Ну и тип! Евгений Захарович с уважением прищелкнул языком, озабоченно
потер указательным пальцем лоб. И ведь наверняка знает чего хочет в этой
суетливой жизни. Неразумный, а знает. Неразумные - они всегда знают чего
хотят. И потому чаще всего счастливы. А вот он - с некоторой натяжкой
разумный и не лишенный интуиции, обречен весь свой отмеренный природой век
колодой лежать на диване, не имея ни целей, ни желаний, ни хрена не
понимая ни в собственном существовании, ни в существовании вообще. Еще
недавно он полагал, что главная его задача - ВЫРВАТЬСЯ. Сейчас он вдруг
задумался о том, что понятия не имеет, в каком направлении осуществлять
прорыв. То ли ТУДА, то ли ОТСЮДА, К СЕБЕ или ОТ СЕБЯ...
Смяв сигарету, он поискал глазами Микки-Мауса, но мышонок успел
исчезнуть, и, не вставая, Евгений Захарович швырнул окурок в открытую
форточку. И тотчас брякнул звонок. Неуверенно и как-то обрывисто, словно
звонивший совершал операцию нажатия на пуговку звонка впервые. По крайней
мере Трестсеевы так не звонят. Поднявшись, Евгений Захарович натянул на
себя трикотажную пару, пригладил перед трюмо взъерошенные волосы и
отправился открывать.
За дверью, локтем подпирая косяк, стоял высокий, обряженный в
засаленный свитер детина. Возраст - лет тридцать-сорок, темные мешки под
глазами, пористый крупный нос, костистая сухощавость. Глаза детины
доверчиво помаргивали, лицо дышало дружбой, интернационализмом, всеобщим
мужским братством и еще, Бог знает, чем.
- Прости, друг, - проникновенно залепетал детина. - Я тут к соседям
звонил, а там бабка какая-то... Боится, на фиг, что-ли? В общем не дала
стакана. А мне всего-то на пять минут. Выручи, а?
- Стакан? - Евгений Захарович мысленным взором пробежался по
имеющимся посудным запасам. - А кружка металлическая не подойдет?
- Кружка еще лучше, друг!
Боковым зрением Евгений Захарович заметил подглядывающую в
приоткрывшуюся дверь остроносую Настасью.
- Обождите немного.
На мгновение он замешкался, прикидывая закрывать дверь или нет, в
конце концов решил, что не стоит. Неожиданный гость мог обидеться - и
правильно, между прочим.
Когда он вернулся из кухни, детина стоял все в той же почтительной
позе. Эмалированную кружку он принял трепетно, как какой-нибудь призовой
кубок, и, прижав к груди, клятвенно забормотал.
- Пять минут, на фиг, можешь не засекать. А то тут бабка, блин,
испугалась чего-то... В общем подожди, друг. Пять минут, лады?
- Конечно, лады, - Евгений Захарович улыбнулся, как улыбаются люди,
сделавшие доброе дело. Даже если не вернут кружку - черт с ней, - дело-то
все равно сделано.
Детина загрохотал вниз по лестнице, а он прошел к окну и с
любопытством пронаблюдал, как собравшиеся у подъезда сирого вида мужички
по очереди наливают в его кружку темно-красное вино. Не иначе, как
какая-нибудь жуткая портвейнюга. Евгений Захарович покачал головой.
Храбрый народ, небрезгливый... Детина у подъезда размахивал руками и явно
торопил приятелей. Неужели и впрямь вернут?
Через минуту в дверь уже барабанили. В спешке детина забыл даже про
звонок. Гордо и бережно он протягивал кружку.
- Спасибо, друг! Хорошая кружка, вкусная... Мы ее там обтерли
газеткой, так что ставь прямо на полку. Порядок, в общем. А то мы, на фиг,
уже из горла хотели. Как нелюди... И бабка, блин, чего-то взгоношилась...
"А бабкой-то он тебя, милая!" - Евгений Захарович с усмешкой
покосился в сторону квартиры остроносой соседки. Щель между дверью и
косяком немедленно сузилась, точно прищурился огромный деревянный глаз.
- Чего ж так быстро? - ласково поинтересовался он у детины. - Могли
бы и не торопиться.
- Так все равно одна бутылка. Торопись не торопись...
Секунду Евгений Захарович размышлял. Жалко, конечно, что не прихватил
с работы "сухое", но есть ведь и кое-что в холодильнике. Почему бы не
угостить мужичков? Раз уж такой день, стоит ли останавливаться на полпути!
- Понимаешь, дружище, - медленно начал он, невольно переняв манеру
детины, - у меня тут немного осталось после праздников. Словом, если
хотите...
- Так денег же нет!
Простодушие гостя не имело границ. Евгений Захарович взглянул на него
с любовью и восхищением. Укрепляясь в принятом решении, театрально
вздохнул.
- Господи, какие деньги! Что ты о них-то, на фиг?
Слова его дрожью отозвались в костлявой груди детины. Гость
неуверенно потянул себя за ухо, шмыгнул пористым носом. Он все еще не
верил. В чудо трудно поверить сразу.
- Так ведь это... Мне их что, звать, что ли?
- А чего ждать, милый? Конечно, зови.
Ступени вновь потревоженно загудели. Ходить обычным шагом детина, как
видно, не умел. Из двери напротив показалось покрытое красными пятнами
личико Анастасии. Евгений Захарович посмотрел в ее ненавидящие глаза и, не
удержавшись, подмигнул.
Проспал он страшно. Не заведенный с вечера будильник мстительно
промолчал, да и навряд ли Евгений Захарович услышал бы его. Сон оказался
оглушающим, как смерть, и совершенно неосвежающим. Снился гогочущий
Трестсеев, без конца хлопающий его по плечу, волокущий в лабораторию, где
на обшитом стальными листами стендами расстреливали книги современных и не
очень современных авторов. "Представляешь, вот этот трехтомник - насквозь
из мелкашки! - блажил Трестсеев. - А Чехова из "Калашникова" пытались, из
"Сайги" - и хоть бы хны. Только малость обложку покорябали. Классика -
она, понимаешь, всегда классика... Эй, вы куда! Эй!.." Сорвавшись с места
Трестсеев понесся за лаборантами, волокущими на стенд его собственный
трестсеевский труд. "Это нельзя! Эй! Это запреща-а-аю!.." Узнав в
выставляемом на стенд произведении мучивший его столько дней литературный
труд, Евгений Захарович запрокинул голову и захохотал. "Это нельзя! Эй!..
- обернувшись, Трестсеев погрозил ему кулаком. - Чего смеешься? Ведь и ты
там!.." Евгений Захарович захохотал еще пуще: "Ну уж нет! Не
примазывыайте!.." А потом лопнул выстрел, и пыльным переполненным кулем
сознание Евгения Захаровича спихнули в гулкий подвал, притворив сверху
люком, накрыв плотным шерстяным половиком. И лишь к часам десяти в
"подвале" забрезжили первые лучики света, первые робкие звуки коснулись
его сонного слуха. Кое-как приподняв скрипучие доски и скомкав половики,
он выкарабкался наружу - в явь, в знакомую до отвращения квартирку.
В туалете он долго сплевывал накопившуюся за ночь горечь, яростно
протирал глаза и виски, а после, отвернув оба крана, прямо в трусах
забрался в свой малолитражный бассейн. Вода едва сочилась. Евгений
Захарович приготовился ждать долго и терпеливо. Странное дело, - голова
была ясной, тело же вязло в похмельной слабости. Кроме того, его начинало
трясти, и он не без оснований стал опасаться, что окоченеет, так и не
дотянув до благостного комфорта. Ванна грозила превратиться в подобие
саркофага для перепившего хозяина. Но, к счастью, до этого не дошло.
Пробудившись, трубы бешено зафырчали, и брызнувший поток в мгновение ока
наполнил несостоявшуюся усыпальницу горячей водой. Жизнь таким образом
продолжалась, и, царапая по груди и по спине ногтями, Евгений Захарович
поприветствовал ее блаженными всхлипами. Первую серию своих жизненных
передряг он уже просмотрел, ему предлагалась вторая - и он не возражал.
Не вылезая из парящего логова, Евгений Захарович наскоро побрился и,
повозив во рту зубной щеткой, вяло попытался сообразить, что же следует
предпринять в связи с опозданием на работу. Мысли лицемерно потыкались
друг в дружку, изображая активность, и разбрелись по углам, предоставив
право действовать наобум. Вместо них неожиданно замаячили образы вчерашних
сотоварищей, и, закрыв глаза, Евгений Захарович расслабленно улыбнулся...
Большинство удивительных событий начинается с пустяка, с самого
тривиального факта. Роль подобного пустяка суждено было сыграть
эмалированной кружке. Мало кто поверит, что обыкновенная металлическая
посудина способна соединить столь различных людей - пусть даже на один
вечер, на одну-единственную ночь. Но факт есть факт: компания собралась,
компания поочередно представилась хозяину, компания полюбила Евгения
Захаровича всем сердцем. Коньяк, хранящийся в холодильнике, оценили по
достоинству, а вскоре каждый из сидящих в тесной кухоньке без колебаний
отворил шлюзы своего внутреннего и сокровенного, внеся посильную лепту в
разгорающуюся беседу.
О, русские маленькие кухоньки! Какие жаркие костры вы способны
распалять, какие страсти разжигаете! И не сравниться вам по уюту ни с чем
заграничным, ибо дело не в площади, не в обоях и не в содержимом
холодильника. Дело в стране и в людях. Дело в случайных и удивительных
эмалированных кружках!.. Евгений Захарович был до корней волос русским и
все же в очередной раз поразился, с какой быстротой и легкостью он отыскал
в этом мире друзей. Милые и добрые, они сходу поняли его душу, как не
понял бы ни один психотерапевт, позволив выговориться и всласть
поругаться. Их мужественное сочувствие как бы вторило его бранным словам,
их багровые лица выражали бесконечную поддержку его бесплодным исканиям. И
когда в свою очередь они излили свое накипевшее и наболевшее, он,
озаренный, вдруг понял, что в сущности они одной крови - сирые братья
сирых времен, что жить им всем на одной планете и дышать одним воздухом...
Уже далеко заполночь один из гостей, выйдя на минутку, вернулся через
час, сумев раздобыть пару ядовитого цвета бутылок, а впридачу к ним
беззубую, громко и весело сквернословящую старуху. Заседание продолжалось
на той же маленькой кухоньке, и вместе враз они вдумчиво и возбужденно
говорили о разном, тем не менее все понимая, ласково и часто кивая, не
забывая чокаться и произносить тосты. Понимали даже мужичка Исаакия, очень
похожего на гнома, шагнувшего на кухню, казалось, прямо из сказки, из
дремучих болот и лесов, вывалянного в мусорной шелухе, помятого и
улыбчивого. Слушая его грустную тарабарщину на птичьем языке, застольщики
почтительно умолкали, и вместе со всеми умолкал Евгений Захарович, внимая
голосу гнома, словно мелодии неизвестного инструмента. Речь говорящего
состояла в основном из звуков и междометий. Смысл заключался в интонации,
слова служили лишь декоративным фоном. Как только гномик доигрывал
тревожащую его мысль до конца, общая беседа возобновлялась.
В основном жаловались на жизнь и на судьбу. И это не было нытьем, -
количество бед и несчастий представляло собой предмет особой гордости.
Повествуя о жизненных тяготах, рассказчик тем самым демонстрировал
собственную стойкость. С таким же успехом можно было бы живописать марку
купленной машины или метраж четырехкомнатной квартиры. Не смог удержаться
от жалоб и Евгений Захарович. А больше ему и нечем было похвастать перед
своими новоиспеченными друзьями. Врать он умел, но не любил, - и потому
рассказывал о проспекте и черных шарах, уничтожаемых еженедельно на
чердаке, о мрачных институтских коридорах и тоске, окутавшей планету
Земля, о своем желании убежать в глушь, чтобы жить с медведями и
росомахами, питаясь кедровыми шишками и лесными ягодами.
Вполне возможно, что рассказывал об этом не он, а кто-то другой, но
все в этом застолье удивительно перемешалось, страдания одного складным
образом переплелись с надеждами другого, радость рождала ответную печаль -
и это воспринималось, как должное. Разум Евгения Захаровича существовал
