И все-таки он отставал.
Внезапная волна ожившей колеблющейся скалой проявилась из мглы,
осыпаясь каменным грохотом, накрыла Евгения Захаровича с головой. Заперхав
мучнистым крошевом, он в ярости ударил по воде и проснулся...
Протирая глаза, Евгений Захарович склонился над упавшим будильником.
Чем же он его? Неужели кулаком? Вот обалдуй!.. Он поднял притихший
механизм, неловко помотал над ухом. Часы неуверенно затикали. Они словно
еще раздумывали, стоит ли работать после столь грубого обращения.
Насупленное, недовольное тиканье... И все-таки они работали! Евгений
Захарович облегченно взлохматил на голове волосы. Вот и ладненько! Зачем
нам ссориться, уважаемые, если мир в общем и целом не так уж плох?..
Задобрив усатый механизм грубоватым похлопыванием, он поставил часы на
место и приступил к скучному утреннему моциону: встряхиванию подушки и
одеяла, что означало у него заправку постели, умыванию с фырканьем и
гримасами, завтраку без аппетита. Итоги, как обычно, были подведены перед
всевидящим и давно откровенно презиравшим его трюмо. Евгений Захарович
называл это стриптизом души. В три огромных ока зеркало лицезрело все его
жалкие потуги на интеллигентность: клетчатый пиджак с жирным несмываемым
пятном на правом лацкане, брюки с многочисленными складками в районе
колен, лоснящуюся галстучную петлю. Угрюмо поработав над имиджем, Евгений
Захарович поспешил отвернуться.
Неясное теплое воспоминание робко шевельнулось в груди. Что-то совсем
недавнее - с удивительными огнями, с танцами, с ощущением праздника... На
мгновение он застыл, словно рыбак, заметивший поклевку. Зажмурив глаза,
попытался отгадать первопричину душевной сладости. Но этим только все
испортил. Вмешательство разума погасило нечаянную искру. Хмыкая и потирая
липкие ладони, вернулось привычное ощущение пустоты.
У подъезда, на тоненькой однодосочной скамейке, расположился Толик,
сосед по подъезду, лысоватый породистый гигант с вечно кислым лицом. Толик
принадлежал к породе жаворонков и каждый день вставал ни свет ни заря,
выбираясь на отполированную седалищами скамеечку посидеть и подумать.
Гигантизмом в Толике было заражено все - от рук и ног до объемистого
живота, складчатыми перекатами переходящего в грудь, в студенистое лицо.
Круглая голова смотрела на мир восточными щелочками, набрякшие щеки тянули
уголки губ книзу, порождая ту самую страдальческую мину.
Как-то совершенно случайно Евгений Захарович открыл для себя, что
Толик умеет улыбаться - улыбаться красиво, с оттенком застенчивости,
удивительно по-детски. Словом, у соседа оказалась чудеснейшая из улыбок,
но увы, появлялась она на свет чрезвычайно редко - можно сказать, лишь по
случаю самых искренних праздников. Евгений Захарович уже и не помнил, как
давно сделал это открытие, но с тех самых пор частенько со смущением
сознавал, что необычная тайна к чему-то его обязывает. Во всяком случае та
первая улыбка, по всей вероятности, и сблизила их. Они стали почти
друзьями, и все же иногда ни с того ни с сего могучий Толик начинал
смотреть на Евгения Захаровича как-то пришибленно, становясь похожим на
одинокую забитую дворнягу. Такие легко поджимают хвост, но столь же легко
отзываются на первый дружелюбный свист. Все, что требовалось от Евгения
Захаровича, это сложить губы трубочкой и призывно свистнуть. Толик тотчас
откликался улыбкой. И, улыбаясь, он немедленно преображался в милейшего
толстяка - в этакого Портоса, бесконечно влюбленного в весь окружающий
мир. Студенистое лицо его разглаживалось, на щеках возникали обаятельные
ямочки, а из глазных щелочек лучилось доверчивое тепло. Самое чудовищное
заключалось в том, что, искренне любивший улыбаться, Толик практически не
улыбался. Может быть, оттого, что никто из людей не догадывался об этом
его таланте.
А в общем был Толик женат и с боязливостью избегал общепринятых
пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был менять место
работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело.
У начальства попросту лопалось терпение, - на Толика начинали кричать, над
Толиком начинали подтрунивать, над ним откровенно издевались. В конце
концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не спорил, не
защищался. Жизнь являлась для него переполненным транспортом, в котором
всегда и всем он должен был только уступать, и потому вся его дорога
превращалась в терпеливое выслушивание чужих замечаний, в вечное
пересаживание с места на место. В дни временных безработиц он просиживал
на скамейке целыми днями, радушно следя за снующими людьми или читая
затрепанного до дыр Платонова - единственное, что имелось у него из книг,
и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.
Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит жена - остроносая, с
неестественно длинным станом женщина. И знал, что эта самая женщина
регулярно изменяет своему исполину - даже подозревал с кем, хотя и
сомневался. По-видимому, о чем-то догадывался и сам Толик, потому что
уголки его губ временами опускались ниже обычного, а тусклые глазки
окончательно скрывались в печальной амбразурной глубине.
Уже не раз под пасмурное настроение Евгений Захарович приглашал его к
себе на бутылочку, и никогда еще Толик не отказывался. Он приходил точно в
указанное время с нехитрой закуской в карманах и с молчаливым упрямством
на протяжении всей вечеринки цедил из стакана жиденький чай. Толик боялся
спиртного, как огня. Он объяснял, что если выпьет даже самую малость, то
обязательно сотворит что-нибудь страшное. Евгений Захарович склонен был
этому верить. При желании Толик в самом деле мог натворить бед. Он обладал
чудовищной силой и с грустью рассказывал, как в молодости частенько носил
свою остроносую жену на вытянутой ладони. Его и сейчас эксплуатировали
все, кому не лень, и уже не однажды, возвращаясь с работы, Евгений
Захарович наблюдал, как с сопением Толик заносил по лестницам
мертвенно-бледные холодильники, скрипучие шкафы и телевизоры. В такие
минуты Евгений Захарович приходил в крайнее раздражение, легко забывая,
что и сам частенько прибегал к хозяйственным услугам Толика. Впрочем, если
бы такие мысли и забредали ему в голову, он без стеснения оправдал бы себя
особым положением "друга", ибо знакомые - это только знакомые, а друзья -
это всегда друзья. И, стискивая кулаки, Евгений Захарович с негодованием
бросался на людей, заставляя выплачивать Толику законный заработок
грузчика, а самого Толика ставить чертовы шкафы, телевизоры и холодильники
на землю - до окончания финансовых переговоров. Подобные вмешательства в
чужие дела Евгений Захарович также ставил себе в заслугу. Потому что
по-прежнему сомневался, а был ли он в действительности другом Толика?..
Лишь на войне все ясно и двухцветно, но в минуты, когда на его глазах
чужая утварь перекочевывала из грузовиков на верхние этажи, а сам он,
ругаясь, отстаивал права Толика, Евгений Захарович по-настоящему начинал
верить, что да, был...
Проходя мимо скамейки, он обменялся с Толиком тусклым утренним
приветствием и заторопился к далекой автобусной остановке. Он немного
опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного. Автобусное расписание
въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал темп и
меру необходимого шага, достаточную частоту дыхания, чтобы успеть на
рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной заслугой.
Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и слуха, словно где-то в
глубине мозга включался безошибочный автомат, по ежедневной привычной
программе влекущий Евгения Захаровича сначала к транспорту, а несколько
позже - к вертушке проходной.
Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках Настасья. Она
обитала на одном этаже с ним, одна в двухкомнатной квартире. Густо
подкрашиваясь, по возможности соблюдая видимость фигуры, она терпеливо
поджидала крутого перелома в судьбе, высматривая на горизонте некого
принца, способного пойти на все - в том числе и на скромную свадебку, в
которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную роль. С планом
коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился
ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде, да и,
пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы она
своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в
своих врагах, но сейчас, глядя на худенькие плечи соседки, на ее
по-голубиному вздрагивающий затылок - по-детски маленький, прикрытый
рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать?
Лет пять, ну десять... А там появятся сеточки морщин, поплывет талия,
голосок станет злым и гнусавым...
Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом деле,
за что? Может быть, в детстве она даже не ябедничала! Играла себе в
песочнице, лепила какие-нибудь пирожные, укачивала плюшевых медвежат с
куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину из дрожащих
нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! И за какую-такую вину?..
В хрипящий и взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу потеснив
впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные минуты
протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых дипломатов и влажного
чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг к другу, обливаясь потом,
шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.
Недалеко от Евгения Захаровича, удивительно не вписываясь в
окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный мальчик.
Ткнувшись носом в запотевшее стекло, он с удовольствием и нараспев
повторял новое для себя слово: "Аликтравоз! Аликтравоз!.."
Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до скользкого поручня и,
успокоившись, выключил внутренний "автомат". Дремотное состояние окутало
мозг, терпкая медовая струя полилась в голову. Автобус дергался и
скрежетал. Это означало непрерывность движения. Глаза оставались
открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти,
за стеклом проплывали улицы-братья, улицы-близнецы. Пыльные тополя
сменялись акацией, витрины с пластырными ранами совершали стремительную
рокировку с фигурной решеткой винных магазинчиков. В какой-то момент
Евгению Захаровичу показалось, что едет он по чужой земле, по чужой
планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса
автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за собой конопатые
ленты тротуаров, воздух задувал в многочисленные щели, не принося
прохлады. Дымный и жаркий, воздух этот давно перестал быть газом,
превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с
неподвижными оловянными глазами.
Восхитительная конструкция - человеческое лицо! Сколько интонаций и
междометий, сколько нюансов! И как слабо мы, в сущности, используем
дарованные природой возможности, если не умеем скрыть даже собственную
глупость, изображая нечто туманное, не подсказывающее с первой минуты
точного определения.
Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед ним
девушки и снова заглянул в характеристику. Должно быть, собственное его
лицо тоже сейчас многое отразило. Хотелось заскрипеть зубами или
выругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже толковой характеристики
за рубеж они не в состоянии были состряпать... А его, похоже, окончательно
записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться, а не
