России. Каждую весну, бросая немногочисленных пациентов, он вывозил все
свое семейство за город и жил там до глубокой осени. Как только в
окрестностях, становилось известно, что Чехов - врач, его начинали
осаждать больные, и, разумеется, при этом ничего не платили.
Для заработка он продолжал писать рассказы. Они пользовались все
большим успехом и оплачивались все лучше и лучше. Бывало, что в одном
номере "Осколков" выходило сразу несколько чеховских рассказов, зарисовок,
сценок, фельетонов, заметок, репортажей, и, чтобы не создавалось
впечатления, что журнал держится на одном авторе [а так оно и было],
приходилось брать псевдонимы. Не откажем себе в удовольствии привести
здесь далеко не полный список чеховских подписей: Антоша, Анче, Че,
Чехонте, Макар Балдастов, Брат моего брата, Врач без пациентов,
Вспыльчивый человек, Гайка N_5, Гайка N_0, 006, Грач, Дон Антонио,
Дяденька, Кисляев, Ковров, Крапива, Лаэрт, Нте, Прозаический поэт,
Пурселепетанов, Рувер, Рувер и Ревур, Улисс, Человек без селезенки, Хонте,
Шампанский, Юный старец, ...въ, Зет, Архип Индейкин, Василий Спиридонов
Сволачев, Известный, Захарьева, Петухов, Смирнова и так далее.
Однако жить по средствам у Чехова не получалось. В одном из писем
Лейкину он писал:
"Вы спрашиваете, куда я деньги деваю... Не кучу, не
франчу, долгов нет, я не трачусь даже на содержание
любовницы (любовь мне достается даром), и при всем при том
у меня из трехсот рублей, полученных от Вас и от Суворина
перед Пасхой, осталось только сорок, из коих ровно сорок я
должен отдать завтра. Черт знает, куда они деваются!".
Чехов опять переезжает на новую квартиру, теперь у него есть
наконец-то отдельная комната, но чтобы платить за все, он вынужден
вымаливать у Лейкина авансы.
В 1886 году у него опять кровохарканье. Он понимает, что надо ехать в
Крым, куда в те годы ездили ради теплого климата русские туберкулезные
больные, как в Западной Европе ездили на французскую Ривьеру и в
Португалию, и мерли и там, и там, как мухи. Но у Чехова нет ни рубля на
поездку. В 1889 году умер от туберкулеза его брат Николай, очень
талантливый художник. Для Чехова это - горе и предостережение, но вместо
того, чтобы подумать о своем здоровье, уехать в Крым, подлечиться, он,
получив Пушкинскую премию, высшую литературную награду России,
отправляется через всю Сибирь на край земли, на каторжный остров Сахалин,
бывший тогда [впрочем, как и сейчас] для России чем-то вроде нашей
Австралии 17-го века. На вопрос друзей "зачем?!", Чехов отшучивался:
"Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора". К этому решению,
безусловно, привела сложная взаимосвязь разных причин - смерть брата,
несчастливая любовь к Лиде Мизиновой ("здоровье я прозевал так же как и
вас") и, конечно, нормальная писательская неудовлетворенность собой. Но
никто его так и не понял. Суворин: "Нелепая затея. Сахалин никому не нужен
и ни для кого не интересен". Буренин написал по этому поводу глуповатую
несмешную эпиграмму:
Талантливый писатель Чехов,
На остров Сахалин уехав,
Бродя меж скал,
Там вдохновения искал.
Простая басни сей мораль -
Для вдохновения не нужно ездить в даль.
Путешествие через Сибирь на Сахалин, пребывание на острове и
возвращение через Индийский океан в Одессу заняло 8 месяцев. Результатом
поездки явилась социологическая книга "Остров Сахалин", но ничего
художественного на сахалинском материале Чехов не написал. [Моэм не
обратил внимание на рассказ "Гусев", а современники не могли знать, что
"Островом Сахалином" началась в русской литературе "островная тема",
завершившаяся "Архипелагом ГУЛАГом" и развалом Советского Союза].
К 1892 году его собственное здоровье оказалось в таком плохом
состоянии, что провести еще одну зиму в Москве было самоубийственно. На
одолженные деньги Чехов покупает небольшое имение в деревне Мелихово под
Москвой и переезжает туда, как обычно, всем семейством - папаша с его
невыносимым характером, мамаша, сестра Мария и брат Михаил. У него подолгу
живет спившийся брат Александр с семьей. В деревню Чехов привез целую
телегу лекарств, и его опять начинают осаждать толпы больных. Он лечит
всех, как может, и не берет ни копейки в уплату. Крестьяне считают его
непрактичным человеком и то и дело пытаются "обдурить" [обмануть] -
подменяют кобылу на мерина той же масти, авось не заметит, темнят при
определении "межи" [земельных границ], но все постепенно улаживается.
2
Свои ранние рассказы Чехов писал очень легко, писал, по его
собственным словам, как птица поет. И, кажется, не придавал им особого
значения. Только после первой поездки в Петербург, когда оказалось, что в
нем видят многообещающего талантливого автора, он стал относиться к себе
серьезнее. И тогда он занялся совершенствованием своего ремесла. Кто-то из
близких застал его однажды за переписыванием рассказа Льва Толстого и
спросил, что это он делает. Чехов ответил: "Правлю". Собеседник был
поражен таким свободным обращением с текстом великого писателя, но Чехов
объяснил, что он просто упражняется. У него возникла мысль (и, по Моэму,
вполне дельная), что таким способом он проникнет в тайны письма почитаемых
им писателей и выработает свою собственную манеру. Кстати, Толстой часто
встречался с Чеховым, очень ценил его и даже написал к рассказу "Душечка"
похвальное предисловие объемом едва ли не большим самого чеховского
шедевра. Знакомство с Толстым являлось большой честью, великого старца
боялись и почитали, но Чехову не пришлось искать встречи с ним, автор
"Войны и мира", однажды зимним вечером прогуливаясь по Москве в валенках и
в зипуне [простая крестьянская одежда] и разузнав, что в этом доме живут
Чеховы, сам постучался к нему. У Чехова происходила очередная
артистическая вечеринка, пьянка-гулянка, дым столбом. Двери случайно
открыл сам хозяин, в подпитии, и онемел при виде знакомой по фотографиям
бороды и густых бровей.
- Вы - Антон Чехов? - спросил Толстой.
Чехов не мог произнести ни слова. Сверху доносились веселые женские
визги и песни.
- Ах, так у вас там девочки?!.. - потирая руки, воскликнул граф и,
отодвинув хозяина, взбежал, как молодой, на второй этаж. Вечеринка была
свернута, все занялись Толстым, а Чехов очень краснел и стеснялся.
"Хороший, милый человек, - говорил Толстой. - Когда я матерюсь, он
краснеет, словно барышня".
Чехова называли подражателем Толстого. Лев Николаевич сам с
удовольствием отвечал на эти обвинения:
"Вот в чем фокус: Чехов начинает свой рассказ, будто
цепляет свой вагон к моему паровозу, идущему из Петербурга
в Москву, едет зайцем до первой станции и, когда
возмущенный кондуктор уже собирается его оштрафовать,
Чехов пожимает плечами, предъявляет билет, и изумленный
кондуктор видит, что он, кондуктор, вошел не в тот поезд,
что поезд идет не в Москву, а в Таганрог, и тянет его
паровоз не толстовский, а чеховский. "Хоть ты и Иванов
7-й, а дурак".
Труд Чехова не остался бесплодным, он научился мастерски строить
рассказы. Небольшая трагическая повесть "Мужики", например, сделана так же
элегантно, как флоберовская "Госпожа Бовари". Чехов стремился писать
просто, ясно и емко, и, говорят, стиль, которым он писал, прекрасен. Мы,
читающие его в переводе, вынуждены принимать это на веру, потому что даже
при самом точном переводе из текста уходит живой аромат, авторское чувство
и гармония слов.
Чехова очень занимала технология короткого рассказа, ему принадлежат
несколько весьма ценных замечаний по этому поводу. Он считал, что в
рассказе не должно быть ничего лишнего.
"Все, что не имеет прямого отношения к теме, следует беспощадно
выбрасывать, - писал он. - Если в первой главе у Вас на стене висит ружье,
в последней оно непременно должно выстрелить".
Это замечание кажется вполне справедливым, как и требование, чтобы
описания природы и персонажей были краткими и по существу. Сам он владел
искусством с помощью двух-трех слов дать читателю представление, скажем, о
летней ночи, когда надрываются в кустах соловьи, или о холодном мерцании
бескрайней степи, укутанной зимними снегами.
Это был бесценный дар. Его возражения против антропоморфизма меня
[Моэма] убеждают меньше.
"Море смеялось, - читаем мы в одном из писем Чехова [о рассказе его
молодого друга Алексея Пешкова-Горького]. - Вы, конечно, в восторге. А
ведь это - дешевка, лубок... Море не смеется, не плачет, оно шумит,
плещется, сверкает... Посмотрите у Толстого: солнце всходит, солнце
заходит, птички поют... Никто не рыдает и не смеется. А ведь это и есть
самое главное - простота".
Так-то оно так, но ведь мы со дня творения персонифицируем природу и
для нас это настолько естественно, что нужно делать неестественные усилия,
чтобы этого избежать. Чехов и сам иногда пользовался такими выражениями,
например, в повести "Дуэль" читаем: "...выглянула одна звезда и робко
заморгала своим одним глазом". По-моему [по Моэму] в этом нет ничего
предосудительного, наоборот, мне нравится. Своему брату Александру, тоже
писателю, но слабому, Чехов говорил, что ни в коем случае не следует
описывать чувства, которые сам не испытывал. Это уж слишком. Едва ли нужно
самому совершить убийство для того, чтобы убедительно описать чувства
убийцы. В конце концов, существует такая удобная вещь, как воображение,
хороший писатель умеет "влезть в шкуру" своего персонажа и пережить его
ощущения. Но самое решительное требование Чехова к авторам рассказов
состоит в том, чтобы отбрасывать начала и концы. Он и сам так поступал, и
близкие даже говорили, что у него надо отнимать рукопись, прежде, чем он
возьмется ее обкарнывать, - иначе только и останется, что герои были
молоды, полюбили друг друга, женились и были несчастливы. Когда Чехову это
передали, он пожал плечами и ответил:
- Но ведь так оно и бывает в действительности.
Чехов считал для себя образцом рассказы Мопассана. Если бы не то, что
он сам так говорил, я [Моэм] никогда бы этому не поверил, на мой взгляд, и
цели, и методы у Чехова и Мопассана совершенно различны. Мопассан
стремился драматизировать повествование и ради этой цели готов был
пожертвовать правдоподобием. [Моэм разбирает некоторые рассказы Мопассана
и находит у них мало общего с чеховскими]. У меня создалось впечатление,
что Чехов нарочито избегал всякого драматизма. Он описывал обыкновенных
людей, ведущих заурядное существование.
"Люди не ездят на Северный полюс и не падают там с айсбергов, - писал
он в одном из писем. - Они ездят на службу, бранятся с женами и едят щи
[русское национальное блюдо из кислой капусты]".
На это с полным основанием можно возразить, что люди на Северный
полюс все-таки ездят, и если не падают с айсбергов, то подвергаются многим
не менее страшным опасностям, и нет никаких причин, почему бы не писать об
этом хорошие рассказы. Что люди ездят на службу и едят щи, - этого явно
недостаточно для искусства, и Чехов, как кажется Моэму, вовсе не то имел в
виду. Для рассказа надо, чтобы они на службе прикарманивали мелочь из
кассы или брали взятки, чтобы били или обманывали жен и чтобы ели щи со
