- Поэтому ты пришел ко мне.
- Так Вадим Валентинович велел, - волнение и дрожь оставили Филиппа, он
засыпал на глазах. Кончился завод. - Искать его сразу пойдете?
- Искать? Да где?
- Я ведь говорил - в метро, - он с упреком поднял сонные глаза.
- Людей созвать надо.
- Наши не пойдут, - безнадежно протянул Филипп. - Кто им Вадим
Валентинович.
- А золото? Клад?
- Все государству отдадут, стоит власти прикрикнуть. Нет на них рассчета.
- Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате,
домой пишут?
- Кому их читать?
- А твои родители? Грамотные?
- По-печатному читать могут. Немного. А что?
- Домой иди, вот что.
Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как
бредет Филипп к своему дому, плеск воды это он ступил в лужу, несколько
минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть.
Бедная кукла.
Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном
сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не
пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно - клады в подземельях. Искать
сокровища - дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.
Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и
прощай, чайничек.
Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву "М", и она заплакала, роняя
слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий
голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым
колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый
селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром на плешивой
голове.
Спать пора!
Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и
смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.
Уголь трещал в печи, а казалось - дверь отжимают, или тать в окно лезет.
Дай волю фантазии - всю ночь можно под кровать заглядывать.
Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.
Жаль.
Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под
шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.
* * *
Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе
выходило - разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где
деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли
дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас
там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта,
кто знает, может, дети добирают землянику, а, может, и не дети, но шофер
сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя
останавливаться!
- Чего это? - высунулся из будки Иван рязанский.
И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.
* * *
Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль - я уснул в низком, продавленном
креслице, и спина мстила за небрежение.
Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь.
Когда-нибудь в другой раз.
Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и
все вокруг. Как в операционной до первого разреза.
Дорожку к угольному навесу пересекли следы. Отпечатки четкие, учебные. Я
ступил поодаль и сравнил со своими. Мог и не сравнивать - не совпадают
ничуть. У меня рифленая подошва сорок второго размера, а эти не
человеческие даже. Подушечки и когти выглядели очень большими и какими-то
неправильными.
Уж и не знаю почему: все уроки по следопытству у меня ограничивались
"Лесной газетой" Бианки. Я быстро обернулся за карандашом и бумагой и,
подсев на корточки, срисовал пару следов. Получилось похоже. Затем прошел
по следу. Кто-то перемахнул через штакетник, метр пятнадцать, пустяк,
покружил у медпункта и ушел тем же путем. Я прыгать не стал, калитка есть.
Следы вели за околицу и дальше, в поле. Вот что значит иметь хату с краю. И
живности-то у меня никакой, кроме Денисова П.И., а вот сподобился,
навестили. Я вспомнил ночные страхи. А приспичило бы, вышел до ветру?
Хорошо, чайник выкипел.
Холод пробирал глубоко, и я дрожал - куда Филиппу. Но озноб прошел быстрее,
чем загудел в печи подкормленный огонь.
А после завтрака я и сам уверил себя, что никакого холода нет.
Солнце оказалось в силе, и снежок таял быстрее, чем рубль. С первым снегом
всегда так. Когда я вновь вышел наружу, белый пух оставался только в тени.
Даже грязи толком не получилось, мало снега.
Начал я с визита к В.В. Филипп мог и ошибаться. Но увы, учителя на месте не
оказалось. Убиравшая с утра баба Фрося на вопрос о здоровье проворчала
"ташшит внизу" и нехотя пустила меня внутрь.
Топографическая карта по-прежнему была расстелена на столе. Я рассматривал
ее без спешки, пристальнее, и нашел десяток синих вопросительных знаков,
рассыпанных по ней. Все они были перечеркнуты, за исключением одного - у
деревни Самохатки, колыбели отечественного метростроя. Этот вопросительный
знак, напротив, был обведен красным кружочком. Из-под карты выглядывал
другой листок - копия лабиринта. Схема местного метро, догадался я. К схеме
шариковой ручкой был пририсован Г-образный ход, и написано "15 ноября".
Вчерашнее число, между прочим.
Я сложил карту и план, пригодятся, и пошел по избам.
Точнее, это были "финские дома", одноликие, как детские песочные пасхи.
Зато сараюшки и погреба всяк лепил по своему нраву. Впрочем, получалось
тоже схоже: криво, шатко, горбато.
Филипп оказался прав, отсутствие учителя не волновало никого. Я не был
уверен, что меня вообще понимали: приоткрыв дверь, с тревогой слушали через
порог, а потом с облегчением дверь захлопывали. К сокровищам я и не успевал
подобраться.
Да и что за сокровища? Слова, смешные при свете дня.
Когда последние пятнышки снега истаяли, я прекратил попытки основать партию
спасателей. Пустой номер. Разве водки дармовой наобещать? Не поверят,
докторский оклад известен.
Мотоцикл трещал громко, истерично. Я обрадовался - вернулся учитель, и с
меня спросу нет. Рано радовался - это был другой мотоцикл. С коляской.
Почта приехала.
Сегодня почтальонша не стучала - ломилась в дверь конторы.
Я окликнул ее. Она метнулась ко мне, как рязанская княгиня, но я был ближе
и мягче земли.
-... Гонится! Гонится! - только и смогла выговорить она.
Пока я вел ее к медпункту, цепкие пальцы почтальонши промяли мое плечо до
кости. Синяки жди.
Стены, занавески на окнах и валериановые капли успокоили ее. Она села на
табурет.
- Кто гонится? - наконец, спросил я.
- Он...Волк... Я ехала, вижу, у развилки стоит над чем-то... терзает... я
газу прибавила, а он за мной... стелется... Еле оторвалась.
- Спокойно, спокойно, - уговаривал я ее и себя. Глупый поросенок в
соломенном домике. Почтальонша не волк, почтальоншу можно пустить. Выгнать
потом трудно.
Я развел спирт водой и, как есть, теплым и противным, дал почтальонше. Та в
три глотка выпила наркомовскую дозу, занюхала косточкой.
Несколько минут мы сидели молча.
- Я обратно не поеду, - твердо и трезво объявила после раздумья
почтальонша. - Пусть за мной приезжают.
- Кто?
- Хоть кто. На машине. Охранник есть на почте, с ружьем, пусть и приезжает.
- Чудесно. Письмо ему напишем, или телеграмму отобъем?
- Чего? - лицо расслабилось, вышло из фокуса. Не какой-нибудь спирт, а
медицинский. Ректификат.
- Того, уважаемая. Телефона-то в деревне нету. Как покрали провода во
второй раз, так и нету, - я говорил от имени всех обиженных селян. -
Приезжают городские, режут провода и загоняют скупщикам краденого. А у
совхоза денег на новые нет. Вас когда хватятся?
- Меня? Ах, да. У меня два отгула, не скоро.
- Давайте, я вас отвезу.
- Отвезете? Вы? - она подозрительно вглядывалась в мое лицо. Скоро начнет
насчет глаз, ушей и зубов справляться.
- Сядем, и газанем. Я топор прихвачу.
- Ну, нет. Мне детей поднимать.
- Тогда одолжите мотоцикл, и я сам съезжу в район. На почту, в милицию.
- Мой мотоцикл?
- Да. Я ведь, в некотором роде, зам председателя. Почти
местная власть, - чистая правда. Зампред отделения союза переселенцев.
Она поколебалась, но доверие докторскому халату пересилило. Или ей было
наплевать.
- Берите, - она протянула ключ. - Но как же... Он ведь на дороге?
- Обойдется.
Я надел куртку потеплее, захватил кошелек и топор. Несколько вечеров я
точил его, и теперь брось на лезвие пушинку
- промахнешься. Тонкое. А пальцы дрожат.
У конторы я без надежды толкнулся в дверь. Не вернулся учитель.
"Урал", поджидая хозяйку, жался к забору. Чувствует, железяка. Вокруг
никого, не дергают фартук, не жмут на сигнал.
Черное железо под солнцем было теплым, почти живым.
Давненько не брал я в руки мотоциклов. Медленно, на первой передаче,
прокатил я по пустой улице, но за околицей осмелел и дважды не вписался в
не самые крутые повороты. Подавил озимые. Чуть-чуть. Но скорости не унял,
чувствуя себя Серой Шейкой с внезапно окрепшим крылом. У развилки
притормозил. Где мой Юг?
Направо - райцентр, власть, человек с ружьем. Налево - путь на Самохатку, к
лабиринтам метро, где, может быть, провалился в хитрую яму учитель и ждет
помощи.
Я привстал, огляделся. Вдалеке, по пути в район, мелькало что-то в
придорожной лесополосе. Необлетевший куст или еще что-нибудь. Разогнаться
как следует, и ура.
Зато по другой дороге, совсем уж далеко, стоял зеленый фургончик.
Геодезисты.
Я неловко отжал сцепление, мотоцикл дернулся и заглох.
Не отводя глаз от мельтешения в посадке, я дергал ногой, запуская
двигатель. Закрытый массаж пламенного сердца. Ожило, порадовало.
Старательно, как перед комиссией, я поехал к фургону. Зеркало на руле
дрожало, и вместе с ним дрожало все позади. Некогда оглядываться.
Перед самым фургоном путь перегородила та же распоротая железнодорожная
колея. Насыпь, невысокая нигде, здесь оказалась вообще вровень с землей, но
я заглушил двигатель. Ножками дойду. Пешочком.
Фургон оказался тихим, кабина водителя - пустой. я постучал в стену:
- Кто-нибудь!
И стук, и голос казались жалкими, слабыми.
Я обошел жилище на колесах, понюхал выхлопную трубу.
Сутки не грелась. Или нет. Откуда мне знать.
Я порыскал вокруг, пока не наткнулся на отхожее место.
Вот в этом я специалист, дерьматолог. Пудр-клозет. Самому свежему дерьму не
меньше суток.
Конечно, это ни о чем не говорит. Работа у людей подвижная, вольны
оправляться, где хотят. Но...
Я вернулся к фургону, такому прочному, солидному.
Наф-Нафа дома не оказалось.
Мотоцикл меня признал, завелся сразу, и я потрясся назад.
Разумеется, можно и в таинственное подземелье спуститься, и в район
сгонять, но я боялся. Теперь у меня было оправдание перед самим собой:
исчезну я - исчезнет еще несколько человек. Один уж точно. Филипп.
* * *
Юлиан бежал, прижимая груз к груди, будто ребенка. Чертово семя, какой
тяжелый.
Пули начали спеваться, но он успел, добежал до лесной полосы, вломился в
кустарник, упал - обрывисто, нырко, и откатился в сторону, ищи, не ищи -
одно.
Ползком он вернулся к краю полосы, выглянул. Темные фигурки копошились
вокруг машины, ветер доносил яростные "хальт" и "хенде хох". Десант. Ищут.
Груз? Короткая очередь.Добили кого-то. Лейтенанта, Ивана рязанского?
Ленчика с Иваном уральским достал пулемет, когда они сбрасывали второй
ящик. Очередью посекло и груз - когда лейтенант, сорвав никчемные пломбы,
открыл ящик, то увидел расколотый сосуд белого металла, из которого сыпался
порошок, пахнущий аптекой и грозой.
Уцелевший груз лейтенант дал ему, Юлиану. Любой ценой вернуть в часть.
Любой. Где ж ее взять, любую?
Десантники перестроились в цепь и пошли в сторону лесной полосы,
по-прежнему выкрикивая "хенде хох". Неужто он, Юлиан, им так нужен? Груз,
только груз. Завез шоферюга, сволочь, и лейтенанта ранил.
Тщательно, как на зачетных стрельбах, он выстрелил. Три из трех. Цепь
залегла, но ответного огня можно не страшиться, автомат не винтовка,
