близорук.
Юлиан за деревьями пробежал метров сорок, опять вынырнул и выстрелил уже
наугад, лишь бы обозначить себя. Таясь, вернулся назад, подхватил груз и
бегом двинул в другую сторону.
Авось, обманул.
Слабость заставила перейти на шаг. Быстро прокис. Тяжело.
Он крепче прижал к себе груз. Загнался до тошноты. Если из полосы выйти,
идти легче, но нельзя. Заметят.
Он едва не проскочил горелый хутор. Бывал здесь раньше.
Пример обострения классовой борьбы. Давно, лет десять назад, пришли
раскулачивать куркуля, а тот - отстреливаться, затем подпалил дом и сгорел
вместе с семьей. С тех пор и пустует хутор.
Бурьян вокруг - в рост. Скроет. Из последних сил он побежал к хутору,
надеясь, что его не видят. Во дворе нырнул в погреб. Пол в ямах,
перекопали, ища золото куркуля. У них в части и присказка сложилась -
"золото поискать", о зряшной работе. Он бросил груз в одну из ям и начал
забрасывать землей. Вот и пригодилась лопатка. Работал в полутьме, чуть не
на ощупь, оно и хорошо, без света не разглядеть, что землю тревожили.
По-хорошему надо бы ямы заровнять, дел на час хозяину, но не хозяин он, и
нет у него часа. Нужно уводить тех и пробиваться в часть. Налегке может
получиться.
* * *
Я проехал деревню насквозь, сто двадцать метров улицы. Никто не ликовал,
никто не улюлюкал, не швырял тухлых яиц и дохлых кошек. Никому просто не
было дела ни до моей трусости, ни до моего геройства. Разве что Филиппу. Он
смотрел на меня жадно, но при родителях спросить не решался. Яркие пятнышки
на лице обещали ветрянку.
Почтальонша искренне обрадовалась возвращению "Урала" и, после новых ста
грамм позволила отвести себя на постой к бабе Фросе.
Вдругорядь, уже пешком, я вернулся на конец деревни, к медпункту. Хотя это
откуда смотреть - конец или начало. Домик стоял наособицу, чуть-чуть
неловко, словно бывший депутат в общей очереди. Он был старше остальных
домов, близняшек финского происхождения, и старость его была старостью
рабочей коняги.
Верно, и он был молодым - после войны, первый отстроенный дом, правление, с
него начинался колхоз, а поодаль в землянках годили люди, надеясь на
обязательное чудо, которое и явилось, дало жизнь поверх земли, тяжелую,
надрывную, но поверх.
Я потрогал пальцем стену. Конечно, дом был началом. Осталось с войны
кое-что - фундамент, стены, печь, и первый дом подняли миром, выгадывая
каждый камень, каждый гвоздь.
А теперь живет в этом доме доктор Денисов, которому светят во тьме
подземелья несчетные сокровища. А до него жил другой доктор, который просто
исчез. Приходил ли к нему другой малец и тоже поведал секрет о кладах, а
потом уехал в интернат, и не пишет, не едет назад?
Жил я тихо, скромно, свыкаясь с деревней, и вдруг перевели меня в
душеприказчики. Зачем? Я вспоминал, перебирая дни, стараясь извлечь из
пачки замусоленных трешек, давно упраздненных за ненадобностью, мятый, но
годный доллар.
Ретроанализ. На семнадцатом ходу белые упустили возможность форсировать
ничью, о чем к девяносто седьмому крепко пожалели.
Что свело вместе меня, учителя, Филиппа? Судьба? Скученность? Чушь все это.
Находка медальона. "... алко... гре.."
У Паганеля был лорд Гленорван, "Дункан", земной шар и вся жизнь. У меня - я
сам, домик, и несколько часов. В лучшем случае - до рассвета. Да нет, вряд
ли.
Ах, как бы пригодился рояль в кустах. Впрочем, был он, рояль. план
подземелья с крестиком. Мышеловка.
Обломив ветку, я стал прочесывать двор. Лозоходцы, инородцы и прочие
мигранты обязаны еженедельно отмечаться у сотника, приводя доказательства
своей непротивоправной деятельности, заверенные двумя представителями
титульной нации.
Я ходил и слушал свое нутро, слушал и ходил, от дома до калитки, шаг в
сторону, назад, по огороду, к летнему умывальнику. Раз дрогнуло что-то в
душе, и я быстро-быстро сменил прутик на лопату. Почти угадал. Старая
выгребная яма. Биолокация!
Я сел на скамеечку у порога. Солнце миновало низкий полдень и спешило на
вечер. Самое время пустить слезу: прощай, милое, не свидеться нам более.
Приедет, глядишь, новый доктор, порадуется на домик, вскопанный огород,
почти нетронутый запас угля, крупного кузбасского антрацита. Или не
приедет, а через пару тысяч лет откроют геологи новое месторождение,
организуют перспективный "нашугольинвест" и начнут разрабатывать карман
тогдашнего простака.
Я взял лопату и поспешил к угольной куче. Через полчаса стало ясно - объем
будущего месторождения я переоценил. Уголь был навален поверх земляного
бугра. Оказалось - погреб. Второй во дворе. Мне и в одном-то хранить
нечего. Видно, во время безврачебности завезли уголь и ссыпали на погреб -
вон, как много получилось, а сэкономленное приватизировали. Хозяина не
было, а за чужое добро душа у кого болеть станет?
Дверь в погреб оказалась прочной. Я с трудом освободил створки. Вниз вели
каменные ступени. Хороший погреб, отличный. я в погребах разбираюсь. Прямо
специалист по погребам, ледникам, подвалам и прочим местам хранения
съестных припасов.
Пришлось вернуться в дом за лампой. У входа я зажег ее, открутил фитиль до
предела, гуляю, братцы. Угольная пыль осела, немало и на меня. Вылитый
Алладин-баба.
Спуск вышел недолгим. Вторая дверь, тоже крепкая, вросла в землю. Хорошо,
лопата близко.
Свежий ветер затекал вниз неохотно, лампа коптила. Наконец, дверь свободна.
я распахнул ее и вернулся наверх. Пусть проветрится. А вдруг там тайная
станция метро? Поди, сыщи пятак.
Пора.
Подняв лампу, я шагнул в дверной проем. Ни метро, ни сундуков со златом, ни
даже останков моего предшественника.
Погреб был пуст. Просторный, добротный, но пустой совершенно.
Стены и свод - известняк, пол земляной, неровный. Пахло пенициллином.
Я поднес лампу к стене.
Плесень, скудная голодная плесень проросла в камень. Опять всюду жизнь.
Всюду, за исключением дальнего угла. Не хватило у плесени сил. Или кто-то
обдал камень кипятком, ошпарил раз и навсегда. И на полу - след бочки
мертвой воды.
Я рьяно начал копать. Не найду, так согреюсь.
Нехотя, неуступчиво подавалась земля. Пот выступил на спине, но стало
зябче, холоднее, и когда лопата, задев что-то, заскрежетала, я почувствовал
не радость, а облегчение.
Но прошло полчаса, пока находка показалась целиком.
Прошло и облегчение. Черт знает что. Больше всего это походило на куколку,
но размером с трехлитровый бидончик. А вес, вес - пуда три. Интересная
бабочка из нее выползет.
Остаткибрезента, в которой это было завернуто, расползся под руками.
Я попробовал поднять находку. Если это золото - по триста долларов за
унцию, выходит... выходит... огромадные деньги выходит. Да.
Я переложил куколку в угольное ведерко и понес, ежесекундно ожидая, что
отвалятся ушки ведра или проломится донце.
Никто не захлопывал двери погреба, никто не стоял на пути.
Вечерело.
Я вернулся, прикрыл дверь погреба. Ну, все видели?
На пороге дома я орлом, не щурясь, посмотрел на солнце. На его краешек,
который постепенно засасывало за горизонт.
Трясина.
Кухня в эти розовые минуты так и просилась на рекламный календарь. Я
растопил плиту. Огонь загудел не сразу, тяга неважная, к ненастью; потом
положил находку на стол, обтер тряпкой. Ни ржавчинки. Черное яичко черной
пасхи. Несколько дырочек, одни забиты землей, другие нет. Ножом я поскреб
немного поверхность, но быстро прекратил. Не золото, ясно. То мягкое. Я
вернул находку в ведро, прикрыл крышкой, и отнес в крохотную, без окон,
кладовочку. Пусть постоит. Затем задернул занавески на окнах, сел спиной к
плите и начал ждать в своем выгороженном мирке. Так уж получилось -
выгороженном.
Год, другой - и я бы начал прорастать деревней, похоже, и сейчас ниточки
завязались, едва заметные, эфемерные.
Вьюшка осталась открытой - мне требовалась свежесть. Иначе усну. Ту ночь не
спал толком, и эта вряд ли обрадует.
Крепкий чай, всего чашечка, или волнение, но чувствовал я себя бодро.
Бодрее, чем когда-либо ранее за время, проведенное в деревне. К утру сгорю,
оставив кучку золу.
Из рукомойника в таз мерно капала вода. Капля в четыре минуты,
приблизительно - я судил по пульсу, а он у меня частил. Маленький
камертончик не давал расслабиться. Ре... ре... Очередь "Ми" - через неделю,
когда откапает литр, и повысится уровень воды в тазу. Но ведь испарение.
влажность воздуха... Задачка.
Я ждал.
* * *
- У меня приказ, и я его выполню, - "я" прорывало разговор, как перо
бумагу, если трижды, четырежды обвести букву. - Крайний срок - пятнадцать
ноль-ноль. Он настал. Я обязан приступить к ликвидации объекта, - военный
отметал саму возможность возражений, спора, но так, словно хотел, жаждал
услышать возражения.
- Приступайте, - инженер спорить не стал. Зачем.
- Ликвидация начинается с уничтожения реактивного снаряда, а это - ваше
дело.
- Уничтожу, почему не уничтожить. Посредством запуска и уничтожу.
- Поспешите.
- У меня нет времени спешить.
- Сколько потребуется времени?
- Четверть часа.
- Пятнадцать минут? Хорошо, - военный расстегнул ремешок наручных часов,
демонстративно положил их пред собой.
Инженер снял телефонную трубку.
- Установить цель ноль-минус.
- Есть установить цель ноль-минус, - отозвался техник. В стереотрубу было
видно, как он начал карабкаться по ферме. Для вида лезет. Для этого
соглядатая. Цель ноль-минус установлена загодя. Если бы привезли груз, что
ж, пришлось бы ставить иные цели. Цель один или цель три. Лондон и Берлин.
Вероятность попадания четыре и семнадцать процентов соответственно.
Навигационный космическо-баллистический прицел,
НКБ-один. Остряки расшифровывали, как "на кого Бог пошлет". Откуда другой
взять? Шесть последних лет - ползком на месте. На брюхе. На Марс, на Марс!
На Марс? Выбрасывать в безвоздушное пространство народные деньги? Кто
придумал? Ах, и оборонное значение? Сколько, полтонны, тонна? Да наш
скоростной
бомбардировщик за неделю в сто раз больше перебросает. Идите и подумайте!
Хорошенько подумайте!
- Десять минут, - военный надел часы. Правильно, сквозняк, дунет - и нет
часиков.
Техник начал спускаться. Подумайте. Стакан водки на ночь, и все думы. Иначе
- вздрагивать на каждый скрип коммуналки, а стук в дверь - приступ медвежей
болезни. Нервы. Семен Иванович? Ах, вы об этом... Нет, с сегодняшнего дня
его не будет. Отдел возглавит товарищ Гаар. И все, нет Семена Ивановича,
исчез, словно и не было его никогда, не рождался, как не было и Шульца,
Петренко, Скобликова - и это только из его группы. Повезло, получается,
Первому, погиб, но в полете, в небе, успев увидеть Землю круглой.
- Пять минут.
Техник побежал от снаряда. Успеет. Интересно, как у Афони дела? Построил
лунный снаряд, или тоже - на брюхе? Дружба фройндшафтом, а бумаги пришлось
извести много. С кем иностранный специалист говорил, о чем, когда? Раз он
"фон", пусть будет Афоней. Товарищи из органов веселые. Дознаются, что он
двадцать лет чужую фамилию носит, смеху будет - полные штаны.
Двадцать лет, как он с буквы "Ш" на "К" перебрался. Отдал имя за похлебку.
Плюс жизнь. Ведь это жизнь, верно? С ночами, когда сердце норовит выскочить
из груди и убежать, и днями, набитыми тоской, беспросветностью и чечевицей.
Пока можно работать - жизнь. На Марс...
- Все готово, - доложил техник.
Уйдет снаряд, последний из задела. Придется ли новыйстроить? Или кирка плюс
тачка? Добровольцем. На фронт и дальше. Но сначала пусть снаряд поднимется,
на высокую орбиту, на запад, против вращения Земли. Афоня инженер
сметливый, сообразит....
* * *
Звук, тихий, почти неслышный, выдал себя неправильностью, фальшью. Не
должно быть такого в деревенской ночи. Корове мыкнуть, собаке забрехать,
даже треснуть выламываемой двери - естественно. Но этот звук, неуловимый,
но лживый, отозвался во всех двадцати восьми, увы, зубах.
Кто его придумал?
Во тьме не видно было и окна. Тучи. Но ногами, пока теплыми, я почувствовал
