  оторвав  от  видения.  Вздрогнув,
Евгений Захарович очнулся. Перед ним стояли рослые замусоленные парни.  Не
сразу до него дошло, что он  загораживает  им  дорогу.  Евгений  Захарович
торопливо шагнул в сторону,  смущенно  прикашлянул.  В  некоторых  случаях
смущение подводит, - подвело оно и здесь. Парни вмиг им  заинтересовались.
Один из них дружески взял Евгения Захаровича  за  локоть,  дохнул  в  лицо
перегаром.
     - Куревом угостишь, браток?
     - То есть, закурить? - Евгений Захарович оглянулся на золотистый сноп
и растерянно сморгнул.  Световой  столб  пропал.  Исчез  и  растворился  в
воздухе.
     - Точно, браток, закурить.
     - Да, конечно, - Евгений Захарович похлопал себя по карманам и достал
пачку "Беломора". Ни "браток", ни ласковый тон парня его не  обманули.  Он
уже догадывался о том, что произойдет дальше.
     - Барахло же ты куришь, - парень задумчиво принял пачку, подкинул  на
ладони. - Ну что, даришь?
     - Берите, чего уж... -  Евгений  Захарович  ощутил  мерзкий  нутряной
трепет и улыбнулся. Снова улыбнулся!.. Тополиный парк,  сороки  и  пестрые
пичуги смотрели ему в спину, и этот  взгляд  он  чувствовал  физически.  А
парень все еще стоял перед  ним,  явно  придумывая  как  бы  поразвлечься.
Пентюхов вроде этого просто так  не  отпускают.  И  поделом!  Нечего  было
улыбаться!
     - Взял и пошли! -  второй  парень  потянул  приятеля  за  рукав.  Его
подобные приключения занимали, как видно, значительно меньше.
     - Ты погоди! Погоди, говорю... Он же, смотри, улыбается! - обладатель
"Беломора" попытался вырвать руку. - Сует барахло, гад, и лыбится!
     - Да нет же, я ничего, - Евгений Захарович глуповато  пожал  плечами.
Идиотская улыбочка точно приклеилась к  губам.  Он  не  мог  с  ней  никак
сладить.
     - Брось его, пошли! На кой он нам сдался.
     Парни грузно сдвинулись с места. Обернувшись, задира кинул на Евгения
Захаровича запоминающий взгляд.
     - Ну мы с тобой, братан, еще встретимся, не переживай!
     Парк за спиной  Евгения  Захаровича  многоголосо  зашелестел.  Ветви,
листва и птицы - все они смеялись над ним. Сцена и в самом деле получилась
презабавной... Евгений Захарович с отвращением взглянул на свои трясущиеся
руки и, задыхаясь от ненависти к себе, шагнул следом за парнями.
     - Минуточку!..
     Приятели с готовностью остановились.
     - Он что-то сказал? Ты слышал?
     - Он забыл подарить нам свой галстук...
     - Я действительно кое-что забыл, - стиснув кулаки, Евгений  Захарович
ринулся на парней.


     Он мчался по парку, и встречные кусты  податливо  раздвигались  перед
ним, стремительно смыкались за спиной,  хлеща  его  преследователей.  Ныли
разбитые губы, располосованный пиджак крыльями трепетал по бокам. И все же
с удивлением он успевал отмечать, что ноги его  толкает  нечто  совершенно
новое, не похожее на прежние страхи. Он испытывал мстительный  и  яростный
восторг. От прошлого Евгения Захаровича осталось крайне мало. Эти мышцы  и
эта хрипящая грудь принадлежали дикарю и зверю. Он бежал,  уступив  только
силе, силе и больше ничему. Их оказалось не двое, а четверо, и эти четверо
спешили сейчас за ним, сплевывая на ходу кровью, обдирая о ветви одежду  и
кожу. Евгений Захарович слышал их близкое дыхание, и на мгновение  у  него
мелькнула ревнивая мысль,  что  его  преследователи  находятся  в  том  же
состоянии, что и он. Жаль, если так. Это пьянящее ощущение свободы  он  не
хотел делить ни с кем.
     Но черт возьми! Мог ли он ожидать от себя такого?! В последний раз он
дрался, должно быть, в институте или в школе. И тем  не  менее  получилось
совсем неплохо! Им крепко досталось,  этим  парням.  На  удар  он  ответил
четырьмя  ударами,  в  полной  мере   прочувствовав,   как   прекрасно   и
восхитительно быть зверем. Может быть, в этом и заключался жизненный смысл
- переживать сражение за сражением, наблюдая агонию и кровь.  Тогда  разом
объяснилось бы все - история человечества, его бесконечные войны, любовь к
боксу, оружию и детективам. Неужели все так просто?..
     Евгений Захарович метнулся вправо, в  просвет  между  кустами.  Белой
стеной перед ним вырос каменный забор, и он  подобно  кенгуру  взлетел  на
самый верх. Спрыгнув на другую сторону, оглянулся на множественный  шорох.
Над забором одна за другой вырастали встрепанные головы. Евгений Захарович
хотел было бежать, но внезапно передумал. Зачем? Он ведь уже  сказал  себе
сегодня, что больше спешить не будет. Время снова принадлежало ему.  Кроме
того позиция была отменной.
     Прицелившись, он подпрыгнул и, давая  волю  варварскому  улюлюкающему
восторгу, всадил кулак в ближайшее лицо. Противник исчез из поля зрения, и
тотчас послышался  шум  падения.  Восхитившись  собой,  Евгений  Захарович
ринулся к верхолазу номер два. Ноги опять упруго  сработали,  и  еще  один
враг с руганью скрылся за забором. "Вот они  мои  Фермопилы!"  -  мысленно
проскандировал Евгений Захарович. - "Вернее, мой Фермопильский забор..."
     Он вновь бросился вперед, но остановился. Над "фермопильским" забором
показалось  сразу  три  головы.  Парни  завелись   основательно.   Тактику
следовало менять, и, издевательски помахав  им  рукой,  Евгений  Захарович
встал на  одно  колено  и,  скомандовав  себе  "хоп!",  с  низкого  старта
припустил по пустынной улице.
     Он  оторвался  от  них  во  дворах,  увешенных  бельем  и  заваленных
пиломатериалами. Справа и слева  высились  деревянные  бараки,  -  квартал
напоминал  маленький  шанхайчик.  Отсидевшись   в   ветхом   сарайчике   и
окончательно убедившись,  что  противник  потерял  его  из  виду,  Евгений
Захарович вновь выбрался под открытое небо и неторопливо двинулся домой.
     Если кто-то связывает  крупнейшие  события  в  жизни  человечества  с
природными явлениями, то он не так уж далек от истины. Магнитные ли  бури,
перепады ли давления, но что-то дирижирует поведением людей,  и  все  наши
беды мешаются в единый  безобразный  ком,  путая  карты  и  ломая  судьбы.
Неведомый  рок  улавливает  подходящий  момент   и,   пользуясь   всеобщей
растерянностью, властно берется за рычаги.  Жизнь,  бежавшая  до  сих  пор
плавно и ровно, внезапно  совершает  скачок  и  водопадом  низвергается  в
распахивающуюся бездну. Как бы то ни было, но этот день причислялся именно
к таковым. Шальной протуберанец взмутил небесные слои,  и  миллионы  людей
внизу, сами того не ведая, приняли необычные для себя решения.
     Евгений Захарович увидел Толика издалека. И уже с  расстояния  почуял
неладное. Толик стоял возле любимой скамеечки, грузно  покачиваясь,  чертя
рукой  в  воздухе  загадочные  знаки.  На  отдалении  от  него   толпились
возбужденные соседи. У двоих или троих Евгений Захарович разглядел в руках
что-то  вроде  веревок.  А  через  минуту  он  уже  знал  все  подробности
происшедшего.
     Толик застукал свою благоверную с хахалем. Причем в самый неприличный
момент. Не проронив тем не менее ни звука  и  не  мешая  возлюбленным,  он
вышел и немедленно отправился в винный. Что он пил и в  каком  количестве,
осталось невыясненным,  но  вернулся  Толик  довольно  быстро.  Дверь  ему
отпереть не удалось - любовники успели запереться на засов, -  и,  недолго
думая, он принялся ее вышибать. "Представляете! Железную  дверь!..  И  сам
ведь в прошлом году ставил... Слышали бы вы, какой грохот стоял!.." Соседи
мужественно  попытались  связать  Толика,  но  проще  было  бы  сладить  с
медведем. Без особых усилий он выкинул из подъезда всех мужчин, а заодно и
мастера спорта по дзюдо, приглашенного из соседнего  двора.  С  минуты  на
минуту ожидали милицейский наряд, а пока Толик расхаживал возле  подъезда,
время  от  времени  совершая  безуспешные   попытки   вырвать   из   земли
тополь-трехлетку. Никто не понимал, зачем  это  ему  нужно,  но  выглядели
попытки достаточно грозно, чтобы держать соседей на приличном расстоянии.
     - С милицией - это вы зря, - упрекнул Евгений  Захарович.  -  Неужели
нельзя было договориться как-то иначе?
     - Да?.. Каким, интересно, образом? - сосед  прищурился.  -  И  потом,
думаете, мы не пробовали?
     - Значит, плохо пробовали.
     - Ну, если вы такой смелый...
     - Э-э, брось,  генацвале,  не  связывайся,  -  к  Евгению  Захаровичу
подошел крепкого вида грузин - тот самый мастер спорта. - С  ним  тебе  не
договориться. Разные весовые категории, понимаешь? Он мой  блок  разорвал!
Одной рукой! А это, я тебе скажу, не шутка...
     Не отвечая, Евгений Захарович двинулся  к  родному  подъезду.  Кто-то
предупреждающе крикнул вслед, но он не обернулся. Толик, заметив идущего к
нему человека, растопырил руки, шагнул навстречу.
     - Здравствуй, Анатолий, - Евгений  Захарович  приблизился  к  гиганту
вплотную. - Может быть, сядем поговорим?
     Толик агрессивно рыкнул.
     - Они же милицию, чудак, вызвали. Зачем тебе это надо?
     Толик смотрел на него, не мигая. Наконец с шумом выдохнул  и  опустил
руки. Кажется, он все-таки узнал Евгения Захаровича.
     - Считаешь, что я пьян? - в голосе его слышался вызов.
     - Кто тебе это сказал?
     - Они, - Толик показал пальцем на толпящихся вдалеке. - Кричали,  что
нализался, как свинья. - Должно быть, они не в своем уме,  если  решили  с
тобой драться. И потом - ты же трезв, как стеклышко!
     Толик хмуро усмехнулся.
     - А вот и нет, я выпил! Две бутылки вермута без закуски.
     Евгений Захарович уважительно присвистнул.
     - По тебе не скажешь. Держишься ты, как всадник на коне.
     - Думаешь, я законченный осел? Думаешь, с луны свалился?
     Евгений Захарович ласково улыбнулся.
     - В чем дело, Толик? Кто тут говорит об ослах?
     - Никто. Но ты так думаешь.
     - Вот уж нет. Это ты думаешь, будто ты осел, как ты  думаешь,  что  я
думаю.
     Толик наморщил лоб, осмысливая фразу. Видимо, ничего не понял, но  не
рассердился.
     - Ладно, считай меня ослом, если хочешь. Осел и есть, -  покачиваясь,
он подошел к скамье и обессиленно присел.  -  Курва  она,  Женька,  подлая
курва. И ведь плевать ей, знаю я или нет - вот, что обидно!
     - Поэтому ты и стал вышибать дверь? Но зачем? Какой в этом прок?
     - Не знаю... - Толик  качнул  головой,  осторожно  потрогал  себя  за
плечо. - Болит, зараза...
     - Еще бы!.. Ты всерьез надеялся сломать железную дверь?
     - Там ведь сварка. Если ударить как следует, гнезда не выдержат.
     - Тебе виднее, - Евгений Захарович опустился рядом с  Толиком.  -  А,
может, ко мне пойдем? Поговорим, успокоимся. Я ведь тоже сегодня подрался.
     - Ты? - Толик удивленно поднял на него глаза.  Взглядом  прошелся  по
изодранному костюму. - А ты из-за чего?
     - Тоже не знаю, - Евгений Захарович пожал плечами. - То  есть,  вроде
бы знаю, но не сумею объяснить. Сложная это штука -  чувство  собственного
достоинства. Да и день какой-то ненормальный. Все кругом колобродит.
     - Верно, колобродит, - пухлое лицо Толика вновь омрачилось.
     - Да нет же, я  не  о  том,  -  споткнувшись,  Евгений  Захарович  со
смущением поглядел на друга. - Хотя и  о  том  тоже,  но...  Непросто  это
выразить словами. Понимаешь, сегодня я уже не тот, что вчера. И ты другой.
Надо это только прочувствовать, понимаешь?
     - А она? Она тоже другая?
     Евгений Захарович понял о  ком  идет  речь,  но  ответить  не  успел.
Завизжали тормоза, к подъезду лихо подкатил милицейский газик. В мгновение
ока из машины выскочили оперативники, оглядевшись, метнулись к скамейке.
     - Эй! Послушайте, пожалуйста! - Евгений Захарович  кинулся  наперерез
бегущим. -  Все  уладилось.  Вы  же  видите,  никто  никого  не  бьет,  не
оскорбляет...
     - А с вашей одеждой что?
     - Черт!.. Это другая история. Эй, минуточку!..
     Мускулистая  рука  закона  твердо  отстранила  Евгения  Захаровича  в
сторону. Воистину день выдался коварный. Сорвавшись с цепи, люди рвались в
бой, не желая слушать друг  дружку.  В  воздухе  явственно  звучало  пение
боевых труб.
     - Разберемся, приятель. Во всем разберемся.
     - Да в чем разбираться-то, екалэмэнэ?!
     - Ништяк, Женька! Пусть идут. Я им  выдам.  Только  вот  выдерну  эту
хреновину...
     Евгений   Захарович    обернулся.    Толик    снова    тужился    над
тополем-трехлеткой. Кто-то из оперативников насмешливо фыркнул.
     - Штаны не порви, богатырь!
     Физиономия Толика  побагровела.  Расставив  ручищи,  он  двинулся  на
милицию - один на четверых. Но и атакующие  свое  дело  знали.  Перехватив
резиновые дубинки за гофрированные рукояти, двое поперли в лоб,  еще  двое
стали заходить с флангов. Евгений Захарович оцепенел. Он  не  в  состоянии
был помочь Толику. Слов его никто не слушал, более же  действенная  помощь
могла  только   усугубить   положение.   Не   сговариваясь,   оперативники
одновременно бросились вперед. Один из них, самый прыткий  и  смекалистый,
умудрился оседлать Толика, другие ухватили вольнодумца  за  руки.  Приемов
они, должно быть, знали не меньше, чем мастер спорта из  соседнего  двора,
но как и дзюдоиста их ожидало горькое разочарование. Сил четверых  человек
оказалось явно недостаточно. Сначала Толик смахнул с себя наездника, потом
двумя рывками высвободил руки.
     - Ах, вот как! - начальник оперативной  группы  замахнулся  дубинкой.
Толик стоически подставил ладонь, а через секунду уже гнул отнятую резину,
тщетно пытаясь переломить об колено.  Поведение  его  настолько  ошеломило
милиционеров, что  некоторое  время  они  только  безмолвно  наблюдали  за
потугами Толика.
     - Псих, - выдавил из себя старший. Наверное,  он  переживал  за  свою
дубинку. - Она же не ломается!
     - Самый натуральный псих, - подтвердил один его бойцов. - Кто  ж  его
родил такого?
     Этого ему говорить не следовало. Толик обиделся - и обиделся всерьез.
Отшвырнув дубинку, притянул милиционера за плечи и одним движением натянул
милицейскую фуражку  до  подбородка.  Козырек  с  треском  отлетел,  ткань
лопнула, а пострадавший с воплем ухватился за голову.
     - Ты что?! - зашипел старший. - Это  же...  Это  же  порча  казенного
имущества!
     На этот раз тактику они использовали самую жестокую.  Дубинки  бешено
загуляли по ногам Толика.
     -  Вы  с  ума  сошли!  -  заорал  Евгений  Захарович.  -   Немедленно
прекратите!
     Толик с протяжным стоном рухнул на колени. Теперь удары  сыпались  на
его голову, а он только пытался прикрыться. Атакующие вошли в раж и ни  на
что уже не обращали  внимания.  Увидев  кровь  на  разбитом  лице  Толика,
Евгений Захарович содрогнулся.
     - Чтоб вас всех... - он не договорил. Голос куда-то  пропал.  И  лишь
мгновением позже он сообразил, почему не слышит себя, не слышит  возгласов
милиции. Подобно казачьей воинственной сотне во  двор  ворвался  ураганный
ветер. Увлеченные  схваткой,  они  заметили  его  слишком  поздно.  Смерч,
рожденный ветром, завывал, танцуя  между  гаражами  и  детской  площадкой,
быстро  приближаясь  к  месту  сражения.  Соседи  спешно  разбегались.   С
растерянностью на лице командующий оперативной группы крутил  головой.  На
их глазах смерч приподнял  бетонную,  лежавшую  во  дворе  с  незапамятных
времен плиту с силой подбросил вверх и уронил  в  двух  шагах  от  газика.
Земля содрогнулась. Песок, земля и мусор роились в  воздухе.  Разъяренными
пчелами мелкие камушки били по  обнаженным  участкам  кожи.  Стало  трудно
дышать, а чуть позже с неба посыпались градины. Евгений Захарович поневоле
пригнулся. Такой величины град он видел впервые.
     -  В  машину!  Быстро  в  машину!  -  старший   оперативник   яростно
жестикулировал. Никто не собирался с ним спорить. Все четверо, прикрываясь
руками, юркнули в газик, и, взревев мотором, машина понеслась по тротуару.
Смерч-таки успел ее подцепить, подкинув вверх и наградив крепким  шлепком.
От газика отлетела пара металлических деталей. Завибрировав от натуги,  он
прибавил скорости.
     Натянув пиджак на голову, Евгений Захарович подскочил к  стоящему  на
коленях Толику и, ухватив за плечо, потянул  к  подъезду.  Под  прикрытием
каменного козырька оба перевели дух.
     - Ну и погодка! Одно к  одному,  -  зубы  Евгения  Захаровича  дробно
отстукивали.
     Толик таращил глаза и, по всей видимости, ничего не понимал.  Евгений
Захарович шутливо толкнул его в бок.
     - Ну что, заступилась за нас матушка-природа!  Может,  вспрыснем  это
дело?
     Толик болезненно скривился, упрямо замотал головой.
     - Домой пойду. Хватит...
     - Ты же сказал, они заперлись.
     - Она откроет. Попрошу прощения - и откроет.
     - Ладно, коли так, -  Евгений  Захарович  потоптался  на  месте.  Ему
хотелось сказать что-нибудь доброе, утешающее, но нужные слова  как-то  не
шли на ум. Он похлопал Толика по огромной спине и с чувством пожал руку.
     - Ты это... Давай крепись! А если что, то дуй ко мне.
     - Спасибо, - Толик вздохнул. Глаза  его  горестно  засветились,  лицо
стало по-детски жалобным. Тяжело переставляя ноги, он начал подниматься по
лестнице. Евгений Захарович смотрел ему вслед,  чувствуя,  как  неукротимо
прорастает в нем росток злости. Злости на все то, что превращает  людей  в
таких вот несчастных созданий,  что  так  несправедливо  оделяет  смертных
земными радостями.


     Сюрприз номер один караулил его  за  окном.  Пока  он  поднимался  по
лестнице, пока входил в квартиру, ураган стих, будто  его  и  не  было,  и
только бетонная плита лежала  на  новом  месте,  свидетельствуя,  что  все
происшедшее - самая что ни на  есть  реальность.  Да  от  выпавших  градин
кое-где оставались еще  небольшие  лужи.  Ошарашенный,  Евгений  Захарович
прошел в ванную и там сбросил с себя грязную одежду.  Нагишом  вернулся  в
комнату и, устроившись в кресле, закинул  ноги  на  журнальный  столик.  В
сущности, следовало бы поразмыслить над  сегодняшними  событиями,  над  их
необыкновенной развязкой, но именно этого ему хотелось меньше всего.  Мозг
все еще сомневался, пытаясь подыскать ответ попроще и попривычнее.  Ответа
не находилось, и логика заранее терялась, пытаясь пасовать.
     Гипотезу шального протуберанца он успел  отвергнуть,  и  единственной
версией оставалась версия чудесного. На этом настаивали обстоятельства, на
этом настаивало внутреннее "я". Мозг продолжал робко протестовать, но  его
голоса Евгений Захарович уже не слышал. В конце концов любое чудо - не что
иное,  как  загадка,  а  загадок  в  этом  мире  всегда  хватало.  Значит,
предполагать чудо  было  вполне  естественным.  И  если  непознанное  есть
волшебство, стало быть, мир волшебен!
     Кивнув своим мыслям, Евгений Захарович  ухмыльнулся.  С  наслаждением
пошевелил пальцами ног. Для завершенности картины не хватало только  джина
с тоником или на худой конец горячего кофе. Именно так  отдыхают  киношные
джентльмены удачи. Добро и зло для них разделены ясной границей и оба этих
понятия абсолютно непересекаемы. Может быть, подобная ясность и дает  силы
для битв, для вечной войны с кем и чем угодно. Упрощение  -  еще  не  есть
принадлежность к примитиву, и, как бы то ни было,  дуэлирующие  мушкетеры,
древние  идальго,  забияки-гусары  всегда  вызывали   и   будут   вызывать
восхищение. Вот он - главный  парадокс  человечества!  Агрессия  допускает
мужество, но напрочь отвергает  милосердие.  Два  положительных  качества,
которым архисложно ужиться рядом.  Оттого  и  неясно,  чем  все  на  свете
кончится. А коли неясно, то незачем, наверное, об этом и думать...
     Евгений Захарович вспомнил о  том,  что  приключилось  с  ним  неделю
назад. Тогда он боролся с очередным приступом ипохондрии и  боролся,  надо
сказать, не самым  достойным  образом.  Вернувшись  с  работы  и  мысленно
подвывая от тоски, он бросился обзванивать  старых  подружек,  обратившись
таким образом к средству для слабаков.  Женщина,  как  известно,  одна  из
последних пристаней. Настоящий мужчина держится волн и вольного ветра. Как
капитан покидает судно в последний миг, так и он  расстается  с  океанским
простором  лишь  в  крайнем  случае.  Так  по  крайней   мере   утверждают
принципиальные холостяки,  а  Евгений  Захарович  числил  себя  таковым  и
подобное  обращение  за  помощью  справедливо   полагал   отступничеством.
Впрочем, судьба не замедлила прищелкнуть его по носу. Первая  из  подружек
смущенно призналась, что вот уже полгода, как у нее появился друг,  вторая
оказалась  в  декрете,  а  третья  добродушно  пригласила  на  собственную
свадьбу.  Больше  он  звонить  не  стал.  Урок  не  прошел  даром,  и   он
крепко-накрепко отчитал себя за проявленное малодушие.
     Сейчас,  вспоминая  нечаянную  свою   слабость,   Евгений   Захарович
снисходительно улыбнулся. Он мог себе это  позволить.  Сегодня  во  всяком
случае. Этот день перевернул многое. Что-то действительно  приключилось  с
миром. Иначе не  объяснить  того  призрачного  сияния  в  парке,  драки  с
грубоватыми парнями и сказочного урагана, спасшего Толика  от  неминуемого
ареста.
     Евгений Захарович приподнял голову. Окно в доме напротив  разгоралось
багровым  прожектором.  Сморгнув,  Евгений  Захарович  чуть  передвинулся.
Сияние послушно переместилось в окно  по  соседству.  Еще  одна  маленькая
тайна. А сразу за ней  другая,  скрывающая  глубину  комнаток,  освещенных
закатом. Что там за этими шторами? Счастливы ли жильцы достигнутым и  ждут
ли от жизни чего-то большего? И что есть большее? Что-то новое или  что-то
старое, ожидаемое или напротив - совершенно неожиданное?..
     Поднявшись, Евгений Захарович приблизился к  окну.  Прожектор  нехотя
уплыл в сторону, а взгляд его скользнул вниз по кирпичной стене  и  плавно
обежал  аляповатое  обрамление   арки.   Увиденное   заставило   удивленно
приподнять брови. Нет, он не ошибся. Во  двор  в  самом  деле  входил  его
величество господин Трестсеев! На всякий случай Евгений Захарович отшагнул
назад. "Не открою, - решил он. - Пусть хоть каблуком в дверь стучит!  Меня
нет дома - и все тут!"  По  счастью  опасения  не  оправдались.  Трестсеев
заглянул во двор совсем по иной  надобности.  Задержавшись  возле  детской
площадки, он забросил  руку  далеко  за  спину  и  энергично  поскреб  под
лопаткой.  Потом  также  свирепо  почесал  под  мышками  и,  окинув   дома
настороженным взглядом, аккуратно из обеих ноздрей высморкался  на  землю.
Вытерев нос и пальцы  платком,  деловито  повернул  со  двора.  Прищелкнув
ногтем по оконной раме, Евгений  Захарович  беззвучно  рассмеялся.  Ай  да
Трестсеев! Ай да завлаб!..
     Продолжая размышлять о Трестсееве, он натянул на  себя  тренировочный
костюм и наугад  подцепил  одну  из  пылящихся  на  полке  книжек.  Удобно
вытянулся на диване.
     На шкафу работал, покручивая усами, будильник. На кухне зябко  сквозь
сон вздрагивал холодильный  агрегат  с  романтичным  названием  "Марьяна".
Где-то за стенами и за потолками разномастным хором бормотали  и  напевали
тысячи  радио  и  телеприемников.  Люди-кентавры  с  человечьими  торсами,
вросшими  в   поролоновые   сидения   кресел,   упрямо   соревновались   в
неподвижности и обжорстве,  поедая  глазами  экраны,  насыщаясь  газетами,
поглощая  информацию  из  последних  радионовостей.  Одним  словом,  жизнь
бурлила и кипела...
     Мимоходом  Евгений  Захарович  отметил,  что  книга  ничуть  его   не
увлекает. Он читал механически, и  книжный  герой  только  попусту  тратил
силы,  ухлестывая  за  тремя  дамами  сразу,   сражаясь   с   бесчисленным
количеством  злодеев  и  произнося  налево  и  направо  лаконичные   фразы
дебила... У детективных героев вообще завидное единодушие.  Все  они,  как
один, курят сигары и пьют виски, пользуются потрясающим успехом у  женщин,
при всяком удобном случае ерничают, насмехаясь над  туповатой  полицией  и
собственным безголовым начальством. Три строгие прямые линии,  в  конечном
счете рождающие триллер:  крепкие  кулаки,  красивые  женщины,  доходчивый
юмор.
     Отложив книгу, Евгений Захарович перевернулся  на  живот  и  закурил.
Синеватый дымок зигзагом повис в воздухе, в точности отражая состояние его
мыслей. Хаос,  разброд,  легкий  привкус  надежды  и  тень,  надвигающейся
апатии. "А ведь, по идее, я должен  быть  счастлив!  -  мелькнула  у  него
презабавная мысль. - Когда-нибудь лет в шестьдесят или семьдесят  я,  быть
может, вспомню этот день и изумлюсь своему идиотизму.  Какого  рожна  надо
человеку, когда он молод и здоров?.."
     Где-то поблизости раздался шорох. Он скосил глаза. Возле дивана,  под
массивной гармонью батареи, смело и  осмысленно  шуршал  чем-то  маленький
мышонок. Этакий худенький прообраз Микки-Мауса. На хозяина квартиры он  не
обращал ни малейшего внимания. У него имелись дела поважнее. Вытянув  руку
с  сигаретой,  Евгений  Захарович  прицельно  стряхнул  пепел   прямо   на
Микки-Мауса. Мышонок недовольно потряс ушастой головой и продолжил  возню.
Ну и тип! Евгений Захарович  с  уважением  прищелкнул  языком,  озабоченно
потер указательным пальцем лоб. И ведь наверняка знает чего хочет  в  этой
суетливой жизни. Неразумный, а знает. Неразумные - они всегда  знают  чего
хотят. И потому чаще всего счастливы. А вот  он  -  с  некоторой  натяжкой
разумный и не лишенный интуиции, обречен весь свой отмеренный природой век
колодой лежать на диване, не имея  ни  целей,  ни  желаний,  ни  хрена  не
понимая ни в собственном существовании, ни  в  существовании  вообще.  Еще
недавно он полагал, что главная его задача - ВЫРВАТЬСЯ.  Сейчас  он  вдруг
задумался о том, что понятия не имеет, в  каком  направлении  осуществлять
прорыв. То ли ТУДА, то ли ОТСЮДА, К СЕБЕ или ОТ СЕБЯ...
     Смяв сигарету, он  поискал  глазами  Микки-Мауса,  но  мышонок  успел
исчезнуть, и, не вставая, Евгений  Захарович  швырнул  окурок  в  открытую
форточку. И тотчас брякнул звонок. Неуверенно и как-то  обрывисто,  словно
звонивший совершал операцию нажатия на пуговку звонка впервые. По  крайней
мере Трестсеевы так не звонят. Поднявшись, Евгений  Захарович  натянул  на
себя  трикотажную  пару,  пригладил  перед  трюмо  взъерошенные  волосы  и
отправился открывать.
     За  дверью,  локтем  подпирая  косяк,  стоял  высокий,  обряженный  в
засаленный свитер детина. Возраст - лет тридцать-сорок, темные  мешки  под
глазами,  пористый  крупный  нос,  костистая  сухощавость.  Глаза   детины
доверчиво помаргивали, лицо дышало дружбой,  интернационализмом,  всеобщим
мужским братством и еще, Бог знает, чем.
     - Прости, друг, - проникновенно залепетал детина. - Я тут  к  соседям
звонил, а там бабка какая-то... Боится, на фиг, что-ли? В  общем  не  дала
стакана. А мне всего-то на пять минут. Выручи, а?
     -  Стакан?  -  Евгений  Захарович  мысленным  взором  пробежался   по
имеющимся посудным запасам. - А кружка металлическая не подойдет?
     - Кружка еще лучше, друг!
     Боковым  зрением   Евгений   Захарович   заметил   подглядывающую   в
приоткрывшуюся дверь остроносую Настасью.
     - Обождите немного.
     На мгновение он замешкался, прикидывая закрывать  дверь  или  нет,  в
конце концов решил, что не стоит. Неожиданный  гость  мог  обидеться  -  и
правильно, между прочим.
     Когда он вернулся из кухни, детина стоял все в  той  же  почтительной
позе. Эмалированную кружку он принял трепетно, как  какой-нибудь  призовой
кубок, и, прижав к груди, клятвенно забормотал.
     - Пять минут, на фиг, можешь не  засекать.  А  то  тут  бабка,  блин,
испугалась чего-то... В общем подожди, друг. Пять минут, лады?
     - Конечно, лады, - Евгений Захарович улыбнулся, как  улыбаются  люди,
сделавшие доброе дело. Даже если не вернут кружку - черт с ней, -  дело-то
все равно сделано.
     Детина  загрохотал  вниз  по  лестнице,  а  он  прошел  к  окну  и  с
любопытством пронаблюдал, как собравшиеся у подъезда сирого  вида  мужички
по очереди наливают  в  его  кружку  темно-красное  вино.  Не  иначе,  как
какая-нибудь  жуткая  портвейнюга.  Евгений  Захарович  покачал   головой.
Храбрый народ, небрезгливый... Детина у подъезда размахивал руками и  явно
торопил приятелей. Неужели и впрямь вернут?
     Через минуту в дверь уже барабанили. В спешке детина забыл  даже  про
звонок. Гордо и бережно он протягивал кружку.
     - Спасибо,  друг!  Хорошая  кружка,  вкусная...  Мы  ее  там  обтерли
газеткой, так что ставь прямо на полку. Порядок, в общем. А то мы, на фиг,
уже из горла хотели. Как нелюди... И бабка, блин, чего-то взгоношилась...
     "А  бабкой-то  он  тебя,  милая!"  -  Евгений  Захарович  с  усмешкой
покосился в сторону квартиры  остроносой  соседки.  Щель  между  дверью  и
косяком немедленно сузилась, точно прищурился огромный деревянный глаз.
     - Чего ж так быстро? - ласково поинтересовался он у детины.  -  Могли
бы и не торопиться.
     - Так все равно одна бутылка. Торопись не торопись...
     Секунду Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил
с работы "сухое", но есть ведь и кое-что  в  холодильнике.  Почему  бы  не
угостить мужичков? Раз уж такой день, стоит ли останавливаться на полпути!
     - Понимаешь, дружище, - медленно начал он,  невольно  переняв  манеру
детины, - у меня тут  немного  осталось  после  праздников.  Словом,  если
хотите...
     - Так денег же нет!
     Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него
с  любовью  и  восхищением.  Укрепляясь  в  принятом  решении,  театрально
вздохнул.
     - Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?
     Слова  его  дрожью  отозвались  в  костлявой  груди   детины.   Гость
неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым  носом.  Он  все  еще  не
верил. В чудо трудно поверить сразу.
     - Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?
     - А чего ждать, милый? Конечно, зови.
     Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как
видно, не умел. Из двери напротив  показалось  покрытое  красными  пятнами
личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза и, не
удержавшись, подмигнул.


     Проспал он страшно.  Не  заведенный  с  вечера  будильник  мстительно
промолчал, да и навряд ли Евгений Захарович услышал бы его.  Сон  оказался
оглушающим,  как  смерть,  и  совершенно  неосвежающим.  Снился  гогочущий
Трестсеев, без конца хлопающий его по плечу, волокущий в лабораторию,  где
на обшитом стальными листами стендами расстреливали книги современных и не
очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник -  насквозь
из мелкашки! - блажил Трестсеев. - А Чехова из "Калашникова" пытались,  из
"Сайги" - и хоть бы хны. Только малость  обложку  покорябали.  Классика  -
она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с  места
Трестсеев понесся за лаборантами,  волокущими  на  стенд  его  собственный
трестсеевский  труд.  "Это  нельзя!  Эй!  Это  запреща-а-аю!.."  Узнав   в
выставляемом на стенд произведении мучивший его столько дней  литературный
труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя!  Эй!..
- обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. - Чего смеешься? Ведь и  ты
там!.."  Евгений  Захарович  захохотал  еще   пуще:   "Ну   уж   нет!   Не
примазывыайте!.." А потом лопнул выстрел, и  пыльным  переполненным  кулем
сознание Евгения Захаровича спихнули в  гулкий  подвал,  притворив  сверху
люком, накрыв плотным  шерстяным  половиком.  И  лишь  к  часам  десяти  в
"подвале" забрезжили первые лучики света, первые  робкие  звуки  коснулись
его сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски и  скомкав  половики,
он выкарабкался наружу - в явь, в знакомую до отвращения квартирку.
     В туалете он долго сплевывал накопившуюся  за  ночь  горечь,  яростно
протирал глаза и виски, а  после,  отвернув  оба  крана,  прямо  в  трусах
забрался  в  свой  малолитражный  бассейн.  Вода  едва  сочилась.  Евгений
Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное  дело,  -  голова
была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его  начинало
трясти, и он не без оснований стал опасаться,  что  окоченеет,  так  и  не
дотянув до благостного комфорта.  Ванна  грозила  превратиться  в  подобие
саркофага для перепившего хозяина. Но,  к  счастью,  до  этого  не  дошло.
Пробудившись, трубы бешено зафырчали, и брызнувший поток в  мгновение  ока
наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей  водой.  Жизнь  таким  образом
продолжалась, и, царапая по груди и по спине  ногтями,  Евгений  Захарович
поприветствовал ее блаженными  всхлипами.  Первую  серию  своих  жизненных
передряг он уже просмотрел, ему предлагалась вторая - и он не возражал.
     Не вылезая из парящего логова, Евгений Захарович наскоро побрился  и,
повозив во рту зубной щеткой, вяло попытался сообразить,  что  же  следует
предпринять в связи с опозданием на  работу.  Мысли  лицемерно  потыкались
друг в дружку, изображая активность, и разбрелись  по  углам,  предоставив
право действовать наобум. Вместо них неожиданно замаячили образы вчерашних
сотоварищей, и, закрыв глаза, Евгений Захарович расслабленно улыбнулся...
     Большинство удивительных  событий  начинается  с  пустяка,  с  самого
тривиального  факта.  Роль  подобного   пустяка   суждено   было   сыграть
эмалированной кружке. Мало кто  поверит,  что  обыкновенная  металлическая
посудина способна соединить столь различных людей -  пусть  даже  на  один
вечер, на одну-единственную ночь. Но факт есть факт:  компания  собралась,
компания  поочередно  представилась  хозяину,  компания  полюбила  Евгения
Захаровича всем сердцем. Коньяк, хранящийся  в  холодильнике,  оценили  по
достоинству, а вскоре каждый из сидящих в тесной  кухоньке  без  колебаний
отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную  лепту  в
разгорающуюся беседу.
     О, русские  маленькие  кухоньки!  Какие  жаркие  костры  вы  способны
распалять, какие страсти разжигаете! И не сравниться вам по уюту ни с  чем
заграничным, ибо дело  не  в  площади,  не  в  обоях  и  не  в  содержимом
холодильника. Дело в стране и в людях. Дело  в  случайных  и  удивительных
эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос  русским  и
все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал
в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу  поняли  его  душу,  как  не
понял  бы  ни  один  психотерапевт,  позволив   выговориться   и   всласть
поругаться. Их мужественное сочувствие как бы вторило его бранным  словам,
их багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И
когда в  свою  очередь  они  излили  свое  накипевшее  и  наболевшее,  он,
озаренный, вдруг понял, что в сущности они  одной  крови  -  сирые  братья
сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...
     Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через
час, сумев раздобыть пару  ядовитого  цвета  бутылок,  а  впридачу  к  ним
беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание  продолжалось
на той же маленькой кухоньке, и вместе враз  они  вдумчиво  и  возбужденно
говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково  и  часто  кивая,  не
забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень
похожего на гнома, шагнувшего на кухню,  казалось,  прямо  из  сказки,  из
дремучих  болот  и  лесов,  вывалянного  в  мусорной  шелухе,  помятого  и
улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке,  застольщики
почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович,  внимая
голосу гнома, словно мелодии  неизвестного  инструмента.  Речь  говорящего
состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в  интонации,
слова  служили  лишь  декоративным  фоном.  Как  только  гномик  доигрывал
тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.
     В основном жаловались на жизнь и на судьбу. И это не было  нытьем,  -
количество бед и несчастий представляло  собой  предмет  особой  гордости.
Повествуя  о  жизненных  тяготах,  рассказчик  тем  самым   демонстрировал
собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы  живописать  марку
купленной машины или метраж четырехкомнатной квартиры. Не смог  удержаться
от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было  похвастать  перед
своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил,  -  и  потому
рассказывал о  проспекте  и  черных  шарах,  уничтожаемых  еженедельно  на
чердаке, о мрачных  институтских  коридорах  и  тоске,  окутавшей  планету
Земля, о  своем  желании  убежать  в  глушь,  чтобы  жить  с  медведями  и
росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.
     Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то  другой,  но
все в этом застолье удивительно перемешалось,  страдания  одного  складным
образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль -
и это воспринималось, как должное. Разум  Евгения  Захаровича  существовал
отстраненно,  тело  умерло  или  почти  умерло,   -   жил   только   язык,
заплетающийся и уставший, изнемогающий от неутолимого дружелюбия.
     - Жатвы много, братцы! Ой, много! Делателей мало, - время от  времени
горестно восклицал детина. - Автомобиль, братцы, прет в наступление... Вот
оно, значит, как, на фиг...
     Гномик  Исаакий  лучезарно  щурился  и  кивал.  Нежно-салатная  сопля
поблескивала над его губой, и каждый раз, глядя на него, Евгений Захарович
машинально  тянулся  за  платком,  но  почему-то  не  находил  карманов  и
удрученно сникал.
     - Скоро до Луны пустят лифт, а на Марс протянут  канатную  дорогу,  -
плакался детина. - Думаете, в правительстве не знают? Знают, братики  мои,
все знают! И помалкивают...  Потому  как  солнце  для  них  шестеренка,  а
галактика - коробка передач...
     Безымянный  человек  с  опухшим  лицом,   предположительно,   рядовой
труженик села, печально и многотрудно кивал. Он сидел справа от  детины  и
двумя руками изо всех сил  держался  за  стол.  Когда  голова  у  человека
превышает шестидесятый размер, да еще  распухает,  ужиться  ей  на  плечах
становится непросто. Она валится то вправо,  то  влево,  и  надо  обладать
изрядной силой воли, чтобы не дать ей скатиться на стол, а того хуже -  на
пол. Подобной силой воли труженик села обладал. Более того он участвовал в
разговоре, по-простецки называя Евгения Захаровича Колькой, а всех  прочих
Николаями. Дважды Евгений Захарович  протягивал  ему  через  стол  руку  и
дважды с чувством пожимал мозолистую ладонь. Он просто  терялся,  не  зная
как  выразить  уважение  этому  необыкновенному  человеку  -  скромному  и
незаметному, в веках обреченному на несправедливое  забвение,  и  искренне
страдал от собственного бессилия.
     Уже  перед  тем,  как  укладываться   спать,   старуха,   оказавшаяся
сорокалетней Варенькой, стала приставать  к  Евгению  Захаровичу,  пытаясь
обнять и приложиться губами к его  щеке.  Неизвестно  чем  бы  закончилось
дело, если бы не помощь детины. Затуманившимся  взором  Евгений  Захарович
имел возможность пронаблюдать, как отбивают  его  от  настырной  Вареньки.
Кто-то жизнерадостно хлопал  в  ладоши  и  хрюкающе  повизгивал.  Сражение
завершилось победой детины, и старуха,  внезапно  осознавшая  всю  тяжесть
собственных лет, дребезжаще расплакалась.
     - Я шкелетина, - причитала она, - худая и некрашивая!..
     -  Не  плачь,  подруженька.  У  других   телосложение,   а   у   тебя
теловычитание, только и всего, - детина говорил  вполне  серьезно,  словно
объяснял само собой разумеющееся.
     - Вам подавай  толштых,  -  продолжала  шамкать  Варенька,  -  а  что
шделаешь, ешли я не продавеш универмага?
     - Не пей, - твердо посоветовал труженик села. - Женщинам это вредно.
     - Женщинам, жначит, нельжя, а вам можно?
     - Нужно, рыбонька. Не можно, а нужно.  Улови  разницу!..  Стал  бы  я
пить, если б был женщиной!..
     - Сердце имеет свои причины, неизвестные уму, - глубокомысленно изрек
детина. Он любил цитаты великих и многие помнил назубок.
     - Веррна, Николай!..
     Дзенькнули друг о дружку стаканы, и приунывшую  "подруженьку"  решено
было отправить  на  ночлег.  Матерым  приемом  грузчика  детина  подхватил
шамкающую Вареньку на руки и, отнеся в прихожую, ласково уложил на коврик.
Вернувшись, подцепил под мышки отяжелевшего хозяина и поволок в комнату на
диван. Видно было, что ему не привыкать заниматься подобным трудом. Как-то
незаметно все разбрелись по углам и затихли. Только Исаакий  еще  какое-то
время мурлыкал во сне, наполняя комнату  неразборчивым  щебетом.  А  может
быть, это щебетала и мурлыкала за окном ночь.
     Стоило Евгению Захаровичу смежить веки,  как  он  сразу  очутился  на
мчащейся карусели. Метельная пестрота лиц, зверюшки с прилепившимися к ним
людьми - все напоминало о бушующем океане, о тошноте, о пище - обильной  и
жирной. Карусель не собиралась останавливаться, вознося его выше  и  выше,
вызывая обморочное головокружение. Олень,  на  котором  он  сидел,  упрямо
мотнул головой, сбросив седока, и, кружась меж облаками, Евгений Захарович
сгоревшей ступенью от ракеты полетел вниз. Высокая  трава  смягчила  удар,
пружинисто подбросив. Несколько раз подпрыгнув словно на  батуте,  Евгений
Захарович твердо  утвердился  на  своих  двоих.  И  тут  же  где-то  рядом
оглушающе зазвенел колокол.  Испуганно  озираясь,  он  разглядел  компанию
детей. Они катали по земле металлические, нагруженные  обломками  кирпичей
барабаны и громко смеялись. Смех этот  поразил  Евгения  Захаровича  более
всего.  Грохот  доставлял  ребятне  удовольствие,  и  это  показалось  ему
чудовищным. А через мгновение он стоял уже рядом с детьми и говорил что-то
о величии тишины, о прекрасном времени детства,  о  борьбе,  о  спортивных
играх. Почему, скажем, не поболтаться им на брусьях или  на  турниках,  не
слазить вверх-вниз по канату?..
     Он говорил сурово,  но  не  зло,  и  этого  хватило,  чтобы  парнишки
слетелись к нему  доверчивой  стайкой.  Увидев  такое  множество  ершистых
голов,  Евгений  Захарович  споткнулся  на  полуслове.  Он   ощутил   себя
единственным в мире  взрослым,  снизошедшим  до  этих  дворовых  "маугли",
заговорившим с  ними  по-человечески.  "Господи!  Где  же  ваши  родители,
учителя, братья и сестры?" - с тоской подумалось ему.
     Один из подбежавших внезапно  шагнул  ближе  и  с  оттенком  гордости
сообщил, что спортом ему заниматься не  разрешают.  "Кто?"  -  воинственно
поинтересовался Евгений Захарович и  тут  же  почувствовал,  как  парнишка
берет его ладонь и прижимает к своей голове. А  в  следующую  секунду  ему
стало плохо.
     В том месте, где прикоснулась к темечку его рука,  Евгений  Захарович
нащупал мягкое подобие провала.  Черепная  кость  здесь  отсутствовала,  и
кожа, заросшая белесыми волосенками, легко прогибалась,  выдавая  круглое,
величиной с детский кулак отверстие.
     Он отдернул пальцы, словно на них плеснули кипятком.  Морозная  волна
прокатилась по позвоночнику, попутно омыв сердце и кишечник. "Как же так?!
Почему?!.." Евгений Захарович завороженно смотрел на мальчугана, а  тот  в
свою очередь глазел на него, чуть улыбаясь и, вероятно,  сознавая  горькую
значимость своей  травмы.  И  тоненький  пронзительный  голосок  продолжал
надрываться в груди, как-будто кричал кто-то из  ребят:  "Как  же  так?!..
Почему?!.."  Не  выдержав  взгляда  детских  вопрошающих   глаз,   Евгений
Захарович отпрянул и слепо зашагал куда-то в кусты. Дети пропали. А  может
быть, пропал для них он. Во всяком случае парка уже не было, и он шагал по
улицам города - блеклым  и  однообразным,  прислушиваясь  к  вспухающим  и
лопающимся в груди пузырям. Каждый из них представлялся  ему  все  тем  же
паническим  вопросом.  Как  же  так?  Почему?!..  Муторный  сон,  по  всей
видимости, только начинался...
     Открыв глаза, Евгений Захарович вылез из  ванны  и  кое-как  растерся
полотенцем.  Ступая,  как  подраненный  пес,  проковылял  в   комнату,   к
шифоньеру. Одежда, изодранная вчера, все еще валялась на полу,  и  впервые
за всю свою трудовую деятельность он решился на мятые  выходные  джинсы  и
клетчатую рубаху. Одевшись, кругами прошелся по квартире. На серой обложке
книги, лежащей на холодильнике, прочел:  "Извини,  друг,  взяли  с  комода
десятку, через неделю вернем". "...на фиг", - добавил он про себя  и  вяло
усмехнулся. А ведь действительно вернут, - вот что самое изумительное!
     Стены содрогнулись, наверху у соседей динамики исторгли первую  фразу
рок-н-ролла. Роковая музыка бодрила соседей,  как  чашка  утреннего  кофе.
Евгений Захарович не употреблял ни того ни другого.
     На кухонном столе зеленели пустые бутылки, колючим  стожком  высилась
горка нарезанного лука, укропа  и  щавеля.  Кажется,  это  вчера  удружила
Варенька. Перед тем как отправиться в гости, рискуя репутацией, нащипала в
чужом огороде.
     Часто  запивая  водой  из  чайника,  Евгений  Захарович  меланхолично
принялся за стожок. Лук похрустывал на зубах, жег  опухшее  небо  и  язык.
Чтобы смягчить его шипучую злость, он пихал в себя,  как  в  топку,  листы
щавеля и кисточки укропа. Осилив треть стожка, поднялся. Пройдя в комнату,
хмуро оглядел себя в трюмо, ладонями расправил упрямые складки на  рукавах
и груди. Клетчатая рубаха давно уже не знала утюга. Впрочем, как и джинсы.
Но тем самым они ему сейчас и нравились. Одеяние соответствовало его духу,
а он соответствовал одеянию. Без лжи и маскарада. В трюмо, правда,  вместо
лица расплывалась бледное пятно, но к этому он давно  привык.  Зеркало  по
обыкновению насмешничало.
     В подъезде его предательски зашатало, потянуло к  зыбким  стенам,  и,
выбравшись  наконец  во  двор,  он  обессиленно  плюхнулся  на   скамейку.
Расслабленный и опустошенный, прищурился на солнце.
     Целое лето, а, возможно, и целую жизнь Евгений Захарович  не  замечал
его ласковой близости, дружеской и теплой опеки. Лишь сейчас он ощутил то,
что, должно быть, ощущают выбирающиеся на лавочки  старушки  -  сморщенные
живые кубышки, в которых крохами изо  дня  в  день  скапливались  болезни,
ломота и холод, не чувствующие даже своих сложенных на коленях отяжелевших
рук.  Он  показался  себе  каторжником,  присевшим  на  землю   отдохнуть,
пообщаться с глазу на глаз с единственным своим союзником и адвокатом...
     - Сейчас у них глина пойдет.
     - Что?
     Евгений Захарович повернул голову  и  увидел  Толика.  Наверное,  тот
сидел здесь с самого начала, но так уж  получилось,  что  заметил  он  его
только сейчас.  Пытаясь  вникнуть  в  Толиковы  слова,  Евгений  Захарович
огляделся. Во дворе творилось неладное.  Возле  домов  и  поперек  детской
игровой площадки полным ходом шли земляные работы.  На  бельевых  веревках
вместо  простыней  и  наволочек  пестрели  песочного  цвета   гимнастерки,
одинаковые  голубые  майки  и  кожаные  ремни.  Бледнотелые,  похожие   на
заморенных подростков солдаты  -  все,  как  один,  в  задастых  галифе  -
молотили по земле  ломами  и  лопатами,  выбрасывая  на  газоны  рыжеватый
нечистый щебень. Ломаной линией окопы протянулись уже довольно  далеко,  и
Евгений  Захарович  ошеломленно  вспомнил  свой  давний  сон:   сирена   и
противогазы, выброс с мебельного завода...  Он  взволнованно  помассировал
рукой горло.
     - Неужели война?
     - Да нет. Теплоцентраль меняют. Осень на носу. Еще  и  ураган  что-то
там попортил, - Толик рассеянно мял и закручивал собственное ухо.
     - Значит, теплоцентраль? - Евгений Захарович недоверчиво уставился на
Толиково ухо. - Вот оно, значит, как...
     Почему-то подумалось, что  ремонт  трубопровода  может  быть  военной
хитростью - чтобы, значит, не паниковали раньше времени, не распространяли
безответственных слухов. А на самом деле -  война.  С  раннего  утра  и  с
первых часов рассвета. И где-нибудь  в  Забайкалье  уже  тайно  мобилизуют
студентов и школьников, потому что кадровые части уже истреблены и  некому
садиться в танки и самолеты для ответного удара. Немудрено, что окопы роют
здесь, за центральной линией Урала.  Нынешний  век  -  век  стремительный.
Может, тем он только и хорош, что не придется ждать долго.  День,  два,  и
все будет кончено. И ничего не решит одна-единственная винтовка, ничего не
решит одно-единственное "ура". Сделав такое  неожиданное  резюме,  Евгений
Захарович успокоился. Будь,  что  будет,  а  он  попробует  "не  замечать"
происходящего. По мере сил. И ничего не надо сообщать Толику. У него и без
того забот хватает...
     - У вас вчера праздник был? -  застенчиво  спросил  Толик.  -  Кто-то
смеялся, а потом текло по балконам.
     - Текло? - Евгений Захарович задумался, озабоченно потер  лоб.  -  Не
помню. Хотя праздник действительно был. Души и сердца... А сейчас  вот  на
работу надо. И тоже как на праздник.
     - Это хорошо, - завистливо  вздохнул  Толик.  -  Я  вот  пока  только
устраиваюсь. Сторожем в детский сад.
     - А что? Замечательная  профессия!  Все  ж  таки  дети...  -  Евгений
Захарович с любопытством покосился на Толика. Может, так и  надобно  жить?
Все побоку - и в сторожа? Что он, к примеру, выгадал в своем институте?
     - Дома-то как? Помирились?
     - Помирились, - Толик понурил голову. Видно  было,  что  ему  хочется
вздохнуть, но он сдерживается. Евгений Захарович вздохнул за него.
     - Понятно... Что ж, пойду я, Толик. На праздник... То есть,  тьфу!  -
на работу.
     Они обменялись рукопожатием -  таким  крепким  и  затейливым,  словно
расставались навсегда. Впрочем, так оно и было.


     Возложив ноги на полированный стол, Евгений Захарович листал подшивку
ФИСов и протяжно в голос зевал. Он успел уже отоспаться и чувствовал  себя
значительно лучше. К проспекту он не притрагивался, дав себе слово даже не
глядеть в его сторону. Минусов на сегодняшний день и без того хватало.  На
этот раз опоздание не обошли вниманием, и телефон то и дело отрывал его от
журналов, заставляя морщиться и выслушивать  чужое  недовольство.  Видимо,
злополучная новость доползла-таки до полчища соавторов,  и  каждые  десять
минут кто-нибудь из них спохватывался и, набрав номер,  принимался  журить
Евгения Захаровича, для начала интересуясь рабочим настроем, затем выражая
недоумение по поводу случившегося и в конце концов твердо надеясь, что ЭТО
более  не  повторится.  Евгений  Захарович  говорил  "да",  "понимаю"   и,
прикрывая микрофон ладонью, продолжал зевать, глазом  кося  в  ненавистный
потолок. Начиная удивительно скучно, они и заканчивали скучно.  Уже  через
какой-нибудь час - тревоги соавторов смертельно ему надоели. Он попробовал
положить трубку на стол, но в кабинет тут же заглянул Стас Иванович,  один
из них, легко узнаваемый по озабоченному изгибу бровей, по  увертливому  и
скользкому взгляду. Торопливо подхватив трубку, Евгений Захарович стал  на
ходу изобретать пространный разговор  с  директором  института.  Выждав  в
почтительном молчании несколько минут,  Стас  Иванович  деликатно  замахал
руками и попятился к выходу.
     - Я позже, - шепотом объяснил он,  и  Евгений  Захарович  нетерпеливо
кивнул.
     Как только  дверь  затворилась,  он  хряснул  телефонной  трубкой  по
клавишам и издал вполне звериный рык. Сгребя  в  охапку  несчастные  ФИСы,
швырнул их в угол. Поднятый шум принес ему некоторое удовлетворение. Встав
из-за стола, он попытался волевым усилием  выбросить  из  головы  Стаса  и
звонки, душный объем разговоров  и  неизбежность  прямых  коридоров  с  их
пугающим поступательным движением. На мгновение его охватила  паника.  Что
угодно, только не это! Хватит с него коридоров и театральной игры!..
     Евгений Захарович нервно заходил по  кабинету.  В  тех  же  ФИСах  он
как-то  наткнулся  на  весьма  любопытную  статейку.  Как  избавляться  от
неприятных воспоминаний. Метод был чрезвычайно прост.  Воображаемым  мелом
на воображаемой доске человек должен был написать докучливую мысль и после
стереть  ее  к  чертовой   матери.   Разумеется,   воображаемой   тряпкой.
Единственное невоображаемое заключалось в самой мысли  -  той  самой,  что
подлежала уничтожению... Евгений Захарович сел за стол.  Может  быть,  все
так и живут? Уже давным-давно, не афишируя своего  секрета,  и  только  он
один, ни о чем не догадываясь, мучается по старинке...
     Задиристо забренчал телефон. Евгений Захарович стиснул трубку, словно
вражеское  горло,  чуть  посомневавшись,  оторвал  от  клавиш.  И   тотчас
противным молоточком в ухо застучал голосок Трестсеева:
     - Евгений?  Приветствую!  Что  же  ты,  дружочек,  с  дисциплиной  не
дружишь? Услышал - прямо-таки не поверил. Человек - на таком ответственном
этапе человек - и вдруг...
     Евгений Захарович вспомнил сцену во дворе и, хмыкнув, опустил  трубку
на колени.  Заинтересованно  взглянул  на  часы,  решил,  что  трех  минут
господину  Трестсееву   будет   вполне   достаточно.   Пародируя   людскую
деловитость, секундная стрелка торопилась  и  вздрагивала,  не  выходя  из
положения "смирно". Он терпеливо  ждал.  Только  после  того  как  стрелка
отплясала три круга, снова поднял трубку.
     - Ведь положеньице, блин! Ты пойми,  нам  этот  проспект  на  фиг  не
нужен. Но ведь заграница, блин! Пристает, спасу нет.  Прямо  забодала,  на
фиг!..
     Евгений  Захарович  ошеломленно   посмотрел   на   телефон   и   даже
помассировал пальцами виски. Бред какой-то! Он снова послушал.
     - ...а что есть хитрость? Хитрость есть оружие слабого, старик, и  ум
слепого!  Как  говорится,  хочешь  глядеть  вдаль,  читай  Шопенгауэра   и
отращивай нос, как у Сирано...
     Это  не  походило  ни  на  детину,  ни  на  Трестсеева.   Больно   уж
заковыристо, а, значит...
     Убегая от нелепостей, Евгений Захарович испуганно  положил  трубку  и
ойкнул. Это письменный  стол  высунул  язык-столешницу  и  двинул  его  по
ребрам. Зеркальный глянец полировки  взмутился,  а  прямо  перед  глазами,
заходясь в смешливом кулдыхании,  захохотала  и  заперекатывалась  пузатая
авторучка.  Отчетливо  было  видно,  как  булькают  и  переливаются  в  ее
стеклянном животике пузырчатые чернила. И совсем уж ни к  месту  протяжным
журавлиным строем потянулся из коридора  хор  голосов.  Вроде  бы  запевал
Пашка, хотя быть этого, конечно, не могло. Но так или иначе - голос, очень
похожий на Пашкин, печально выводил: "Как на тоненький ледок выпал девичий
пушок. Эхма!.. Девичий пушок!.." Евгений Захарович похолодел.  Вспомнилось
старое, неизвестно где услышанное слово: "скызился". Раньше  оно  смешило,
сейчас ему было не до смеха. Мир вокруг него именно СКЫЗИЛСЯ!
     Вдобавок ко всему  громко  и  пискляво  кто-то  заговорил  за  окном,
делающим скрипучие попытки самостоятельно приоткрыться.
     - ...над городом оно еще ничего. Башка, правда, трещит от миазмов.  И
мухи какие-то кровянистые, злые. Пищеварение от них  неважное  -  сплошные
поносы...
     - А ты на болото слетай. Там с кормами вольготнее.
     - Может, оно и так, да ведь там под каждым кустом двустволка очкастая
сторожит. Разве что еще на деревья не лезут.
     Евгений  Захарович  повернул  голову  к  окну  и  в  немом  изумлении
приоткрыл рот. На пятнистом от помета  карнизе  сидел  жирный,  лоснящийся
голубь, а напротив него, поджав под себя перепончатые  лапы,  расположился
тощий утенок. Почти по-человечески почесав крылом спину, утенок  губошлепо
забубнил:
     - А гадких сколько развелось! Куда ни плюнь, - всюду они.  Но  и  тех
бьют, не жалея.
     - Что верно, то верно, - поддакнул голубь. - Бьют, кол им  в  глотку!
Наслаждаются первоинстинктом... Мало на них ангин с энцефалитом. Грипп  им
надо придумать! Особенный какой-нибудь! Чтобы ни одна  холера  таблеточная
спасти не могла, - он равнодушно  стрельнул  оранжевым  глазом  в  сторону
сидящего в кабинете человека.
     - И ведь какую жизнь себе устроили! Мы на крышах да на морозе, а  они
у телевизоров. И ходить на своих двоих отвыкают. Колеса им подавай.
     - Да это бы ладно, но ведь охотятся! Вот, что противно!
     - Разве ж это охота? - голубь вздохнул.  -  Живодерня  одна.  Пачками
вышибают из строя! А сколько подранков с сиротами!..
     - Эй! - неуверенно позвал Евгений Захарович. - Может, хватит?
     Голубь покосился на утенка.
     - Ишь!.. Возражает чего-то!
     Утенок согласно  прищелкнул  клювом  и  сердито  завозился  на  своих
поджатых лапах.
     -  Хватит  ему...  А  чего  хватит,  и  сам  не  знает.  Перепугался,
работничек! А вот зарубеж надувать -  не  пугается.  Сказали  писать  -  и
пишет. Писатель!
     - Они сейчас все писатели. Особенно по части диктантов,  -  подхватил
голубь. - Пишут и пишут!.. Ни тебе хлебушка птичкам, ни ласки. Все свиньям
скармливают, то бишь - опять для себя же. А нас, крылатых, - все больше из
поджигов, да из рогаток. Одно слово - интеллигенты!
     - Это точно. Вчера летел над киоском, - язвительно закрякал утенок, -
и тоже  одного  интеллигента  наблюдал.  Возмущенно  так  стоит  и  вещает
продавщице: "Не ну-ка возьми-ка, а нате-ка  возьмите-ка".  Сразу  видно  -
эрудит...
     - Что скажешь, - молодец!..
     - Хватит! - гаркнул Евгений Захарович и врезал ладонью по столу.  Так
врезал, что подпрыгнул  на  месте  пухлый  проспект  и  испуганно  замерла
трепещущая авторучка. Евгений Захарович  и  сам  себя  испугался.  Вдохнув
поднявшуюся над столом пыль, громко чихнул. Пыли взметнулось еще больше, а
птицы, оставив на карнизе парочку блеклых перьев, улетели.
     Наваждение прошло. Трубка лежала на своем положенном месте,  в  дверь
деликатно постукивали ботинком. А чуть погодя заглянула и Пашкина голова.
     - С кем это ты так, гражданин начальник?
     - Да... - неопределенно  протянул  Евгений  Захарович.  -  Лоботрясов
одних пугнул.
     - Ты с этим поосторожней. А то там Костик бутербродом  подавился.  По
всей комнате куски раскашлял.
     - Скажи ему, что больше не буду.
     - Да черт с ним, не помрет... Мы тут Юрику трансформатор  в  портфель
сунули. Килограммов на восемь. Пойдешь глядеть, как он домой почапает?
     - Не знаю...
     - Ну, смотри,  -  Пашка  исчез,  дверь  захлопнулась.  Но  ненадолго.
Скрипнули половицы, и в кабинет развязной походкой вошел Трестсеев.
     - Черт-те что с этими телефонами! Говорил, говорил,  а,  оказывается,
не с тобой, а с какой-то бабенкой. И она, главное, тоже ничего  понять  не
может. Объяснила, что мужу звонила. Ага, как  же...  -  Трестсеев  оглядел
кабинет и снизил голос до заговорщицкого шепота.
     - Рассказывают, ты с начальством тут споришь,  к  директору  на  днях
рвался. Еле-еле Зиночка удержала, - заметив недоумение Евгения Захаровича,
Трестсеев вскинул ладонь. -  Знаем,  знаем,  не  отпирайся!  Слухами,  как
говорится, Москва полнится... Революцию хочешь поднять? Зря. Хотя понимаю.
По-человечески понимаю. Откровенно  говоря,  мне  самому  эти  церберы  от
политики - вот где! Я ведь уже давно  статейками  балуюсь.  Проблемы  ИТР,
бригадные подряды... Неужели не читал? Странно... А в общем зажимают.  Как
и все передовое. Вечерами пыхтишь, фразочки формируешь, афоризмы разные, а
все равно придираются. Вслух не говорят, но я-то понимаю - цензура. Хотя с
другой стороны и они правы. Конформизм - штука опасная. Всякому позволить,
- что же начнется? Ты как считаешь?
     Евгений Захарович и сам не заметил, как  у  него  успели  остекленеть
глаза. Так уж  влиял  на  него  этот  Трестсеев.  Беседовать  с  ним  было
равносильно пытке. Евгения Захаровича начинало клонить в сон после  первых
же фраз. Он и без того старался обезопасить себя и смотрел не в лицо, а  в
грудь Трестсееву. И все-таки глаза стекленели, в голове начинала твориться
дремотная неразбериха.
     - Конформизм? Что же... Во-первых, это еще один "изм". А,  во-вторых,
относиться к  нему  можно  по-разному.  Я  лично  считаю,  что  слово  это
интересное и многообещающее. Если в словарях оно присутствует, стало быть,
не все еще потеряно.
     - Разумно, - Трестсеев принял его слова,  как  должное.  Одобрительно
качнув головой, расположился в кресле,  закинул  одну  элегантную  брючину
поверх другой - не менее элегантной.
     - Не куришь в кабинете? Жаль...  Хотя  и  правильно.  Легкие  -  вещь
хрупкая и от сердца близко. Я тут статейку одну читал. Не  свою,  конечно,
свои-то я наизусть знаю, но в общем тоже неплохую. Хирург какой-то написал
или англичанин, точно не помню...
     Евгений Захарович опустил взор на часы. Секундная стрелка  размеренно
семенила по кругу. Выглядела она дьявольски самоуверенной и  наверняка  не
сомневалась, что время, сколько его есть в  мире,  -  все  принадлежит  ей
одной.
     Второй круг, третий... он поднял глаза на говорящего и с  облегчением
убедился, что тот как раз заканчивает.
     - ...так что политика,  брат,  вещь  мудреная!  Правду  тебе  говорю.
Героев они там заслуживают, - ох, как заслуживают! А писать, братец, - это
сумеет каждый. Если грамоте, конечно, обучен. Как говорится,  фата-моргана
пусть очаровывает других, а у нас что просто, то и занятно.
     Галстук на кадыке Трестсеева энергично в такт словам подрагивал, и  у
этого самого галстука Евгений Захарович холодно поинтересовался:
     - Вы стихи, случаем, не пишите?
     Галстук смущенно заперхал,  и  весь  Трестсеевский  костюм  пришел  в
суетливое движение.
     - Стихи? То есть как  это?  Хм...  Согласись,  -  несколько  странный
переход: проза, проза - и вдруг некоторым образом стихи...
     - Всегда почему-то думал, что настоящий прозаик - это еще и  поэт.  В
конце концов, разве проза - не одна из форм поэзии?
     - Поэзии? - Трестсеев  неуверенно  хохотнул.  -  Что-то  ты,  братец,
того... Как говорится, перехватил. То есть, не обижайся, конечно, но стихи
все-таки стихами, а проза - прозой. Граница,  на  мой  взгляд,  достаточно
четкая: там рифма, здесь рифмы нет... А то ведь так  и  архитектуру  можно
начать  сравнивать  с  какой-нибудь  живописью.  Или  с  баснями  Крылова,
например, - Трестсеев хохотнул более уверенно. - Что же ты  мне  прикажешь
писать и  одновременно  накручивать  в  голове  какую-нибудь  рифму?  Нет,
батенька, пересолил! Признайся, что пересолил?
     - Признаюсь.
     - А чего вдруг так сразу? Неужели убедил?
     - Убедили. Да еще как, - Евгений Захарович глубоко вздохнул. Не  было
у него желания ни спорить, ни объяснять. И отутюженный  костюм,  рожденный
где-то далеко не здесь, начинал раздражать всерьез.
     - Вы же сами сказали, что не хотите писать и одновременно  перебирать
в уме рифмы?
     - И не собираюсь!
     - Вот и не надо, - Евгений Захарович яростно почесал нос. - Не  надо,
и все!
     - Хочешь сказать: "не надо лепить горбатого"? Оригинал, ха, ха!
     - Хочу  сказать:  ничего  не  надо!  -  фальцетом  выкрикнул  Евгений
Захарович. - Ни скульптур, ни картин, ни этого вот чуда с большой буковки!
- он схватил проспект и свирепо затряс перед замершим в испуге галстуком.
     - Однако... Послушай, мне этот тон совсем  не  нравится.  Какая  муха
тебя укусила?
     - Убирайтесь к черту!  -  устало  произнес  Евгений  Захарович.  -  И
успокойтесь. Конечно же, вас напечатают. И в "Гудке" и в  "Правде".  И  за
рубеж на пару недель пошлют. Так что живите и радуйтесь.
     -  Мне  это  серьезно  не  нравится!..  Впрочем,  если  вы   намерены
продолжить разговор в другом месте?..
     - Боже ты мой! - простонал Евгений Захарович. -  Еще  один  разговор?
Надеюсь, вы шутите? - он оторвал наконец глаза от  галстука  и  чуть  выше
увидел бледное взволнованное лицо. С леденящим  сердце  восторгом  ощутил,
как полыхают и рушатся за спиной  мосты.  Вероятно,  он  еще  держался  за
тлеющие перильца, но уже твердо знал, что  в  следующую  секунду  разожмет
пальцы.  Хотелось  взорваться  фугасной  бомбой,  заорать,   может,   даже
запустить  чем-нибудь  в  этот  ухоженный,  разговаривающий   человеческим
голосом костюм. Взять сейчас со стола ненавистную  папку  и  шваркнуть  по
элегантным коленям.
     С усилием он сдержал себя и чтобы как-то унять трясущиеся руки, полез
за  папиросами.  Машинально  отметил  про  себя,  что  вытащил  из   пачки
последнюю, хотя искать в этом особый смысл не  хотелось.  Мутные  ядовитые
кольца поплыли к Трестсееву, мягко окутали лицо. Тот явно чувствовал  себя
не в своей тарелке, но так просто взять и уйти тоже, по-видимому, не  мог.
Он просто еще не осознал произошедшего, пытаясь оценить ситуацию исходя из
устаревших данных - тех самых, что по совету ФИСов Евгений Захарович  стер
только что с воображаемой доски воображаемой тряпкой.
     - Может, вы пьяны? - пролепетал Трестсеев. Его бы это  сейчас  вполне
устроило. Но Евгений Захарович не собирался делать ему поблажек.
     - Скорее, болен. Уже много лет, с того самого дня, как я пришел сюда.
Зуд - это ведь болезнь, не правда ли? Так вот я мучаюсь жесточайшим зудом,
- Евгений Захарович проговаривал слова медленно, словно размышлял вслух. -
То есть я, наверное, знал, что от этого можно излечиться, но все как-то не
решался. По крайней мере до сих пор.
     - Евгений Захарович!..
     - Вы, должно быть, представляете себе, что такое зуд. Он возникает  и
усиливается, когда долго приходится сдерживаться. Не перебивайте  меня,  я
не задержу вашего  внимания...  Так  вот  однажды  этот  зуд  может  стать
нестерпимым, и тогда желание организма нужно непременно удовлетворить.  Вы
догадываетесь о моем желании?
     - Вы бредите?!
     - Нет.  Я  рассказываю  вам  о  своем  желании.  Не  скажу,  что  оно
чрезвычайно скромное, но во всяком случае исполнимое, - Евгений  Захарович
выдержал паузу. - Мне хочется вышвырнуть вас в окно. Для поднятия  тонуса.
Может быть, не всего человечества, но одного отдельно  взятого  -  это  уж
точно. Так что если позволите? А вы ведь позволите, правда?..
     Трестсеев уже пятился к двери.
     - Вы ответите за это! - лепетал он. - Очень ответите! Завтра же...  В
двадцать четыре часа! И не надейтесь, не по собственному...
     Увертываясь от летящего проспекта, он выскочил в коридор.
     Посидев  немного,  Евгений  Захарович   окинул   кабинет   прощальным
взглядом. Несмотря на затхлую канцелярскую  обстановку,  он  был  все-таки
довольно светлым и сейчас сиял  казенной  полировкой,  откровенно  любуясь
своим первым  героем.  Отчего-то  Евгений  Захарович  не  сомневался,  что
обитатели  кабинета  восприняли  происшедшее  с  юмором.   Стекла   игриво
переливались, потертые паркетины поскрипывали, наигрывая загадочную, одним
им ведомую музыку, и, разбрасывая по стенам  блики,  солидно  покачивалась
граненная чернильница-непроливашка. Должно быть, за свою долгую чиновничью
жизнь она не видела ничего подобного.
     Робко тренькнул телефон, но Евгений Захарович потянул  за  провод,  и
телефонный штепсель стукнулся об пол.
     - Отныне и впредь мы будем прям-таки беспощадно над этим бороться,  -
невнятно пробормотал он. - Как учат родные газеты, негодные в  туалет,  но
неплохо раскуриваемые...
     Подойдя  к  окну,  он  с  усилием  раздвинул  прикрашенные  к  дереву
шпингалеты, с хрустом распахнул  створки.  Грохочущий  воздух  ворвался  в
кабинет,  пыхнув  бензином  и  горячим  асфальтом.  Первый  этаж,   совсем
невысоко. Трестсеев мог и не пугаться...
     Евгений Захарович с  ногами  взобрался  на  подоконник  и  ступил  на
карниз.  Примерившись,  спрыгнул  на  тротуар  и  оглядел  улицу.   Кругом
простиралась вольная воля, и по этой самой воле, не замечая ее,  колоннами
брели люди - снулые и озабоченные. Евгения  Захаровича  и  его  внезапного
освобождения они попросту не заметили.
     Откуда-то из пестроты тел неожиданно  вынырнула  чернявая  овечка  и,
накручивая хвостом, подбежала к самым ногам.  Он  почесал  ее  за  ухом  и
услышал в ответ довольное потявкивание. Овечка не умела блеять, потому что
оказалась обычным пудельком. Получив свою порцию ласки, она снова скрылась
в людском потоке. А он, выпрямившись, неожиданно  ощутил  себя  высоким  и
сильным. Главное было сделано, оставались  сущие  пустяки.  С  облегчением
сорвав галстучную петлю, Евгений Захарович бросил ее в урну. Долой кандалы
и тараканьи принципы! Он устал семенить в ногу со временем,  ему  хотелось
просто шагать. И он зашагал, дразня окружающих вызывающе  пустыми  руками,
бесцельной легкостью походки.
     Ковыляющая по улице дурочка, в обрезанных до колен  чулочках,  не  то
пятнадцати, не то сорока лет отроду, строго и  укоризненно  погрозила  ему
пальцем. Евгений Захарович виновато пожал плечами.


     - Он что, до вечера собрался здесь спать?
     - Так пешком же из города топал. Устал с непривычки.
     - По виду не скажешь. Раньше, помню, на таких  воду  возили  и  землю
пахали... Да и не вижу я что-то у него горбушки.
     - Хе!.. Горбушки захотели! - голос  третьего  невидимого  собеседника
был старчески хриплым. - Как бы не так! И мыша дохлого не прихватил, не то
что горбушки. А вот каменюку про нас - это запросто.
     - Чшш!.. Спящий просыпается!..
     Приоткрыв глаза, Евгений Захарович не сразу отыскал  говоривших.  Над
ним  голубело  высокое,  пронзаемое  мошкарой  небо.  Обрамленное   нежной
березово-сосновой зеленью, выглядело оно  просто  волшебно.  Но  волшебным
показалось ему и другое. С сучковатой, в человеческую руку толщиной  ветки
на него пристально смотрел дятел в малиновой  узбекской  тюбетейке.  Рядом
расположился знакомый утенок, а чуть выше, под  елочной  гирляндой  шишек,
восседал хмурый седой  филин.  На  этот  раз  шока  Евгений  Захарович  не
испытал. Перевернувшись на другой бок, он сладостным  полустоном  выдохнул
из себя остатки дневной дремы. Джинсы его попачкались  в  траве,  часы  на
руке стояли. Он встряхнул их, но секундная стрелка даже не пошевелилась. А
может, это и к лучшему? Отныне время его  ручейком  будет  скапливаться  у
плотины, и, стыкуясь в часы, секунды станут тяжелеть,  медленно  уходя  на
дно разрастающегося пруда.
     Евгений Захарович сел. Город исчез, блаженная тишина окружала его  со
всех сторон. Где-то в голове оживали забытые мелодии, и вспомнилось кем-то
сказанное: "Музыка - продолжение тишины, тишина - продолжение музыки..."
     - Философ! - сердито  проскрипел  филин.  Вероятно,  он  умел  читать
мысли.
     - Ну и философ. Тебе-то что! - Евгений  Захарович  нехотя  пошарил  в
карманах. Горбушки у него действительно не оказалось, и он со  злорадством
взглянул на болтливых птиц. Очень уж рассудительные...
     А через мгновение он и сам пожалел о горбушке, потому что ощутил, что
голоден. Это ведь не столовая и не продуктовый  магазин.  Как  же  быть?..
Оглядевшись,  он  сорвал  несколько  неосторожно  приблизившихся  к   нему
одуванчиков и запихал желтыми шляпками в рот. Лепестки  чуть  горчили,  но
было в них что-то медовое,  сытное.  Медленно  он  пережевывал  цветок  за
цветком, заставляя себя глотать. В конце концов стало ясно, что в качестве
пищи одуванчики ему вполне подходят. Во всяком случае в  животе  появилась
благодатная наполненность, и с некоторым подъемом Евгений Захарович понял,
что голодная смерть ему не грозит. На этой поляне вполне можно было жить -
и не один день.
     Он вздрогнул.  К  губам,  измазанным  соком  лепестков,  с  жужжанием
подлетела  пчела.  Почти  мазнув  крыльями  по  его  щеке,  она   внезапно
пробасила:
     - Так и есть, сожрал!.. Сожрал детей, пакостник!
     - Что? Каких еще детей?  -  Евгений  Захарович  прекратил  жевать,  с
опаской косясь на мохнатое, вооруженное жалом насекомое.
     - Видали? Детей, спрашивает, каких! - издевательски проухал филин.
     - Действительно! Будто не сами выдумали про детей и про цветы. Только
болтать горазды!
     - И еще жрать!
     Евгению Захаровичу  стало  стыдно.  Чтобы  как-то  загладить  вину  и
успокоить гудящую перед лицом пчелу, он протянул руку и  неловко  потрепал
уцелевшие одуванчики по вихрастым головушкам. Бог его знает, как тут  себя
вести...
     С  осторожностью  поднявшись,  он  осмотрелся,  и  поблизости  тотчас
обнаружилась тропа. Он вздохнул с облегчением. По  крайней  мере  не  надо
было шагать по поляне, топча траву и цветы.
     Стоило ему ступить на тропу, как пчела тут же отстала.  Правда,  сама
тропа выглядела не совсем обычно,  но  что,  черт  подери,  тут  выглядело
обычным? Еще минуту назад этой узенькой лесной дорожки здесь не было вовсе
- и вот уже на глазах она раскатывалась от ног пыльным рулоном,  торопливо
убегая  за  деревья,  петляя  между  кустами  и   муравейниками.   Полынь,
одуванчики и стебли  подорожника,  завидя  ее  приближение,  с  шелестящим
гомоном расступались. Скорее следуя традиции,  нежели  из  нужды,  Евгений
Захарович ущипнул себя за плечо. Нормальная человеческая боль. Уж в чем  в
чем, а в этом он разбирался. Как всякий живущий на Земле... Оглянувшись на
ворчливых птиц, он нерешительно двинулся по тропке.
     - Что-то не больно поспешает! - немедленно прокомментировали сзади.
     - А куда ему спешить! Знает, небось, что время из-за него остановили.
Вот и не торопится.
     Стараясь не обращать внимания на голоса,  он  продолжал  движение.  В
самом деле, если умеют ругаться насекомые, отчего не поболтать птицам?
     Евгений Захарович ойкнул. Он чуть было не ступил в сторону.  Тропинка
была чересчур узкой, и временами  ему  приходилось  просто  балансировать.
Оступиться  -  значило  обязательно  раздавить  какое-нибудь   неприметное
существо, а  в  этом  лесу  подобная  неосторожность  могла  быть  чревата
последствиями. Евгений Захарович не строил  иллюзий.  В  мире,  окружающем
его, правила флора и фауна. Царских скипетров и  человеческих  пьедесталов
здесь не признавали, и  за  некоторые  из  царских  замашек  вполне  могли
наказать.
     Послышался громкое сопение, и Евгений Захарович скосил  глаза  назад.
Тоненько чихая и утираясь крылом, следом за ним вперевалку  шлепал  гадкий
утенок. Гадкий... Евгений  Захарович  впервые  назвал  его  таким  именем.
Что-то промелькнуло в памяти, но  не  задержалось.  Действительность  была
поразительнее любых умозаключений.
     Слева и справа таились многочисленные сюрпризы, и, еще издали завидев
человека, лесные обитатели поднимали подозрительную возню. На  голову  ему
сыпалась труха, летели хрусткие шишки и  обломки  веток.  Прикрывая  глаза
руками, он  силился  разглядеть  неуловимых  стрелков,  но  различал  лишь
смутные тени и дрожь потревоженной листвы. Прислушиваясь к  себе,  Евгений
Захарович ничего не  понимал.  Он  действительно  досадовал  и  злился  на
выходки лесных шалунов, но при всем при том ясно сознавал, что злость  его
абсолютно несерьезна. Удивительно, но он готов был даже подыгрывать  лесу!
В конце концов почему бы и не подыграть?  Природа  столько  претерпела  от
людской изобретательности, что грех было не  доставить  ей  эту  маленькую
радость. И он  продолжал  потешно  отмахиваться  от  шишек,  пригибаясь  и
подскакивая,  стараясь  удержаться  на  узенькой  тропке.  Лесу  это  явно
нравилось. Поведение Евгения Захаровича было  оценено  по  достоинству,  и
шишки летели уже не столь густо, как это было в самом начале.  Путешествие
продолжалось, и с неясным удовольствием Евгений Захарович прислушивался  к
голосам проказничающих животных, запрокидывая голову, созерцал в просветах
между древесными кронами в синем перевернутом  океане  ленивых  задумчивых
китов. Белые и необъятные, они плыли небесным стадом и если смотрели вниз,
то, должно быть, видели его мошкой, пробирающейся  меж  ворсинок  зеленого
ковра, а  может  быть,  не  замечали  вовсе.  Они  существовали  в  разных
измерениях - облака и он.
     Задержавшись возле  юной,  по-особенному  стройной  сосенки,  Евгений
Захарович ощутил вдруг странное желание.  Ему  вдруг  до  боли  захотелось
услышать внутренний пульс дерева, голос смолистого сердца,  упрятанного  в
глубине древесного естества. Прижавшись к стволу ухом, он затаил  дыхание,
и что-то снова зашевелилось в памяти, с робостью стало пробиваться наружу.
На Евгения Захаровича накатило очарование былого. Да, конечно! Подобное он
уже слышал в детстве, когда, не стесняясь лазить по  деревьям  и  подражая
птицам, мастерил  в  ветвях  гнезда  и  когда  объятия  с  покачивающимися
стволами казались самым обычным делом и никак  нельзя  было  предположить,
что эти объятия с такой предательской  легкостью  перейдут  по  прошествии
времени на женщин.  Или,  может,  есть  какая-то  загадочная  связь  между
деревьями и женщинами? Сравнивают же  последних  с  ивами  и  березками?..
Евгений Захарович блаженно зажмурился.  Костяной  перестук  прокатился  по
вытянутому струной телу от далекой верхушечной хворостины до утопленных  в
почве корней. И еще раз - волна за волной, пока не угас ветер.
     - И чего слушает? - прокрякал за спиной утенок.
     - А он и сам не знает, чего слушает, - тотчас отозвались сверху.
     Евгений Захарович не без труда заставил себя  оторваться  от  дерева.
Утенок сидел в траве и угрюмо чистил клюв о серые перепачканные крылья. Он
ждал, когда  Евгений  Захарович  двинется  дальше.  Маленькие  глазки  его
сердито поблескивали. Поведением своего спутника он был явно недоволен.
     - И что ты за мной бродишь? - Евгений Захарович  осторожно  опустился
на корточки.
     Фыркнув, утенок демонстративно отвернулся. То ли  был  он  из  породы
гордецов, то ли вообще не заговаривал с людьми. Покачав  головой,  Евгений
Захарович поднялся и продолжил путь. И  снова  полетели  шишки,  зашуршала
осыпающаяся кора. Лес был наводнен задирами и  забияками.  Пришлось  снова
прикрываться руками и отплясывать замысловатый  танец.  А  когда  один  из
пересекающих тропу кореньев,  скрипя  от  натуги  выпростал  из-под  земли
узловатое колено, Евгений Захарович не стал  огорчать  старика  и  покорно
споткнулся. Дробно смеясь, корень змеей зашевелился в грунте,  расталкивая
сонных соседей.
     - Как я его, а? Мда... Так вот!..
     Ему хрипло возразили.
     - Вот если бы он растянулся, - тогда да. Тогда совсем другой  ракурс.
А так - ни то, ни се...
     - Много вы, молодые, понимаете! Критиканы зеленые... Ты так-то сперва
попробуй, а потом уже говори!
     - И попробую!
     - А вот бы и не болтал!..
     Перебранку корневищ, похожих  на  песочного  цвета  питонов,  Евгений
Захарович так и не дослушал до конца. Сделав еще  пару  шагов,  он  замер,
ошеломленно уставившись вперед.  Всего  в  нескольких  метрах  от  него  в
воздухе мерцала золотистая необъятная паутина. Исполняя  роль  гигантского
занавеса, она разгораживала лес надвое, хотя трава, кусты и деревья с  той
стороны выглядели на первый взгляд  точно  такими  же.  Евгений  Захарович
продолжал внимательно всматриваться, но разницы по-прежнему не  улавливал.
Те же цветы красовались на полянах, и так же гудели над ними пчелы и мухи.
Мелькали, падая и вздымаясь, бабочки -  трогательные  и  неумелые  летуны,
выцеливая зазевавшуюся мошкару, с высоты  пикировали  глазастые  стрекозы.
Евгений  Захарович  рассмотрел,  что  тропинка  добегает  до   прозрачного
занавеса и там исчезает.  Вернее,  с  той  стороны  она  становилась  едва
приметной, словно по густой разросшейся траве давным-давно никто не ходил.
Впрочем, какая разница? Ему-то все равно надо было ТУДА, и он догадывался,
что ни ответов, ни разъяснений ни один обитатель леса  ему  не  предложит.
Душой он готов был перешагнуть  волшебную  черту,  но  разум,  отягощенный
бессмысленным опытом, советовал не торопиться, высказывая одно сомнение за
другим. Заподозрив неладное, утенок подошел ближе и, вытянув  тонкую  шею,
недовольно зашипел:
     - И чего встал?.. Все равно ведь ничего не придумает.
     Об Евгении Захаровиче опять говорили в третьем лице. И  снова  кто-то
невидимый словоохотливо подхватил:
     - Всю жизнь думают! Мудрецы! Философы доморощенные! Цари в кепках!..
     Евгений Захарович промолчал. Ругаются, и  пусть.  Он  успел  повидать
достаточно, чтобы не обижаться. Его интересовал мир, что  располагался  за
занавесом, и не сразу он обратил внимание на то, что и утенок глядит  туда
же. В том, как они смотрели на тот лес,  таилось  нечто  особенное.  Может
быть,  подсознательно  оба  сознавали  чего  ждут  и  что  должно   вскоре
случиться, но если утенок  ждал  событий  с  откровенным  нетерпением,  то
Евгений Захарович все еще колебался. Как ни крути, главный выбор оставался
за ним, и каким-то шестым чувством он понимал, что от того, что он  сейчас
сделает, будет зависеть вся его судьба.  Там,  на  чердаке  института,  за
десятки лет сменилось множество шаров. Но это был эксперимент -  глупый  и
жестокий, изначально обреченный на неудачу. Уже в силу того, что  в  сырье
для опытов брали чужое. А люди  могли  и  имели  право  экспериментировать
всего над одной жизнью - каждый над своей собственной. И в распоряжении их
имелось всего по одному шару...
     Господи! Евгений Захарович переступил с ноги на ногу. Так ведь  можно
просомневаться всю жизнь! И потом, разве там, в кабинете, он не решил  все
раз и навсегда?
     Сунув руки в карманы, Евгений Захарович отважно двинулся вперед.
     Чувство было странным. Сначала ему  показалось,  что  он  продирается
через настоящую паутину, но тут же пришло понимание,  что  эта  паутина  -
более прочная и материальная, чем все те, что он видел до сих  пор.  Точно
так же она потрескивала и рвалась, но  при  этом  он  с  изумлением  вдруг
сообразил, что паутина не липнет к  коже,  а  проходит  прямо  сквозь  его
плоть. Так просеивают сквозь сито  муку  и  песок.  На  мгновение  Евгений
Захарович ощутил постороннее сопротивление и покачнулся.  Его  выталкивало
назад, и пришлось навалиться всем  телом,  чтобы  преодолеть  предпринятую
попытку отторжения. Несколько мгновений прошло  в  яростной  борьбе,  и  в
конце концов золотистая сеть  уступила.  Едва  миновав  заповедный  порог,
Евгений Захарович оглянулся.
     В искристом дымчатом занавесе зияло отверстие, отдаленно напоминающее
контуры  человеческого  тела.  Пробоина  на  глазах  затягивалась,   и   с
кряхтением через нее спешил перебраться ворчливый утенок.  А  в  следующую
секунду с Евгением Захаровичем что-то произошло. Одним  небольшим  прыжком
земля  внезапно  приблизилась,  он  сделал  движение,   чтобы   подхватить
сползающие джинсы, но ладони куда-то пропали. Клетчатая рубаха  раздулась,
превратившись в какую-то бурку, и он немедленно  запутался  в  обезьяньих,
вытянувшихся до земли рукавах. Барахтаясь в  непомерных  одеждах,  Евгений
Захарович наконец-то выпутался из них и только тут обнаружил,  что  отнюдь
не раздет. На нем красовались потрепанные  шорты,  а,  вытянув  из  штанин
ноги, он узнал знакомые кеды. Подчиняясь какому-то  воспоминанию,  Евгений
Захарович радостно хлопнул себя по груди и бокам. Конечно!  Эта  та  самая
вылинявшая до бела майка, с которой он не расставался два или три года. Ну
да! Вот и заплатка на плече.  Размытый  и  блеклый  рисунок,  изображающий
человека  с  пропеллером.  Теперь  все!..  Он  распрямил  тело,  легкое  и
стройное, без всякого испуга обернулся на хлопанье крыльев.
     С силой толкаясь от воздуха, в небо поднималась большая белая  птица.
Тонкая длинная  шея  была  напряжена,  перепончатые  лапы  чуть  вытянуты.
Евгений  Захарович  пошарил  взглядом  вокруг.  Гадкого  утенка  более  не
существовало...
     Он снова запрокинул голову. Утенок улетал  от  него,  поднимаясь  над
меховыми шапками  сосен,  делаясь  все  меньше  и  меньше.  Бессознательно
Евгений Захарович двинулся за ним, но через несколько  шагов  остановился.
От него улетала часть его самого,  его  спутанное  и  промозглое  будущее.
Евгений Захарович машинально дернул себя за  прядь  волос.  Возможно,  это
была последняя  попытка  воспротивиться  конвейеру  чудес.  Но  ничего  не
изменилось. И одновременно изменилось все.  Евгений  Захарович  задумался.
Жаль ли ему отринутого?.. Разумеется,  жаль.  Будущее  стало  прошлым,  и,
наверное, он будет помнить его, хотя нужна ли такая память - не  подскажет
никто.  И  о  чем  жалеть,  если  жизнь  продолжается?  Более  того,   она
только-только началась заново!
     С любопытством он прислушался к себе. В тело входило  нечто  новое  -
давным-давно забытое. Нестерпимо хотелось двигаться,  а  сердце  более  не
стучало, предпочитая тикать подобно ручным часикам - легко  и  быстро.  Он
чувствовал запахи, о которых до сих  пор  не  догадывался,  на  расстоянии
угадывая холод ручья и живую  влагу  травы,  терпкую  березу  и  смолистый
ваниль ели. Не тяготясь более своим телом, он побежал...


     Уже на окраине города Евгений Захарович обнаружил, что сжимает в руке
чугунную статуэтку Дон-Кихота. Подарок! Его подарок!.. И сразу вспомнились
десятки образов, от которых жаром опалило лицо, а в груди часто  и  сильно
затикало. Именно сегодня ОНА пригласила  его  к  себе!  На  день  рождения
вместе с другими ребятами. Пусть по совпадению,  пусть  случайно,  но  это
волшебное приглашение состоялось!
     Ему стало почти страшно, и,  чтобы  не  умереть  раньше  времени,  он
перешел на шаг. С крепнущей надеждой взглянул на чугунную фигурку  и  сжал
ее покрепче. Она, конечно, поймет. Не может  такого  быть,  чтобы  она  не
поняла. Этот подарок объяснит ей все, и она поставит Дон-Кихота у  себя  -
может быть, даже на своем столе!..
     Задохнувшись от волнения, Евгений Захарович остановился. Да, так оно,
вероятно, и будет. Маленьким часовым фигурка займет место  в  ее  комнате,
чтобы предупреждать об опасностях и чтобы защищать в трудные минуты.  Ведь
кто-то должен ее защищать, находиться всегда рядом. А он,  помолодевший  и
оживший, уже не будет таким застенчивым и глупым.  Он  станет  говорить  и
улыбаться, он сделает все, чтобы радужными мазками перечеркнуть  тоскливые
сны своего будущего, и этой второй попытки он не упустит ни за что.  Лучше
уж сразу умереть. В свои неполные десять лет...
     Худенькие ноги в кедах отказывались держать Евгения  Захаровича.  Ему
тяжело было даже стоять. Земля - могущественный из магнитов тянула к  себе
с непреодолимой силой. И все-таки эту дуэль  ей  суждено  было  проиграть.
Евгений Захарович устоял. А, устояв, медленно двинулся к близким домам.
     В романах с мрачным концом над городами  и  селами  обычно  сгущаются
сумерки, мерцают багровые закаты. Над городом  Евгения  Захаровича  солнце
только  всходило.  Совершив  загадочный  зигзаг,  время  снова  шло  своим
чередом.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: