позиция.
- Передайте Сенату, что я принял прошение и отвечу на него в
надлежащее время, - Алексею хотелось расспросить генерала, узнать
подробности, да и саму причину, вызвавшую столь нежданное прошение, но
- нельзя. Не к лицу суетиться.
Посланник, наверное, уже подъезжал к почтовой станции, а Алексей
вновь читал прошение. Сенат отдавал назад то, что забирал все
предшествующие годы. Более того, он объявлял о прекращении
существования, как законодательного органа и выражал готовность, будь
на то монаршая воля, продолжить свою деятельность только как орган
совещательный, доносящий до государя чаяния народа и смиренно
принимающий волю Его Императорского Величества.
Возвращение к самодержавию. Переворот. Много их было в истории, но
вот такого, тайного, неожиданного для главного выигрывающего лица? Что
выигрывают они, сенаторы? Ну, монархисты - ясно. Они давно твердят о
самодержавии, как о единственно приемлемом для России методе
правления. Действительно, конституционная монархия без конституции
нелепа, а сенат уже девять лет никак не мог принять конституцию, жили
по Манифесту девятьсот пятого года. Но монархистов в сенате было
меньше трети, что же остальные? Всеобщее озарение?
Теперь, когда ошеломленность постепенно сходила и к Алексею
возвращалась способность мыслить рассудительно, затея Сената начинала
обретать реальные, вещественные очертания. Собственно, что они,
сенаторы, теряют? Популярность сената невелика, выборы до
бесконечности откладывать трудно, почему не уйти по-русски, ни вашим,
ни нашим. А за царем служба не пропадет, получат, кто - должности, кто
- вотчины. И того и другого. Побольше.
И все же больно это все неожиданно. Как червяк в толще воды,
возник из ниоткуда, вертится, дразнит, хватай меня. Искушение. Россия
- не весь свет, но все же - седьмая часть. Много, много больше, чем
мир евангелистов. Державой править - это вам не экспедиции в
Антарктиду посылать, Ваше Императорское Величество.
Алексей сложил свиток в сейф, каждой бумажке полезно полежать,
такой - особенно, царство впопыхах назад не берут. Надлежащее время,
надлежащее место. Нет у него такой роскоши - надлежащего времени. С
утра - адмирал, к обеду - прошение сената, что дальше?
Вершить государственные дела.
10
- Значит, это была новая пуля, "живая"?
- Да. Причем она расположена в области восьмого грудного позвонка,
и, если ее не извлечь немедленно, отросток может пересечь спинной
мозг, а тогда - необратимый паралич. Каждый час уменьшает его шансы.
- Полноте, полноте. Мы ведь с вами на войне, господин поручик. И
офицеры. В первую очередь офицеры, а уж потом доктора, механики...
- Жандармы, - не удержался доктор.
- Да, разумеется, - невозмутимо ответил капитан Особого полевого
отряда. - Вы сомневаетесь в необходимости нашей службы?
- Помилуйте, нет. Как можно.
- Тогда оставьте иронию. Повторяю, пока не будет установлено,
каким образом ваш ефрейтор умудрился заполучить секретную пулю,
образцы которой поступили в дивизию три дня назад для полевых
испытаний, он останется здесь, в расположении части.
- Так устанавливайте скорее!
- Видите, наши желания совпадают. Будьте любезны, прикажите
провести меня к раненому.
- Я отведу вас, - врач ругал себя последними словами. Вздумал
похвастать осведомленностью - "живая пуля", ах, ах. Сам и наквакал
голубую шинель.
Они вошли в эвакуационную палатку, по счастью, почти пустую. Лишь
двое ожидали отправки - ефрейтор и другой, с опухолью средостения.
Сейчас, во время затишья, госпиталь принимал охотно, и доктор
пользовался случаем - грыжи, кожные болезни, контузии - с чем только
не отправлялись в город солдаты. Все же - передышка. Но радости
положил конец приказ полковника - не более двух больных в сутки. Вот
так, не более, и все.
- Где наш ефрейтор? - бодро спросил капитан. - Вот он, голубчик.
Ничего, натура наша, русская. Поправится, даст Бог, оборет недуг. Как
же, братец, тебя угораздило?
Ефрейтор, полусонный после обезболивающей блокады, непонимающе
смотрел на них, но пальцы, цепко сжавшие край одеяла, выдавал его
страх. Неужели припишут самострел?
- Да ведь... Шел, а она... Германец... - сумбурно начал
оправдываться он.
- Ты, братец, постарайся вспомнить получше. А то нехорошо
получается. Себя задерживаешь, и товарища, - капитан кивнул на
лежавшего у дальней стены. - Ему и тебе поскорее нужно в госпиталь,
каждый час дорог, а ты, понимаешь, германцем закрываешься.
- Ваше благородие, Христом-Богом клянусь, не виноватый я!
- Клясться грех, голубчик. Да тебя никто ни в чем и не винит. Мы
ведь понимаем, рана тяжелая, вот ты и напутал. Напутал-апутал,
признайся. Свои в тебя стреляли, свои. Вот и скажи, кто.
- Ваше благородие, ну откуда мне знать, кто стрелял. В спину ведь.
Я... а она...
- Ты уж напрягись, голубчик. Ни с того, ни с сего в спину не
стреляют.
- Не могу грех на душу брать, ваше благородие. Не видел я, а
наговаривать как можно.
- Похвально. В самом деле, похвально. Но ты, голубчик, что думаешь
- скажешь нам, и мы того сразу в оборот? Нет, мы проверим, семь раз
проверим, а потом еще семь.
- Ваше благородие... - но пальцы разжались. Не по его душу пришли.
- Я тебя понимаю, по-христиански понимаю - прости врага своего,
подставь другую щеку. Но ты о других подумай, о товарищах своих.
Защитить их надобно от пуль в спину. А пулей в тебя выстрелили не
простой. На самых злых врагов пуля, не просто убьет, а замучает перед
смертью. Тебе вот доктор наш помог, так это временно, заморозка скоро
кончится. Только госпиталь спасет.
Может быть спасет, подумал доктор. Если ефрейтор везучий. Впрочем,
везучие не получают подобных пуль. А насчет боли - он сделал блокаду,
зная, чего можно ждать от ранения. На сутки хватит.
- Я... Вы знать должны, я самострела выдал... Дунаева Сережку...
Он винтовку обернул полотенцем и стрельнулся. А я доложил. Так его
дружки зло затаили.
- Вот видишь, вспомнил. Как звать дружков-то? - капитан аккуратно,
каллиграфически вывел имена в блокноте. И блокнот у него какой-то
липкий на вид. Ерунда, предвзятость, обычный блокнот. А вечное перо
просто отличное. У него самого такое было много лет назад. Подарил на
память одной особе, тогда - однокурснице. Сейчас... О, сейчас она -
величина в мире медицины, вместе с мужем удостоены Нобелевской премии.
Надо же кому-то и науку продвигать, не всем солдатиков штопать. Да еще
в чине поручика. В его-то лета.
Он не завидовал ей, то есть не то, чтобы вовсе не завидовал, но...
Он и птицам порой завидовал, летают, мне бы так, но разве это зависть?
- Ты, голубчик, поправляйся. Лежи спокойно, ты долг исполнил, а не
злобу потешил, - капитан даже попытался укрыть ефрейтора одеялом.
Душевные люди нынче служат в особых полевых отрядах, в медицине
очерствели, да.
Они прошли в канцелярию - крохотный каркасный домик, жесть
нагрелась, делая пребывание внутри малоприятным.
- Значит, я могу отправлять раненого?
- Пока нет, поручик, пока нет.
- Почему? Вы выяснили все, что хотели.
- Разве? Откуда вы знаете мои мысли? Да, он назвал несколько имен.
Но я обязан выяснить, правда ли это, затем отыскать того, кто дал им
пулю, лишь тогда можно будет обойтись без вашего ефрейтора. Отправить
его в Кишинев? Нет, это абсолютно исключено.
- Но здесь он обречен, разве вы не понимаете?
- Послушайте, поручик! Не будем толочь в ступе воду. Вы делайте
свое дело, лечите его здесь, насколько хватает у вас умения, а я буду
делать свое. И не надо так на меня смотреть. Мне людей жалко не меньше
вашего. Просто вы не представляете последствий того, что случится,
если эти пули беспрепятственно пойдут гулять по полку. Второго
больного можете отправлять, если оказия будет, а ефрейтора - оставьте.
Доктор молча вышел из жестяного домика. Пора привыкнуть. Не первый
год служишь. Клятва Гиппократа, клятва Гиппократа! Гиппократ не был
военным врачом. И, кстати, клятвы Гиппократа он не давал, а принимал
присягу Русского Врача - все силы положить на алтарь Отечества.
Он зашел в палатку стоматолога. Тот врачевал - удалял зуб старшине
второй роты. Старшина сидел с раскрытым ртом, вцепившись в
подлокотники кресла, одновременно готовый и терпеть, и кричать.
Стоматолог то запускал щипцы в рот пациента, то извлекал их, хмурясь.
- Уоа? - замычал старшина.
- Простите, что?
- Скоро рвать будете? - непослушный язык мешал, но старшина был
настойчив.
- Рвать? Вы, милейший, имеете ввиду - удалять? Так я уже удалил,
вон он - стоматолог показал на плевательницу. Не может без эффектов,
артист.
- Скоро полдень, - напомнил он стоматологу.
- Да, время летит. Но мы успеем, - он приладил поудобнее
кровоостанавливающий тампончик, критически осмотрел работу. -
Сообразно обстоятельств оценим как вполне удовлетворительно. Три часа
не кушать. До вечера - еще лучше. Ясно?
Старшина мотнул головой, не отрывая взгляда от собственного зуба.
- На память возьмете?
- Э-а! - категорически отверг предположение старшина. Он ушел, на
ходу трогая челюсть, словно не верил, что самое страшное - позади. И
правильно, если не верил.
Вместе со стоматологом доктор спустился в убежище. Название
громкое. Лучше бы здесь по-прежнему оставался винный подвал. Вином еще
пахло, но запах не мог заменить собою былой гордости.
Дрогнуло все вокруг, спустя секунду ухнул взрыв.
- Сегодня Франц, он парень аккуратный, - стоматолог полез в карман
халата, вытащил жестяную баночку. - Консервированная водка, трофей.
- На гранату смахивает, вот и кольцо, - доктор при свете керосинки
разглядывал добычу стоматолога. Рвать зубы умеет, ничего не скажешь.
- Пробовали, не взрывается, - тот ловко открыл баночку. - Прошу.
Второй снаряд разорвался неподалеку. Ну, Франц, стреляй точно.
Наши ответили. Доктор отхлебнул водки.
- Какова? - стоматолог раскраснелся, лук, которым они закусывали,
заставил прослезиться.
- Ханжа, она и есть ханжа.
Действительно, водка была премерзейшей. Не умеют немцы русской
душе угодить.
Артиллеристская дуэль шла, как обычно. Бах, бабах. Он даже начал
привыкать к этому - ежедневно, в одно и тоже время нужно спускаться в
подвал на полчаса и ждать. Поначалу было стыдно - как это, бросить
раненых, подчиненных, но неделя гауптвахты вразумила. Он хоть и
офицерская, а гауптвахта. Раненых новых найти не проблема, объяснил
стоматолог, вон их сколько после каждого наступления, а доктора
сыскать все труднее и труднее. А за подчиненных не волнуйся, у них
убежище рядом, в подвале на другом конце села, того, что он села
осталось. Негоже все яйца в одну корзинку складывать.
Он и привык. К тому же, казалось, артиллеристы с обеих сторон
действовали по принципу: не тронь меня, и я не трону. Стреляли
ювелирно, что наши, что немцы, попадали туда, где нет никого - ни
пехоты, ни обозы, ни, Боже упаси, своего брата артиллериста. Словно
договор подписали. Ясно было, что все это не просто зыбко, а зыбко
крайне - достаточно ретивому командиру желания выслужиться, или
снарядов подвезут побольше, или вообще - наступление, и тогда стрелять
начнут всерьез, но пока... Вся жизнь на фронте складывалась из пока.
На завтра загадывать не рекомендовалась.
