Захотелось есть. Нестерпимо, по-волчьи, рвать зубами, глотать, не
разжевывая. Начала представляться еда, въявь - жирный борщ, мясо,
сало, хлеб. Когда ж поесть дадут? Или раненым не положено?
Голод прошел столь же внезапно, что и появился, и запахи пищи, что
доносились до него, переносились легко, спокойно.
- В соответствии с приказом я эвакуирую раненых, - весело, громко
говорил доктор. Ефрейтор смотрел в щель полога, но ничего не видел.
- Вы не можете отправить Евтюхова до окончания расследования!
- Увы, рад был вам содействовать, всем, чем мог, но - приказ!
Голоса удалялись.
Значит, скоро повезут в Кишинев. Все к дому ближе.
- А вот обед. Сейчас кушать будем, - женщина была другая, не та,
что недавно приходила. - Борщ у нас вкусный, наваристый. Доктор
разрешил, пусть, говорит, нашего борщу похлебает, - она села на
табурете рядом с ефрейтором, пристроила котелок и попыталась кормить
его с ложки.
- Я сам, - он забрал ложку и начал черпать борщ - почти такой, что
недавно привиделся.
- Не спеши, не спеши. Сейчас раненых мало. А после борща -
мамалыга. Тоже вкусная.
Мамалыги не хотелось, но он, верный привычке, съел все. Дело
солдатское. Когда еще придется поесть.
- А... А ему почему не дают? - он мотнул головой в сторону
второго..
- Кому? Ах, Ванечке... Он у нас не обедает. Аппетита нет. Ты за
него не переживай, он после наверстает. Кушай.
Доедал он почти через силу, от компота отказался, попросил
оставить кружку рядом, после выпьет.
Можно ли раненым есть? Говорили - нет, и пить тоже, особенно если
в живот раненый. Чем ранение тяжелей, тем с едой строже. Получается,
он совсем легко раненый?
Он расстроился, представляя, что придется через неделю, две
возвращаться в строй. Только губу раскатал - домой, как осади,
приехал. Тут же обругал себя - что он в ранах понимает. Если, не дай
Бог, ступню отхватят - ведь есть можно, с еды вреда не будет? У него,
к счастью, руки-ноги целы, но доктор обещал, а он в таких делах
разбирается.
Так, утешая себя, он и лежал, не загадывая, не решаясь загадывать
наперед - ждал хорошего. Сглазить просто, сколько раз бывало.
Поблазнит, и оставит ни с чем. Не мальчик, терпения хватит.
- Готовь повозку, - снаружи жизнь шла своим чередом, медленно и
неторопливо.
- Я в последний раз заявляю, что ефрейтор необходим мне здесь!
- Как вам будет угодно. Распорядитесь, чтобы я получил
соответствующий приказ - и пожалуйста.
- Я уже послал рапорт.
- У вас еще есть... Четверть часа. Приказано освободить все
медицинские подразделения от раненых к пятнадцати ноль-ноль.
- Вы понимаете, что я найду возможность оценить вашу готовность к
сотрудничеству.
- Увы, неисполнение приказа... Вы ведь настаиваете на том, чтобы я
не подчинился приказу, не так ли?
Похоже, доктор ссорится с... как там его? Забыл. Для чего
ссориться, зачем?
- К тому же нашего раненого будут встречать - газетчики, синема.
Раненый герой передовой.
Второй выругался - в деревне такое услышишь разве от последней
голытьбы, нищебродов. Степенный, да просто уверенный в себе хозяин
поганиться зря не станет.
К нему опять пришла женщина. На этот раз поставила клистир и опять
забрала мочу через резиновую трубочку.
- Налегке отправим, - сказала ему, обтерла губкой, сильными руками
очень осторожно, как стеклянного, переодела в казенное белье,
новенькое. Затем, чего он совсем уже не ждал, побрила, работы, правда,
было немного, он и сам брился через день, приложила к подбородку
кусочек ватки, случился таки порез, и, отойдя, осмотрела оценивающе.
- Жених? - перемогая смущение, спросил он.
Она не ответила, даже не улыбнулась. И то, радости чужого мужика
обихаживать.
- Щит подготовьте, - распоряжался снаружи доктор. Ему что, щит
дадут, как богатырю из синемы, Илье Муромцу? Придумают же.
Чувствовал он себя гостинцем, что в городе продавали: безделушкой,
завернутой в цветную или серебряную бумагу, перевязанной ленточкой,
пахнущей сладкими духами, он раз такой Матрене привез, давно, та
обрадовалась, известно, баба. Ему сейчас - обрадуется? Опять он
спешит.
- Видишь, Евтюхов, как вокруг тебя вся медицина вертится? - доктор
стоял перед ним, улыбаясь, ефрейтор уловил запах спирта. Выпил,
наверное. Хорошему человеку почему не выпить? Но стало неприятно, ну,
как пришлось бы с раной попасть к доктору сейчас, под пьяные руки?
- Вижу.
- Сейчас мы отправляем тебя... в госпиталь... Должен был из
Патриотического взвода офицер подойти, да опаздывает, а времени мало.
Потому я тебе скажу. Значит, ранение твое серьезное, и от воинской
службы тебя освободят, это точно. Но как освободят, с какой пенсией -
от тебя зависит. Спрашивать будут, начальство, газетчики, кто еще - ты
веди себя, как положено. Вражья пуля, мол, и все тут. Германца ругай,
на начальство уповай, глядишь, медаль заслужишь. В общем, взрослый
человек, тебе сколько, двадцать пять?
- Двадцать три года, господин доктор.
- Да... Видишь, двадцать три, не юноша. Беречься... Беречься
нужно, - он думал, чтобы еще сказать, но только повторил:
- Беречься...
- Я понимаю, господин доктор.
Запыхтел снаружи паровичок.
- Готов экипаж, - с облегчением, показалось Евтюхову, доктор вышел
из палатки.
- С раненым осторожно, везти мягко, не трясти. Щит готов?
- Так точно, ваше благородие!
Санитары, наконец-то мужики, где ж вы раньше были, переложили его
на жесткие деревянные носилки и понесли в экипаж. Жесткие - он рукой
ощупал, а так - все равно, телом не чувствовал. Носилки закрепили на
хитрой системе подвесок, с пружинами.
- Генералом поедешь, видишь, - один из санитаров закрепил ремни,
которыми его удерживало на носилках. - К поезду подвезем, в вагон
устроим. Удобно?
- Удобно, - согласился Евтюхов. Действительно, было удобно.
15
Голос, чистый, ясный, объявил новый забег. Отличные
громкоговорители, не чета прежним. По крайней мере, акустики слово
сдержали. Нужно будет поощрить. На полную катушку, чего уж. Заслужили.
Пусть попасутся на воле.
- Боюсь, не справлюсь я, - вздохнул Иван.
- Справитесь, я совершенно в этом уверен, - успокоил его Гагарин,
скрывая усмешку. Оба мы не верим в то, что говорим. Ты, мил человек,
думаешь, что не только Борцовской Академией - Россией можешь
заправлять. А я б на тебя табачную лавку не оставил. Впрочем, лавку бы
оставил.
- Разумеется, он справится, - князь Львов закивал головой, легкий
пушок, остаток былой шевелюры, едва не слетел окончательно. - Вы же у
нас - богатырь богатырей, кому, как не вам воспитывать смену.
- К тому же, дорогой господин Поддубный, вам будут помогать.
Всякие мелкие, пустячные вопросы возьмут на себя помощники, весьма
квалифицированные, смею вас уверить. Вам же предстоит, так сказать,
общее руководство, - Гагарину надоело уговаривать. Ну, чего
кочевряжится. Дают - бери, пока дают.
- Мы работы не боимся, - Поддубному не понравилось упоминание
помощников. Свадебным генералом он быть не хотел, петрушкой на руке
того же Гагарина. Если академия - так вся его, целиком. Другого найти
- не смогут. Другого такого нет. Один Поддубный на свете. А
начальников, да хоть начальников и тайного Приказа он перевидал много.
Особенно Тайного приказа. За пять последних лет Гагарин - третий.
Правда, этот, похоже, сидит крепко. Его сердить не след. - Если
доверит страна, что ж, буду работать. Надо, значит, надо. Согласен.
- Мы не ожидали от вас другого ответа, - одобрительно произнес
князь. Он искренне считал, что без его участия не было бы ни академии,
ни этого стадиона, ни физической культуры вообще. Эх, князь, князюшко,
не дал бы наш приказ добро, а к нему сто тысяч в придачу, и что бы ты
делал в своем Олимпийском комитете?
Гагарин мысленно поставил галочку в сегодняшнем списке - так, еще
одно дело сделано.
- Распоряжение об основании Академии Борьбы и о вашем назначении
опубликуем на днях, а пока позвольте поздравить вас неофициально, - он
пожал руку борца. - По этому поводу не грех бокал-другой опрокинуть,
не возражаете?
- Отчего же, очень даже можно, - князь пытался имитировать модную
нынче простонародную манеру речи. - Это мы завсегда согласные.
Поддубный просто кивнул. И чего это князь подличает перед Гагариным,
подделывается под него? Никогда своим не станет, хоть водку пить
будет, хоть материться прилюдно. Да и не к чему это князю. Кто его
тронет? Нет, тронуть можно, тронуть - тьфу, взял и растер, но надо же
уважать себя, свое имя. Иначе как же тебя другие уважать будут?
- Тогда пройдемте... в буфет... - рассеянно предложил Гагарин. Он,
напротив, не видел в попытках князя опроститься ничего зазорного.
Понимает князь сегодняшнюю политику. Дипломат. Подумал без
раздражения, зависть его ко всяким "благородным" последнее время
поутихла, он порой ловил себя на мысли, что неплохо бы и самому к
поместью добавить и титул, но не торопился, а сейчас и вообще не до
этого. Хотя скоро, скоро...
Забег закончился, скороходы уступили место прыгунам.
Они поднялись. Хорошо здесь, в особой ложе, но пить на виду
нельзя. Сухой закон есть закон.
В буфете находились практически все зрители особой ложи -
дипломаты, олимпийские бонзы, свои. Своих осталось немного.
- Позвольте представить вам руководителя Борцовской Академии,
нашего прославленного богатыря Ивана Поддубного! - на правах хозяина
оповестил о решении присутствующих Гагарин.
- Ура! - это свои. Иностранцы реагировали сдержаннее. Ничего,
пусть видят - глава тайного приказа занят всякими пустяками. Значит, в
Багдаде все спокойно. Фразу эту Гагарин вычитал в какой-то книжке, и
она полюбилась настолько, что он не расставался с нею много лет.
Подскочил лакей с подносом. Они взяли бокалы - свои, Гусевские,
князь произнес здравницу Поддубному.
- Куда французским винам до наших, крымских, - князь Львов
прищурил глаза, изображая восхищение. Врет, врет князюшка, иначе зачем
бы хлопотал о ящике "клико". Для представительства, держи карман шире.
Гагарину же вино вообще было безразлично. Не то, чтобы он был
поклонником белой головки, как многие - патриотично и сердито, просто
каждая минута на счету, расслабляться некогда. Вот и сейчас он едва
пригубил и отставил бокал. К нему подходили, о чем-то спрашивали, он
также что-то отвечал, иногда шутил, просто, незатейливо, как раньше
отвечал на вопросы о родстве с теми Гагариными - даже не однофамилец,
- дипломаты вежливо улыбались и отходили, неужто и вправду думали, что
с рук его кровь капает - он видел карикатурку на себя в одной из
газетенок - вражьих, нейтралы позволить не могли, карикатурка, как ни
странно, ему польстила, он любил, когда его боялись, - отходили и
переговаривались о чем-то вполголоса. Потом послушаем, что они
наговорили. А не услышим - шалишь, акустики, будет вам воля, ждите.
Они с князем отошли к окну - широкому, в стену. Отсюда арена была
видна не хуже, чем из ложи, зато их видеть не мог никто - хитрое
стекло укрывала от ненужных взглядов. Львов продолжал нести вздор,
приходилось поддерживать разговор - знал, что позже иностранцы будут
жадно расспрашивать князя, о чем говорил Гагарин, а потом делать
глубокомысленные заключения о возможных изменениях в политике России
