укрываться. Они пришли и увидели глухонемого, который, собравшись с духом,
писал на фасаде Дома колхозника новую халтуру-вывеску - он очень боялся
опять сотворить какую-нибудь ошибку, и чем больше боялся, тем чуднее
получалась ошибка:
"ПРОСТОЙ ИНДУСТРИИ".
- Вы с ним не связывайтесь, - зашептал магаданец. - Глухонемые
дерутся до конца, как сумасшедшие, и даже не ощущают, когда человек теряет
сознание. И потом... он может позвать на помощь других глухонемых.
- Эй ты, простой индустрии! - завопил Игорек, пропуская побоку советы
магаданца.
Но глухонемой не слышал.
Тогда Игорек пнул ногой по стремянке, и глухонемой обиженно завертел
головой.
- Дай пройти, понимаешь?
- У-у-у... - сердито загудел глухонемой.
- Он приехал к Валентине, ясно? - принялся на пальцах объяснять
магаданец. - К Ва-лен-ти-не... стре-мян-ка ме-ша-ет... понимаешь?
Глухонемой жестом спросил, в своем ли они уме и чего - им нужно?.. Но
тут на пороге появилась Валентина, и Игорек онемел от счастья, а
глухонемой понял, что пора его любви закончилась, и, не очень-то горюя,
побежал к автобусной остановке, чтобы вернуться в Одессу в общество
глухонемых, где его могли уволить с работы за двухнедельную неявку. На
остановке он был схвачен разгневанными председателем колхоза и главным
врачом санатория, которым проезжающее начальство учинило разнос за
"идеологические ошибки в художественном оформлении", - у нас с этим
строго, как уже говорилось. Они, бывшие враги, потрясая руками и хватаясь
за головы, провели глухонемого мимо "ДУСИ И ВАНИ", "ТОСКИ ПОЧЕТА",
"ПРОСТОЯ ИНДУСТРИИ" и на пальцах объяснили ему:
- Что же ты, гад, с нами делаешь?! Деньги взял, а ошибки не
исправил?!
Они отобрали у него чемоданчик с орудиями производства и посадили под
арест в "Простой индустрии", сделав из глухонемого кругом во всем
виноватого.
А в это время лето кончилось и начался воистину маркесовский дождь,
который собирался с самой весны и уже не прекращался до самого конца этой
истории. Канава вокруг "Жигулей" наполнилась водой, и магаданец начал
ирригационные работы по отводу дождевой воды в Черное море. Действуя
совковой лопатой, он копал отводную канаву, но дождь все лил, и лил, и
лил... а "Жигули" все проваливались и проваливались в эту яму и наконец
ушли в песок по самые фары; но идти на поклон к председателю колхоза
гордый магаданец не собирался.
А Игорек безвыходно сидел на кровати в комнате Валентины и был так
счастлив, что даже не думал, на какие шиши вернется домой.
А Валентина стояла у окна, накинув кожаное пальто, и смотрела на
проливной дождь... Ее мучила банальная задача, теоретически решенная еще
философами прошлого века: она никак не могла понять, почему, когда мужчина
любит многих женщин - это одно, а когда женщина любит многих мужчин - это
совсем-совсем другое? Она кое-что слышала о свободе любви и об эмансипации
женщин, но обстоятельно познакомиться с предметом ей не хватало времени -
ведь жить ей было совсем не сладко! В условиях бескомпьютеризации ей
приходилось чертить и копировать на работе и дома, чтобы содержать себя и
дочь, которую она по неопытности родила десять лет назад, страдая вместе с
одним студентом-медиком, за что и была переведена из дневной школы в
вечернюю. Перепуганный студент, перед тем, как дать деру, консультировал
Валентину: мол, все дело в биологии, и что лучшим для нее выходом будет
муж о таким же темпераментом, но найти такого крайне сложно, ибо он,
студент, судит сам по себе - на холодную кровь он никогда не жаловался, но
с Валентиной он чувствует потребность хотя бы месяц побыть монахом. Таким
образом студент подвел под Валентину научную базу и смылся. Биология
биологией, но Валентина и через десять лет не знала, что ей делать:
пострадать ли с Аркадием Григорьевичем Серовым за правду в искусстве?
Поступить ли женой в династию Фоменко? Выйти ли замуж за Игорька и ждать,
когда его пригласят в сборную страны по баскетболу? За глухонемого,
который слова доброго не скажет? Или за новую "Волгу" золотозубого
магаданца?
Кто из них достоин ее сострадания?
Так они и жили до середины сентября в Доме колхозника, и уже главврач
санатория и председатель колхоза под одним зонтиком прибегали к ним на
поклон и слезно просили:
- Выметайтесь, люди добрые, сезон закончен!
И уже шли тревожные запросы из Магадана: "Где наш начальник?", и уже
Игорька искали родители всесоюзным розыском, но милиция не могла
предположить, что он находится в Женеве а магаданец и Игорек целыми днями
лежали на кроватях, скрестив руки на груди, и экономили силы, чтобы
подольше продержаться и не умереть от голода раньше соперника, ибо даже у
магаданцев иногда кончаются деньги. Зато в эти дни магаданцу исполнилось
пятьдесят лет, и от голода у него затянулась язва, которую он двадцать лет
не мог вылечить всем золотом Магадана. А Игорек от того же голода вырос до
двух метров, и ноги свои, просунув сквозь решетку кровати, поддерживал
табуреткой.
И ничто на свете их уже не интересовало - даже сообщение о
предполагаемом проекте советско-американского совместного полета на Марс -
ничто не интересовало, кроме общего предмета своей несчастной любви. Один
лишь глухонемой, сжалившись, выдавал им через день по рублю, и они
тащились под дождем в санаторную столовую есть манную кашу: а глухонемой в
это время, перегородив стремянкой вход, охранял Валентину, за которой
однажды уже приходил участковый уполномоченный в брезентовом плаще и о
какой-то повесткой. Потихоньку он также начал исправление своих ошибок, и
они теперь выглядели так:
"ДУНИ И ВАСИ".
Глухонемому давно пора было ехать в Одессу искать новую работу, а
магаданцу на Магадан искать золото стране, а Игорьку - домой, искать свой
жизненный путь, но никто из них ничего не хотел искать, потому что...
любовь!
Потому что в слове "ЛЮБОВЬ" даже глухонемой не сделал бы ошибки.
И Валентине тоже ничего не хотелось искать, потому что, во-первых,
дождь; а во-вторых, потому что она уже нашла и Игорька, и магаданца, и
глухонемого, и Василия Фоменко, и Аркадия Григорьевича Серова, и хотя все
они были странными людьми, но она выбирала: за кого же ей выйти замуж?
И всех она очень любила - вот только посмеивалась над председателем
колхоза, с которого за простои индустрии и за ошибки в художественном
оформлении слетела соломенная шляпа и долго-долго катилась с горы по
старой николаевской дороге; да еще ненавидела глупого, как пробка,
мотоциклиста, который нажаловался на нее такому же, как он, следователю, и
тот, нарушая все юридические нормы, прислал Валентине в Женеву повестку с
предписанием явиться в город Житомир в качестве свидетеля обвинения по
делу двух карточных шулеров, укравших командный кубок.
Борис ШТЕРН
ВОПЛИ
О русском символизме сказано немало и написано предостаточно, тем не
менее Дмитрий Николаевич Чухонцев утром в понедельник сидит на кухне и
пытается строчить статью о символизме в журнал "Вопросы литературы". В
сокращении этот журнал именуется "Вопли", а читают его люди "не от мира
сего".
Дмитрий Николаевич один из них. Он последовательно закончил школу,
филологический факультет Причерноморского университета, аспирантуру,
написал и защитил диссертацию и, загробив остатки молодости, к тридцати
четырем годам сделался тем, чем он есть - специалистом по русскому
символизму, доцентом кафедры русской литературы, "филолухом царя
небесного" - так он сам себя называет, и "пушкинистом" - так называют его
во дворе.
В этом дворе не читают "Воплей" и не знают, что статьи о символизме
надо не писать, а именно строчить утром на кухне, запивая каждый абзац
глотком холодного чая. Начинать нужно с любой бессмысленной фразы,
например: ("Конец XIX - начало XX в.в. - сложный и интересный период
истории русской литературы...", а потом, не задумываясь, конспективно
излагать содержание собственной кандидатской диссертации - то есть
строчить не исправляя и не останавливаясь. Остановишься - и утро пропало.
Задумаешься, закуришь, подойдешь к окну, посмотришь с вершины спуска имени
Добролюбова на ржавую протекающую крышу родного университета, на
сентябрьский пожелтевший город, - и все пропало. Вспомнишь, что все твои
юношеские мечтания и вопли уже воплотились в жизнь, что молодость прошла в
классах, аудиториях, библиотеках, на кафедрах и в общагах; вспомнишь три
потока прекрасных студенток, которых ты должен то ли обучать символизму,
то ли символически учить днем, вечером и заочно, - вспомнишь, полистаешь
потрепанный синий том любимого Александра Блока и поймешь, что всю
оставшуюся жизнь тебе придется заниматься черт знает чем - тем, о чем
мечтал в юности: Литературой с Большой Буквы.
Дмитрий Николаевич не хочет признаваться, что ему стало скучно жить,
и что он делает что-то не то. Возможно, он устал от приемных экзаменов и
от сельскохозяйственных работ с прекрасными дамами, которые путают Блока с
Бальмонтом и Бельмондо... Как вдруг раздается звонок, и Дмитрии
Николаевич, довольный тем, что его оторвали от статьи и от скучных мыслей,
спешит открыть дверь и узнать: кого это принесло с утра?
Перед ним на лестничной площадке стоит нечто, что можно условно
назвать "фигурой". Она не имеет никакого отношения к Литературе, а
поднялась сюда без лифта на девятый этаж из низов самой Жизни. Фигура
одета в помятый костюм при галстуке и обута в сандалеты на босу ногу - как
видно, с похмелья забыла натянуть носки. Она делает героические усилия
стоять ровно и произносить слова как можно отчетливее.
- Пушкиништ... я ижвиняюшь... - произносит фигура. Она собирается
что-то еще сказать, но умолкает и с проникающей надеждой заглядывает в
глаза Дмитрия Николаевича.
- Я вас слушаю, - подбадривает тот.
Фигура очень довольна тем, что ее слушают, а еще больше, что к ней
обращаются на "вы". Она тут же переходит на "ты", блаженно заплетая языком
(эти звуки трудно передать, их надо слышать):
- Пушкиништ, ижвини меня... Лифт, шволочь, не работает. Ижвини. Ешть
чейлоншкий чай...
- Спасибо, не требуется, - разводит руками Дмитрий Николаевич, не
очень понимая, откуда это незнакомое похмельное чучело узнало, что он
"пушкинист".
- По дешевке... чейлоншкий... - настаивает фигура. - Жделай мне
одолжение... Шкажали ребята, что пушкиништу чай нужен... наштоящий,
чейлоншкий...
Дмитрию Николаевичу, как и всякому русскому символисту, становится
"жаль человека". Ему также импонирует, что этот спившийся
люмпен-интеллигент в галстуке на босу ногу целенаправленно поднимался на
девятый этаж именно к нему - мол, ребята сказали, что пушкинисту чай
нужен, сидит пушкинист без чая... И хотя Чухонцев знает, что "настоящий
чейлоншкий чай" привозится не с Цейлона, а воруется за три квартала отсюда
на чаеразвесочной фабрике, но ему "жаль человека", и он решает человеку
помочь:
- Сколько стоит твой чай?
- Рубль! - твердо отвечает люмпен-интеллигент.
- Что же ты купишь утром за рубль? - удивляется Чухонцев такой
дешевизне.
- Пару пива... - хрипит фигура и показывает, что с утра он, кроме
пива, "ни-ни".
Фигура получает свой рубль, благодарит: "Шпашибо!" и, забыв отдать
чай и обтирая костюмом стены, отправляется в трудный путь вниз по
