бежал - сюда, в глушь.
Возможно, не лучший выбор. Можно было побарахтаться на миру - звали в
Гастингс, Ван-Зее, Тилбург, турниров много, хватило бы на пару лет.
Как-никак, чемпион мира по версии федерации прогрессивных шахмат. Полно,
наигрался, с ярмарки не идти надо - лететь, иначе понесут. Ногами вперед.
Шопен, глазет и с кистями. Безвременно, безвременно.
А здесь - простор. Истоки, как говорит учитель. Где и силы вернуть, где и
сгинуть, как не на родимой сторонке. Она, родимая, велика, плюс-минус
тысяча верст для брата-славянина ништо.
Жилье мое - низенький маленький домик, пропахший эфиром, карболкой и
куриным дерьмом, домик со скрипучей дверью серого некрашенного дерева и
щелястыми полами, по которым ночами взапуски гоняли мыши, с рукомойником в
комнате и сортиром на задах, с окошками в школьный альбомчик, деленными
рамой на четвертушки, приучавшими к потемкам и смирению. Да и лампа,
подвешенная на крюк к потолку, светила неярко, полуприкрученный фитиль
скупо тратил ценный покупной керосин, растягивая время от заправки до
заправки.
Первые дни город не отпускал меня, я суетился много и, большей частью, зря
- побелил потолки, отмыл, отскоблил полы, поправил крохотную баньку,
вычистил погреб, надеясь ссыпать мешок-другой картошки, а, главное,
сработался с плитой.
Плита была - перестроенная, правый бок ее, крепкий, капитальный, местами
хранил на себе изразцы, простенькие, товарищества Беренгеймъ из далекого
Харькова. Все же остальное, подстроенное к этому боку, давно обогнало его в
дряхлении, потихоньку крошилось, отпадала глиняная обмазка, обнажая дрянной
кирпич, и даже чугунная дверца болталась на одной петле, другая треснула и
раскололась. С трудом несла плита в себе котел отопления, духовку и четыре
жерла, прикрытые чугунными кольцами.
Брякали они - до души пробирало, взбулгачивало заиленные воспоминания,
которым бы лучше и совсем окаменеть, сцементироваться. Тогда на меня падала
хандра. Я ложился на скрипучую кровать, железную, с шишечками, и смотрел в
потолок. Порой солнце заглядывало в окошко, отражалось в позабытом на
подоконнике щербатом зеркале, и тогда зайчик составлял мне компанию.
Зеркало постепенно пылилось, и зайчик серел: отсутствие электричества
отучило меня от каждодневного бритья, и зачем? земской доктор просто обязан
иметь бороду. Зайчик прятался на потолке, выдавая себя медленно осыпавшейся
побелкой, хлопья которой кружили редкими рождественскими снежинками.
А до рождества - далеконько.
Избыть тоску помогала лопата. Метр за метром я вскапывал землю вокруг
медицинского пункта, вытирая третьегодные засохшие цветы, чувствуя себя
покорителем целины. В уголке рисково посадил чеснок, все-таки срок прошел.
Ужо весной по-настоящему обустрою садик, полью потом и слезами, расцветет
тысяча цветов и вырастет большая-пребольшая репка.
Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого
довольно.
С меня и зайчика.
* * *
Кипяток, злой, крутой, терзал заварку в третий раз.
Опивки. Писи сиротки Марыси. Ему крепче и нельзя, какой стакан за день,
шестой? седьмой? Да и годы не те чифирем баловаться. Годы и сердце. Сейчас
об этом думалось даже со злорадством. На-кось, выкуси - мобилизовать. Хотя
Гитлер не слаще хрена, тоже сволочь, - перед сторожем лежала вчерашняя
газета, невольно направляя мысли.
Война, дождались, накаркали.
Все песни о ней, все разговоры. А и ему поговорить не с кем. Оно неплохо,
болтун ошибается единожды.
Нервно, дергано задребезжал звонок. Нанесла нелегкая.Война ведь.
Воскресенье, в конце концов. Инспекция пожарная?
Он поспешил ко входу.
- Ворота отворяй, - скомандовал кто-то, просовывая в окошечко
удостоверение.
- Слушаюсь, - сторож не посмел коснуться документа, досадуя на дрожь рук,
отпер замок, бегом распахнул ворота.
Во двор музея вкатил "воронок", из нутра его вышли трое. Двое - в форме, а
между ними... сторож заморгал, не зная, как отзываться, увидя старого
директора, директора, под которым работал с тех пор, как устроился в музей,
с двадцать пятого, значит, и по тридцать седьмой. Вернулся директор, или
как?
Признать? Не заметить?
- Не узнаешь, Семеныч? - директор робко улыбнулся, и робость эта подсказала
ответ.
Сторож неопределенно хмыкнул.
- Прикрой ворота, - скомандовал, выходя из кабины "воронка", бритый наголо
крепыш в штатском. Старший, догадался сторож.
- Семеныч, в порядке музей? - спросил бывший директор.
Сторож посмотрел на бритого, тот едва заметно кивнул.
- Вроде без происшествий.
- И кладовая... шестая кладовая... в порядке?
- Что ей сделается.
- Тогда веди.
Сторож опять посмотрел на крепыша, спрашивая.
Они шли по полутемным коридорам, спускаясь в цокольный этаж, а оттуда,
отомкнув кованную дверь, совсем уже в подземелье, глубоко, тридцать две
ступени. Воздух не затхлый, сухой, умели раньше строить, место выбирали.
Ход привел к новой двери.
- Опечатано, - сторож показал на сургучные бирки. Бритоголовый молча сорвал
их. Сторож лихорадочно искал ключ, страшась, что не окажется такого. Или
замок заест.
Страхи оказались пустыми - дверь раскрылась. Они прошли на порог комнаты,
нет, зала. Десятисвечевая лампа едва разгоняла мрак.
- Здесь, здесь, - засуетился директор. - Семьсот четвертый, тунгусский, -
он наклонился к ящикам, сколоченным из занозистых досок. - Вот, вот он.
Парни, сопровождавшие директора, вытащили ящик на свет, топором с пожарной
стены сорвали крышку. Число семьсот четыре, выведенное на боку коричневой
краской странно выгорело. В темноте-то?
- Сейчас, минуточку, - директор вытащил серый тюк, - свинцовая резина, - он
разворачивал ткань слой за слоем. - Видите?
- Заверни, - прикрикнул, отступая, старший. Сторож и не разглядел толком,
что это было. Темное, шершавое...
- Он, феникс, безопасен, пока... Чтобы это проснулось, нужна подкормка.
Радий, или еще что-нибудь... Питательное...- сбивчиво объяснял директор,
пытаясь заглянуть бритоголовому в лицо.
- Питание готово. Ждет. Несите в машину, - распорядился старший.
- Нужно бы акт составить, об изъятии, - в спину уходящим проговорил сторож.
- Завтра составим, завтра, - отмахнулся крепыш.
- Но...
- И смотрите - никому не слова!
- Я понимаю... Слушаюсь...
Его не дожидались, и когда сторож запер последнюю дверь,
"воронок" съезжал со двора.
- Никому! - пригрозили из кабинки.
Что мы, совсем без ума. Сторож вернулся на пост. Чай основательно остыл, но
в горле пересохло, и греть наново не было сил. Старый чай, что змея,
утешая, жалит. Восточная мудрость.
Он отхлебнул. Действительно, чай оказался горьким, он успел еще подумать -
удивительно горьким....
* * *
Стук в окошко негромкий, но пробирает, что набат. Кровать еще звенела
панцирной сеткой, а я наощупь продевал руки в рукава халата, хрустящего,
жесткого. Сам крахмалил. За таким стуком бывает всякое. Что хочешь бывает,
и, особенно, чего не хочешь. От занывшего не ко времени зуба до синего,
остывающего трупа: "тятенька вчерась городской водки откушали..." . Хотя,
ели не для проверяющих, деревенские меня не особенно теребили, я для них
был чем-то вроде ОСВОДа, заплатил понуждаемо взнос, получил марку, наклеил
куда-то и забыл.
Вместо марки был доктор Денисов П.И., невелика разница, разве без клея.
С поспешностью я откинул крюк, выглянул.
Разлетелся.
На пороге стоял учитель.
- Хлебушко приехал, - поприветствовал он меня. Душа-человек. Пестун. Другой
бы сам отоварился и будет, а он за мнойзашел. Заботится.
Пока я снимал халат, вешал его на плечики в шкаф и облачался в мирское, он
вещал из сеней, пересказывая новости мира. У него "Панасоник", на
батарейках.
Выстланный марлей саквояж, казенное имущество, голодно зевал на табурете.
Сейчас, сейчас! Сейчас. Сейчас...
Лабиринт, что пугал меня в день приезда, исчез. Осталось несколько домиков,
чаща из трех сосен. Неделя выдалась скупой на дождь, и сапоги напрасно
топтали землю. Ничего, я грязь найду. Или она меня.
- Подморозит, снегу насыпет, истинная краса станет, - расписывал мне
будущее учитель. - По полям километров двадцать на лыжах, а потом - банька!
Да водочка! Помидоры у меня чудные выйти должны, две бочки засолил,
помидоров и огурцов. Сорт - нигде больше не растут. Но это второе, а
главное -снег! Бескрайняя белизна, и вы! Космос, вселенная! Дух
захватывает, как представишь.
Я попробовал. Таракашка на беленой стене. Хлоп его! и опять нету доктора в
Жарком.
Очередь тянулась к возку, товар шел с колес. Лошадь фыркала, продавец
доставал из возка буханки, пахучие, теплые.
Бабы молча складывали их в плетеные корзинки и разбредались, не стайками,
не парочками даже, а поодиночке, словно не в деревне.
- Хорош хлебушек? - поинтересовался учитель у нестарой, но давно уставшей
женщины. Та остановилась, узнавая нас, и ответила:
- Ниче.
Другая баба в очереди протянула книжицу грубой оберточной бумаги. Продавец
вписал в нее что-то и вернул.
- Серая карта, - пояснил В.В. - На вас тоже заведена.
- Зачем?
- Это ваша зарплата. Безналичный рассчет. Совхоз заключил договор с банком,
а банк - с торговлей. Весьма удобно. Банку, торговле, даже совхозу.
- А людям?
- Больше всех. Деревенские к новым деньгам привыкают плохо, особенно
местные. Какой стон стоял, когда советскиекупюры отменяли - трехи, пятерки,
особенно червонцы. А что делать было? Некоторые до истощения доходили, а не
могли пересилить себя, пачку денег за буханку отдать. А так - денег не
видно, душа не болит.
Гул мотора, привычный в городе, но громоздкий и громкий здесь, прервал
торговлю. Все повернулись на него, стали ждать - опасливо, строжко.
Вдоль улицы катил грузовик, большой трехосный фургон. Зеленый, он походил
на дорогую игрушку, невидимой рукой ведомую по деревне. Саня, Саня, дай и
Вовику поиграть! Ладно, мам, доеду до конца, и дам.
Грузовик притормозил, из кабины вылезли двое.
- Привет тружениками полей, - бодро поздоровался водитель с миром.
Его спутник, напротив, искал одного человека. В.В.
- День добрый. Мы тут съемку трассы ведем, какое-то время поблизости жить
будем. Хочется еды подкупить, яичек, мясца, сметаны. Не подскажите, кто
продаст?
Учитель осмотрел прибывших - оба молодые, лет по тридцати, рослые. Видно,
прикидывал аппетиты. Потом ответил:
- Да каждый продаст. Вы сами спросите, а то назову одного - другие
обидятся. Деревня....
- Понятно, - спросивший прошел вдоль очереди. - Курицу продадите? Побольше,
пожирнее?
Баба ухватила его за рукав, забормотала.
- Продашь, значит? А сметана у тебя найдется?
Та кивнула, довольная.
Они отошли в сторонку, но баба внезапно отшатнулась от протянутых денег,
фыркнула сердито и вернулась в очередь.
- Чего она? - удивленно спросил съемщик трассы. - Пять баксов - хорошая
цена.
- Вы ей доллары предложили? - в свою очередь удивился учитель.
- Ну да. Мы всегда в поле доллары берем. Знаете, пару раз ожглись - обмен
затеют, или что, а доллар и в поле доллар. Специально мелочью брали, по
доллару, по пять.
- В поле может быть, но не здесь. Местные рубли любят, особенно тысячные. А
валюты боятся.
- Чудно, - мужик повернулся к водителю:
- Максим, у тебя рубли есть?
Я тоже, выходит, не при деньгах. Одна надежда на серую карту.
Наконец, и мне досталось положенное - шесть буханок, на десять дней хватит.
- Когда промтоварная лавка приедет? - поинтересовался В.В.
- Одиннадцатого, как обычно, - продавец явно обрадовался случаю поговорить.
- Мало у вас денег, в убыток почти ездить. Мы с Машкой, - он кивнул на
лошадь, - привычные, а машина одного бензина нажгет... - он и дальше бы
развивал тему, но учитель, попрощавшись, отошел. и торговля продолжилась,
тихая, смиренная.
Я расстался с В.В., пообещав позже зайти в библиотеку.
Он и библиотекарем был, на полминимума. Никто ничего не читает, но кушать
хочется.
Хлебный дух в моем жилье делал его слишком уж обжитым, уютным. Ни к чему
