Лотта. Здоровье было, благодаренье Богу, крепким, Генрих - прилежный
мальчик, что не удивительно, а фройлян Лотта с раннего утра у
принцессы Ольги, помогает собирать посылку на фронт. В словах ее о
раннем утре сквозило неодобрение к молодому человеку, встающему столь
поздно и ведущему откровенно праздную жизнь. Но потом она смягчилась,
вспомнив, что Константин уже и не молод, и первую свою рану получил
под Кенигсбергом, сражаясь под знаменами того же полка, что и ее
покойный супруг, и даже пригласила его откушать с ней чаю, целебного
травяного чаю, собранного ею самой по рецептам ее бабушки. Здесь,
правда, травы немножечко не такие, но все-таки...
Пришлось выпить, похвалить, и лишь затем Константин смог
удалиться. Девять лет под чужой кровлей сделали баронессу либеральной,
терпимой старушкой, но сейчас это огорчало. Что хорошего в невольном
смирении? Стать на старость лет нахлебницей, приживалкой да еще в
чужой стране... Мало радости. А забот много. Генрих - ладно, поступит
в политехническую академию, сделает карьеру - как всякая мать,
баронесса не сомневалась в талантах сына, а Генрих действительно был
способным, - но вот что с дочерью делать? Где найти ей достойную
партию, да еще проживая здесь, в глуши, почти среди медведей? Вот и
приходится улыбаться и вести разговоры с ним, Константином,
каким-никаким, а потомственным дворянином, дальним родственником
принца, самостоятельным и даже состоятельным человеком. Мезальянс,
конечно, но в сложившихся обстоятельствах...
Константин перестал печалиться за баронессу. Кто знает, о чем та
думает на самом деле.
Седой, сгорбленный Ипатыч прошел мимо, не замечая, он
поздоровался, и старик так досадовал на невнимательность, что стало
жалко и Ипатыча.
- Как жизнь? - спросил Константин, пытаясь ободрить лакея.
- Служим. Стараемся.
- Не тяжело?
- Какое тяжело. Это молодые гневили Бога, теперь-то в окопах,
поди, мечтают назад вернуться, на пироги.
- Петр Александрович когда приезжает?
- Их к обеду ждут. Только что телеграмма от них пришла. Так я
побегу, ладно, а то немка... ох, простите дурака... баронесса
браниться будет.
- Ступай, - он смотрел, как лакей ковылял на ревматических ногах.
Побегу... А ведь Ипатыч, пожалуй, и доволен. Нужен, опять при деле, в
семье не рот лишний, а кормилец.
Константин обогнул дворец, длинной каменной лестницей начал
спускаться к реке. Давно не стриженные кусты возвращали парк в
первозданное, российское состояние, вода сбегала по каскаду, не
Петергоф, зато рядом, близко, почти свое. Вспоминалось детство, как
играл он здесь, разглядывал букашек и пускал в фонтане кораблики.
Он прошел мимо фабрики, конфетный дух продлевал лирические
воспоминания, но что съедено, то съедено, и нечего возвращаться к
конфетным фантикам. Мимо катила вагонетка, доверху нагруженная
свеклой, вместо мотора две работницы качали рычаг, уголек нынче
нормирован, и ему стало стыдно своего безделья. Барин. Вагонетка
пересекала путь, и он остановился, пропуская. До сахарного завода от
станции было близко, версты полторы, но двигалась вагонетка медленно,
едва в полчаса управятся. Показалась и другая, третья. Он поспешно
перешагнул через рельс и пошел рядом с узкоколейкой, стараясь не
смотреть на работниц. Те, полураздетые, жарко, хоть и сентябрь,
поглядывали на него скорее весело, что за ферт гуляет. Рычаги,
передачи, наверное, это действительно не очень тяжело, ветерок
обдувает, не то, что в цехах.
Он пересек мост, давно не чиненый, если и раздобудет принц угля,
все равно паровоз не пустишь, по пути посмотрел вниз, в воду, под
поверхностью мелькало серебро уклеек, а настоящая рыба была глубже,
угадываясь тенью, разбегом рыбьей мелочи. Лопатой плашмя, да. Он
помнил, каких сазанов лавливали раньше, в два, в три пуда. Сейчас и
побольше должны быть. Ловят их теперь мало, кому ловить? Кто не на
фронте, работают за двоих, не до баловства.
Он прошел сквозь калитку на огороженный берег, чистый пляж.
Запустение коснулось и его, повсюду росли колючки, кое-где даже
виднелся гусиный помет, чего раньше не водилось. Давно не крашенные
купальни стояли у воды, пустые, никому не нужные. Константину вдруг
захотелось поплавать. Жаль, костюма не захватил. Можно, конечно, и
так. Но неловко было проезжающих ниже по течению через мост работниц,
неловко не в смысле наготы, далеко все же, а опять своей праздности.
Бабье лето, воистину бабье. Пять миллионов под ружьем, а сколько пало,
покалечено за эти годы? Лучших, здоровейших мужиков. Сейчас хоть
затишье, дурное, но затишье, окопная война, а первые годы, когда по
сто тыщ за битву в землю укладывалось?
Он подошел к воде, стараясь не замочить новые дорогие штиблеты
(по-прежнему учитывал каждый рубль, как в прежние годы, хотя сейчас с
деньгами стало хорошо, насколько вообще с ними бывает хорошо, патенты
давали много, он негаданно разбогател на этой самой войне -
антигазовые маски, искусственный каучук в мирное время ни принесли бы
ни копейки. Впрочем, каучук, если его еще доработать, на что-нибудь да
сгодился, но все равно натуральный лучше. Богатеет он, стало быть,
благодаря морской блокаде), наклонился, зачерпнул воды. Теплая. А он
вечером придет, к ночи, когда она станет парной, еще теплее и мягче,
вот тогда и наплавается. Если не ухватит за бочок трехпудовый карась.
У берега он набрел на россыпь ракушек. Как их, перламутровки? Он
напряг память, но быстро сдался. Помнилось зато, как начитавшись
книжек про робинзонов, испек несколько в костерке и съел, Лиза
плевалась, глядя на него, но он мужественно терпел, давя подкатывающую
к горлу рвоту. А сейчас не может есть устриц. Невелика беда. А месяц
устричный, сентябрь, с рокочущей буквой р.
Пляж кончился, Константин шел дальше. Лес встречал стеной, с виду
необоримой, высоченных корабельных сосен. Новый флот строить - хоть
сейчас. Босфор и Дарданеллы теперь наши, но есть еще и Гибралтар.
Воздух роскошный, дыши - не надышишься. С собой в Москву увести?
Закачать в баллоны и потом продавать по копейке за вдох.
Константин придерживался тропы, жалея, что не оделся попроще. Надо
поискать, где-то же осталась его старая одежда, в которой он и
студентом, и позже гулял подолгу, днями, исхаживая окрестности на
десять, двадцать верст, ночуя у знакомых мужиков на сеновалах. По
глупости тогда казалось, что этаким манером он познает народ, даже
сближается с ним. Затем пришло понимание, что барин есть барин, мужик
есть мужик, и вместе им не сойтись. И никаких Маугли. В детстве он
воображал себя и им, усыновленным волком. Волком был Роб Рой,
роскошный колли, снисходительно позволявший командовать собой и иногда
даже, в хорошую минуту, команды эти исполнявшего. Иногда в походах
попадались им оленята, лани, здесь, в заповеднике, были они непугливы,
подпускали совсем близко, доверчивые ясноглазые зверушки.
Константин огляделся. Ноги привели его к Лысому Кордону. Место это
он не любил, как и любой, выросший здесь, пользовалось оно дурной
славою, о нем дворовые мальчишки рассказывали по вечерам, пугая друг
дружку, страшные истории - с ведьмами, чертями и прочей нечистью.
Неясно, почему назывался кордон Лысым - деревья росли буйно, и порубок
на памяти Константина не было никогда, даже браконьеры сторонились
этого места. Верхом доблести считалось придти сюда вечером, особенно
при луне, и передавали, как тайну, что именно таким смельчаком и был
Петлуска, когда-то бесшабашный парень, а после ночи на Кордоне -
деревенский дурачок. Потом, уже став старше, Константин интересовался,
не было ли чего действительного дурного за кордоном, но ничего
загадочного и ужасного на памяти живущих не происходило. Но, как и в
детстве, замирало что-то внутри, захотелось уйти, быстро, но не
поворачиваясь спиной.
Он действительно почувствовал на себе чей-то взгляд, наблюдающий,
недобрый. Вы иметь сильно расстроенный нервный систем, как ему говорил
Юнг, московское светило. Коверканье слов (помимо размеров гонорара)
было единственным отличием его консультации от консультаций других
врачей, все они сходились на одном - необходим отдых, покой, и
настаивали по меньшей мере на трех месяцах вдали от лаборатории. Три
не три, а месяц Константин решил действительно отдохнуть, поездиться
по стране, навестить друзей или просто знакомых, зная, что именно так,
нежданно, в неподходящей обстановке, вдруг, порой приходят свежие
идеи.
Неприятное чувство, тем не менее, не проходило. Не исключено, что
это не воображение, а действительно кто-то следит за ним. Волк,
например. Последние годы из-за войны развелось их по губернии во
множестве - егерей мало, молодых призвали, и хотя поблизости волков не
видели, но стали пропадать овцы, козы, иногда находили останки оленей.
Впрочем, скорее виной тому были дезертиры, кружившие вокруг деревень и
сел. В семье не без урода, в селе не без дезертира. Волков Константин
не боялся, все же не зима, а вот дезертир разный бывает. Один -
ничего, справится, он боевой офицер, а стая? При себе даже трости нет,
а зря, надо будет револьвер, что ли, попросить у принца. Ерунда, чушь,
конечно, россказни про злодеев-дезертиров на девяносто пять процессов
были пропагандой, но пять процентов тоже немало, и гулять расхотелось
совершенно. Он повернул назад, беззаботно насвистывая что-то
веселенькое, и действительно, стоило покинуть Лысый Кордон, как
вернулось настроение если не хорошее, то спокойное, умиротворенное.
Прав был австриец, нервный систем есть сильно расстроенный. Не
револьвер нужен, а кроличья лапка и чеснок.
Посмеиваясь над собой, он опять наслаждался днем, чудным сосновым
бором, воздухом, пропитанным живицей, и, выходя к реке, твердо решил -
завтра рыбачит с Генрихом, а сейчас непременно надо искупаться, пока
солнце ласковое и нежное, осеннее тепло летуче, подхватится, снимется
- и жди будущего лета.
Он успел вволю наплескаться, иззябнуть до синевы, даже нырял у
обрывистого берега, не раков искал, а так, смывал усталость, и когда
вернулся в купальню, кожа была - гусиной. Солнце не обмануло, грело
хорошо, не хватало лишь полотенца, высушить голову, но Константин
радовался и тому, что есть - теплу, чистой воде, свету.
4
- Тамара Юхансон, "Женщины Швеции". Господин Вабилов, не является
ли отсутствие вашей жены на церемонии награждения очередным
свидетельством мужского деспотизма. Домострой - так это по-русски.
Домострой. О, Господи, домострой!
Вабилов задавил в себе смех - надрывный, горький, со слезками, - и
ответил вежливо.
- Нет, не является. Со дня на день мы ожидаем пополнения
семейства, и потому моя жена сочла, что рожать и получать награду
одновременно будет уж слишком даже для самой эмансипированной женщины.
- О! - корреспондентка явно оживились. Фагоциты, парабиоз - кому
это, если честно, интересно, а вот личный момент! - Тогда вас можно
поздравить дважды.
- Рано, сударыня, рано. Постучите по дереву.
Вабилов держал улыбку, как пятипудовый куль - напряжением
последних сил.
Они не посмеют. Они не посмеют.
- До вечера, господа, - атташе демонстративно посмотрел на часы. -
У господина Вабилова очень плотный график. Сожалею, но сейчас он
вынужден оставить вас.
Охранники оттеснили корреспондентов. Собственно, теснить не
