улице. Студенты обитали в одной комнате, жильцу выделили отдельную
комнатку поменьше. Третью комнату занимал Антон с младшими братьями Иваном
и Михаилом, четвертую - мать с сестрой Марией, а пятая служила столовой,
гостиной, а также спальней братьям Александру и Николаю. Павел Егорович
наконец-то устроился работать приказчиком на продуктовом складе [в амбаре]
за тридцать рублей в месяц, обязан был там ночевать и приходил домой
только по воскресеньям и праздникам, так что на какое-то время семья
избавилась от этого деспотичного и неумного человека, с которым так трудно
было жить.
Антон любил и умел рассказывать смешные истории. Слушатели всегда
покатывались со смеху. Он решает попробовать писать небольшие
юмористические рассказы, чтобы облегчить тяжелое положение семьи - он
слышал, что журналы неплохо платят. Написал свой первый рассказ ["Письмо к
ученому соседу"] и отослал в петербургский журнал "Стрекоза". Однажды
вечером, возвращаясь из университета, купил очередной номер и увидел, что
рассказ напечатали. Гонорар за него причитался в пять копеек за строчку.
Строчек было 150, и гонорар составил 7 рублей 45 копеек. Первый успех
обнадежил. Чехов стал слать в "Стрекозу" по рассказу ли чуть не каждую
неделю, некоторые принимались, но другие возвращались с оскорбительными
комментариями, например: "Не начав писать, уже исписались". Литературные
нравы в те времена были не лучше современных. Чехов не очень-то обижался,
а отвергнутые рассказы пристраивал в московские газеты, хотя там платили
еще меньше, кассы редакций пустовали, и авторы должны были дожидаться в
коридоре, пока мальчишки-газетчики принесут с улицы копеечную выручку.
Первым, кто хоть как-то помог Чехову войти в литературу, был
петербургский издатель с легкомысленной фамилией Лейкин. Николай Лейкин и
сам писал юморески, за свою долгую жизнь написал их тысячи, ни одна не
осталась в литературе. Через много лет в конце жизни Лейкин, накачиваясь
водкой в литературных салонах, бил себя кулаком в грудь и гордо кричал:
- Это Я сделал Чехова!
Над ним посмеивались, но понимали, что в чем-то старик прав. Ранние
рассказы Чехова мало чем отличались от юморесок его литературных
собратьев, но в них чувствовался "свежак", как говорил Лейкин. Он подрядил
Чехова поставлять в свой журнал "Осколки" еженедельно по рассказу в сто
строк, положив ему солидный гонорар по восьми копеек за строчку, и строго
следил, чтобы не было ни одной лишней строки. Получилась жесткая, но
полезная школа для молодого писателя, потому что волей-неволей приходилось
вкладывать необходимое содержание в небольшой объем, т.е., писать кратко.
- Краткость - сестра таланта, - правильно говорил Лейкин молодому
автору, хотя эта фраза по традиции приписывается Чехову.
"Осколки" были юмористическим журналом; когда Чехов присылал что-то
мало-мальски серьезное, Лейкин сетовал, что автор не оправдывает ожидания
публики, но все-таки публиковал их. На чеховские рассказы обратили
внимание, он уже приобрел некоторую известность, однако навязанные рамки
размеров и жанра начали его тяготить, и тогда Лейкин, человек,
по-видимому, добрый и разумный, устроил Чехову договор с "Петербургской
газетой" - туда он должен был каждую неделю писать рассказы более длинные
и серьезные за те же восемь копеек строка. С 1880 по 1885 год Чехов
написал триста рассказов!
Они писались для заработка. Такая работа в искусстве презрительно
именуется халтурой. Но это слово надлежит выкинуть из лексикона
литераторов. (Кстати, в русском языке слово "халтура" имеет два значения:
а). "плохая работа" и б). "побочная работа"; к Чехову, конечно, это слово,
если и применимо, то только во втором смысле.) По себе знаю [Моэм], что
начинающий автор, открывший в себе страсть к писательству (а откуда она
берется - загадка, столь же неразрешимая, как загадка пола), если о чем и
мечтает, то о славе, но, уж во всяком случае, не о богатстве (хотя слава и
деньги часто гуляют рядом), и он прав, потому что первые шаги обычно
автору доходов не приносят. Но, становясь профессиональным писателем, то
есть таким, кто писательством зарабатывает на жизнь, он не может не
заботиться о деньгах, которые получает за свое искусство. Эти его заботы
читателя совершенно не касаются.
Чехов писал свои бессчетные рассказы и одновременно учился на
медицинском факультете. Писать он мог только по вечерам, после целого дня
учебы и работы в больнице. Условия для литературных трудов были
малоподходящие. От жильцов, правда, избавились. Семья переехала в квартиру
получше, но, как писал Чехов Лейкину:
"Я зарабатываю неплохо, а нет ни денег, ни порядочных
харчей, ни угла, где бы я мог работать. Денег у меня ни
гроша. С замиранием сердца жду первого числа, когда получу
из Питера рублей шестьдесят. В соседней комнате кричит
детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате
отец читает матери "Запечатленного ангела", кто-то завел
музыкальную шкатулку, и я слышу "Елену Прекрасную".
Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и
дело подходит ко мне и заводит разговоры то о медицине, то
о литературе. А как же, в медицине и в литературе все
разбираются! Ревет детеныш! Даю себе слово никогда не
иметь детей. Французы имеют мало детей, вероятно, потому,
что они рассказы пишут. Новорожденных же надо воспитывать
так: обмыть, накормить и выпороть, приговаривая: "Не пиши,
не пиши, не пиши!"
В 1884 году у Чехова открылось кровохарканье. В семье был туберкулез,
как видно, наследственный, и Чехов не мог, конечно, не знать этих
симптомов, но из страха, что опасения оправдаются, не соглашался
показываться специалисту, - такая мнительность для будущего врача
непростительна. Чтобы успокоить мать, он заявил, что кровотечение вызвано
лопнувшим сосудом в горле и никак не связано с чахоткой. В конце того же
года он сдал экзамены и стал дипломированным врачом. Несколько месяцев
спустя он наскреб немного денег и отправился в первый раз в Петербург,
куда его давно и настоятельно приглашал владелец "Петербургской газеты"
богатый издатель Суворин, но Чехов в шутку отговаривался, что у него нет
новых брюк. В каждой шутке есть доля правды, а в этой ее было все сто
процентов - Антон всегда донашивал брюки старших братьев.
До сих пор Чехов не придавал особого значения своим рассказам - он
писал их для денег и, по его же собственным словам, больше одного дня на
сочинение рассказа никогда не тратил, - однажды он на спор "на бутылку",
сидя на подоконнике, потому что негде было сидеть, написал за пол-часа
рассказ о пепельнице. Но, приехав в Петербург, Чехов, к удивлению своему,
обнаружил, что он - знаменитость. Казалось, его рассказы были так
несерьезны, однако тонкие ценители в Петербурге, бывшем тогда столицей и
центром культурной жизни России, разглядели в них свежесть, живость,
оригинальность. Чехову был оказан радушный прием. Он увидел, что к нему
относятся как к одному из талантливейших писателей современности. Издатели
журналов наперебой приглашали его сотрудничать и предлагали гонорары
гораздо выше тех, что он получал до сих пор. Современники описывают
следующий случай в редакции Суворина:
"Познакомив Чехова с сотрудниками своего
издательства, Суворин строго сказал им:
- То, что пришлет нам этот молодой человек,
немедленно ставить в номер, не редактируя!
- И не читая, - добавил Чехов и, выйдя из суворинской
бухгалтерии, отправился в хороший магазин и впервые купил
себе новые брюки."
Один старый и уважаемый русский писатель [Дмитрий Григорович] написал
Чехову восторженное письмо, призвал уважать собственный талант, оставить
легкомысленные рассказы, какие он писал до сих пор, и взяться за сочинение
серьезных произведений. Тот же писатель попросил тогдашних острых на язык
журналистов "не обижать Чехова", на что услышал в ответ:
- Да кто же Чехова обижает, дура?"
[В русском языке женское "дура" по отношению к мужчине звучит не
оскорбительно, а ласково-покровительственно.]
На Чехова все это произвело сильное впечатление, однако становиться
профессиональным писателем он не решался. Он говорил, что медицина - его
законная жена, а литература - всего лишь любовница. Чехов лукавил,
все-таки он был двоеженцем. Фраза "Лучший врач среди писателей, лучший
писатель среди врачей" - это о нем. В Москву он вернулся с намерением
зарабатывать на жизнь врачебной деятельностью, но о том, чтобы обзавестись
выгодной практикой, особенно не заботился. Многочисленные знакомые Чехова
присылали ему своих знакомых-пациентов, но Чехову "неудобно" было брать с
них деньги, и эти пациенты редко платили за визиты. Так он и жил - веселый
и обаятельный молодой человек с заразительным смехом. Он всегда был
дорогим гостем в богемном кругу своих приятелей. Он много пил - точнее, он
любил выпить, - еще точнее, он умел пить, - но, кроме как на свадьбах,
именинах и по праздникам, никогда не употреблял лишнего. Женщины к нему
льнули, у него было несколько романов, впрочем несерьезных. Чехов не хотел
жениться, боялся изменить сложившуюся жизнь [однажды, говорят, удрал чуть
ли не из-под венца, совсем как литературный персонаж Гоголя], и на этом
основании недоброжелатели распускали слухи о какой-то будто бы его
неполноценности. Чтобы покончить с деликатной темой чеховских "любовей",
откроем известные всей тогдашней Москве тайны: в разное время у него
гостили певица Эберле, художница Дроздова, писательница Авилова, артистка
Щепкина, бывшая невеста Эфрос, и, конечно, Лидия Мизинова, - к судьбе этой
женщины мы еще вернемся. [Известны и другие чеховские подруги, некоторые
из этих дам были замужем.]
Свидетельства современников о внешности Чехова удивляют,
воспринимаются как не вполне достоверные. Все кажется, что Чехов - это
невысокий хрупкий человек, со слабой грудью, с негромким, хрипловатым от
тяжелой легочной болезни голосом. Но вот художник Коровин вспоминал:
"Он был красавец. Вся его высокая фигура, открытое
лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие. У
него был низкий бас с густым металлом; дикция настоящая
русская, с оттенком чисто великорусского наречия;
интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий
распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж
конечно, без тени искусственности".
"Таханрох" и "ложить пинжак на стуло" остались в далеком прошлом.
Один чеховский биограф очень верно заметил, что люди жившие рядом с
Чеховым словно бы не в силах были увидеть его во весь рост. Когда
вчитываешься в мемуары, возникает впечатление, "что Чеховых было много",
каждый писал о каком-то своем Антоне Павловиче Чехове. Даже внешне Чехова
воспринимали по-разному: "мнительность, тихий голос" и "бас с густым
металлом" как-то не вяжутся. Для одних он был стеснительным, болезненным
интеллигентом в пенсне и в шляпе, для других - веселым, "своим парнем",
для третьих, завистников, - подзаборным пьяницей, литературным
халтурщиком, "певцом сумерек". У меня [Моэма] тоже, наверно, получается
какой-то свой Чехов - такой, которого я здесь описываю. Это очень важное
наблюдение: ЧЕХОВЫХ БЫЛО МНОГО. Я еще вернусь к этой теме.
Шло время, Чехов неоднократно ездил в Петербург, путешествовал по
