маленькой, или не надо?
-- Почему же нет? -- говорю я. -- Одно другому не помеха. Как
говорится: человек -- человеком, а вино -- вином. Есть у нас в талмуде такое
изречение...
И пошел сыпать изречениями якобы из талмуда... Одно, другое, все, что
на ум взбредет: стихи из "Песни песней", из "Сказания на пасху"...
Словом, хлебнули мы горькой влаги, выпили честь-честью, по завету
божьему. Тем временем курносая притащила самовар, и мы приготовили себе по
стаканчику пунша. Беседуем по-приятельски, обмениваемся пожеланиями,
калякаем насчет свадьбы, толкуем о том о сем и опять-таки о свадьбе.
-- Да знаете ли вы, реб Лейзер-Волф, -- говорю я, -- что это за
брильянт?
-- Знаю, -- отвечает он, -- поверьте мне, что знаю. Если бы не знал, и
говорить не стал бы.
А говорим мы оба разом. Я кричу:
-- Брильянт! Алмаз! Сумеете ли вы ее ценить? Мясника в себе
попридержите...
А он:
-- Не беспокойтесь, реб Тевье! То, что она у меня по будням кушать
будет, она у вас и по праздникам не едала...
-- Чепуха! -- говорю я. -- Подумаешь, какое дело -- еда! И богачи
червонцев не глотают, и бедняки камней не грызут. Человек вы простоватый,
сумеете ли вы ее ценить! Как она печет! Как рыбу готовит, реб Лейзер-Волф!
Попробовать ее рыбу, -- да ведь этого удостоиться надо...
А он:
-- Вы, реб Тевье, извините, уже выдохлись. Людей не знаете, реб Тевье,
меня не знаете...
А я -- свое:
-- На одну чашку весов -- золото, на другую -- Цейтл. Уверяю вас, реб
Лейзер-Волф, будь у вас хоть двести тысяч, все равно вы и подметки ее не
стоите...
А он опять:
-- Поверьте мне, реб Тевье, вы -- большой дурень, хоть вы и старше
меня...
В общем, горланили мы таким манером, надо полагать, довольно долго, и
оба были здорово навеселе, потому что, когда я заявился домой, было уже
довольно поздно, и ноги меня плохо слушались... Жена моя, дай ей бог
здоровья, сразу же почуяла, что я "под мухой", и отчитала меня по заслугам.
-- Тише, Голда, не сердись! -- говорю я, ног не чуя под собой от
радости. -- Не кричи, душа моя, нас поздравить можно!
-- Поздравить? С чем бы это? -- отвечает она. -- Проморгал бурую
корову, продал ее Лейзер-Волфу?
-- Хуже того, -- говорю.
-- Выменял на другую? Обманул Лейзер-Волфа? Некому его беднягу
пожалеть...
-- Еще хуже!
-- Да говори же, -- кричит она, -- по-человечески! Смотри, пожалуйста,
слова из него не вытянешь!
-- Поздравляю тебя, Голда! -- говорю я снова. -- Поздравим друг друга!
Наша Цейтл просватана!
-- Коли так, -- отвечает она, -- значит, тебе не на шутку в голову
ударило! Говоришь что-то непутевое. Выпил ты, видно, здорово!
-- По рюмочке, -- говорю, -- мы, действительно, с Лейзер-Волфом
пропустили да по стаканчику пунша выпили, но я еще в своем уме. Да будет
тебе известно, Голда-братец, что наша Цейтл -- в добрый час -- просватана за
него, за Лейзер-Волфа то есть.
И рассказал ей всю историю от начала до конца, как, и что, и почему, и
о чем мы с ним говорили, не упустив ни одной мелочи.
-- Знаешь, Тевье, -- говорит жена, -- а ведь право же, чуяло мое
сердце, -- да поможет мне так господь бог! -- чуяло оно, что Лейзер-Волф
звал тебя неспроста! Но я боялась и думать об этом, а вдруг окажется, что
все это -- мыльный пузырь. Благодарю тебя господи, спасибо тебе отец
милосердый! Пусть же это и в самом деле будет в добрый час! Пусть она
состарится с ним в богатстве и чести, потому что покойная жена Лейзер-Волфа,
Фруме-Сора -- царство ей небесное! -- как будто не так уж счастливо жила с
ним. Она -- не к ночи будь помянута! -- была женщина въедливая, да простит
она мне, не умела ладить ни с кем, совсем не то, что наша Цейтл. Благодарю,
благодарю тебя господи! Ну, Тевье! Что я тебе говорила, умник мой! Надо ли
горевать человеку? Уж ежели что суждено, так оно само в дом приходит.
-- Что и говорить! -- отвечаю я. -- Ведь есть такой стих...
-- Что толку в твоих стихах? -- говорит она. -- Надо к свадьбе
готовиться. Прежде всего надо составить для Лейзер-Волфа список, что нашей
Цейтл требуется к свадьбе. Ведь у нее ни лоскута белья, ни чулок даже нет.
Затем --платья: одно шелковое к венцу, одно шерстяное на лето, другое -- на
зиму, и еще пару платьев бумажных, и нижних юбок, и шуб, -- говорит, --
хочу, чтоб у нее было две: кошачий бурнус для будней и другая шуба -- лисья
-- для субботы; затем -- сапожки на каблучках, корсет, перчатки, носовые
платки, зонтик и всякие прочие вещи, которые нужны девушке по нынешним
временам...
-- Откуда, -- говорю я, -- Голда-сердце, ты знаешь обо всех этих
финтифлюшках?
-- Что ж, -- говорит, -- я среди людей не бывала? Или, думаешь, я у
нас, в Касриловке, не видала, как люди одеваются? Ты дай мне, уж я с ним
столкуюсь. Лейзер-Волф, слава богу, человек богатый, он, надо думать, и сам
не захочет людям на язык попасть. Ежели есть свинину, то пусть по бороде
течет!*
Словом, проговорили мы эдак до самого рассвета.
-- Собери-ка, -- говорю, -- жена, сыр и масло, надо, пока суд да дело,
в Бойберик съездить. Все это, конечно, очень хорошо, но дело запускать тоже
не следует. Как там сказано: "Душа божья, да спина-то барская", что
означает: "И о деле помнить надо!"
И ранехонько, чуть свет, я запряг лошадку и отправился в Бойберик.
Приехал на рынок -- ага! Существуют разве секреты у нашего брата? Все уже
известно, со всех сторон меня поздравляют:
-- Дай бог счастья, реб Тевье! Когда, с божьей помощью, свадьба?
-- Спасибо! -- отвечаю. -- И вам того же. Выходит по поговорке: отец
родиться не успел, а сын уже на крыше вырос...
-- Глупости! -- кричат они. -- Ничего вам, реб Тевье, не поможет!
Выпивку придется поставить. Не сглазить бы, такое счастье! Прямо -- золотое
дно!
-- Ну, -- говорю я, -- это еще бабушка надвое ворожила: золото может
утечь, а дно останется... -- Однако от компании отставать не приходится, --
нельзя же свиньей быть! Вот справлюсь только со своими егупецкими
покупателями, тогда и выпивка будет и закуска... Живи -- не горюй! Как
сказано: "Радуйся и веселися!" -- гуляй, голытьба!..
Словом, справился я со своей торговлей быстро, как всегда, выпил с
братвой по рюмочке, пожелали мы друг другу всего хорошего, как полагается,
затем я уселся в тележку и покатил домой -- живо, весело, под хмельком.
Еду лесом, время летнее, солнышко хоть и припекает, но с обеих сторон
тень от деревьев, сосной пахнет -- благодать! Растянулся я барином на возу,
вожжи отпустил, дал своему коняге волю: шагай, мол, будь ласков, сам небось
дорогу знаешь... И распелся во весь голос, заливаюсь. На душе эдак
празднично, и на память приходят напевы покаянных молитв. Гляжу ввысь, в
небо, а мысли мои -- здесь, на земле.
"Небеса, -- вспоминаю я слова молитвы, -- небеса -- чертог божий", "а
землю" -- а землю, он отдал "детям Адама", то есть сынам человеческим, --
пусть, мол, бьются головой о стенку, дерутся, словно кошки, от "великой
роскоши" из-за почестей и старшинства... "Не мертвым славить бога": черта с
два понимают они, как надо благодарить его за ниспосылаемые им милости... "А
мы..." Но мы, бедняги, чуть выпадет на нашу долю хоть один сносный день,
благодарим и славим господа и говорим: "Возлюбил", -- люблю тебя, господи,
за то, что внемлешь голосу и молитве моей, за то, что обращаешь ко мне ухо
твое, когда окружают меня со всех сторон нищета и горести, беды и напасти:
то корова средь бела дня падет, то принесет нелегкая родственничка недотепу,
вроде Менахем-Мендла из Егупца, который заберет у тебя последний грош, а ты,
не дав себе времени подумать, решаешь, что все уже кончено, что весь мир
рушится, что "все люди лживы", что нет правды на земле... Но что же делает
бог? Внушает Лейзер-Волфу мысль взять за себя мою Цейтл, как есть, без
приданого... Дважды буду славить тебя, господи, за то, что ты обратил око
свое к Тевье, пришел мне на помощь, судил мне радость от дитяти моего...
Приеду к ней в гости, увижу ее хозяйкой... шкафы ломятся от белья, кладовые
полны банок с гусиным салом и вареньем, во дворе не пройти от кур, гусей и
уток...
Вдруг пустился мой коняга куда-то под гору, и, прежде чем я успел
поднять голову и сообразить, где нахожусь, я оказался на земле вместе со
всеми порожними горшками и крынками, а воз на мне. Кое-как с трудом
выкарабкался, встал разбитый, искалеченный и всю свою злость сорвал на
коняге:
-- Чтоб ты провалился! Кто тебя просил, растяпа эдакий, показывать, что
ты мастак под гору бегать? Ведь ты мне чуть бед не натворил, дьявол эдакий!
Задал я ему, сколько влезло. Мой молодец, видно, и сам понял, что
сильно набедокурил, стоит, понурив голову, как корова над подойником.
-- Прах тебя побери! -- говорю я, подымаю воз, собираю посуду и --
"пошел к праотцам" -- поехали дальше. -- Нехорошая примета, -- говорю я про
себя, -- не случилось ли какой-нибудь беды дома?
Так и есть. Отъезжаю еще версты две, уже и дом недалеко, вижу по дороге
движется мне навстречу женская фигура. Подъезжаю ближе, вглядываюсь: Цейтл!
Не знаю почему, но сердце у меня екнуло, когда я ее увидев. Спрыгнул с воза.
-- Цейтл, это ты? Что ты тут делаешь? А она с плачем бросается мне на
шею.
-- Бог с тобой, -- говорю, -- доченька, чего ты плачешь?
-- Ах, -- отвечает она. -- Отец, отец! И обливается слезами. В глазах у
меня потемнело, сердце защемило.
-- Что с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? -- говорю я и обнимаю
ее, ласкаю, целую.
А она:
-- Отец, дорогой, сердечный ты мой! Раз в три дня кусок хлеба есть
буду... Пожалей меня, пожалей мою молодость! -- И снова обливается слезами,
слова вымолвить не может.
"Горе мне великое! -- думаю я. -- Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла
меня нелегкая в Бойберик!"
-- Зачем же плакать? -- говорю я и глажу ее по голове. -- Глупенькая,
зачем же плакать? Ну что ж поделаешь, -- нет так нет, никто тебе насильно
ничего не навязывает. Мы хотели тебе же лучше сделать. А если тебе не по
сердцу, -- что ж поделаешь? Не суждено, видать...
-- Спасибо тебе, отец! -- отвечает она. -- Дай тебе бог долгие годы! --
и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!
-- Однако, -- говорю, -- хватит слез! "Все суета сует" -- вареники и те
приедаются. Полезай-ка в тележку, поедем домой. Мать небось невесть что
передумала.
Короче говоря, уселись, и я стал ее успокаивать разговорами о том о
сем.
-- Видишь ли, в чем дело, -- говорю я. -- Мы, конечно, ничего плохого в
виду не имели. Бог свидетель, -- нам хотелось, так сказать, обеспечить свое
дитя на всякий случай. А ежели ничего из этого не выходит, значит, бог так
велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться хозяйкой
такого богатства, а нам -- дождаться на старости лет утехи за все наши
труды: и день и ночь словно к тачке прикованы, ни минуты хорошей, -- одна
только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..
-- Ах, отец! -- отвечает она и снова плачет. -- Я в прислуги пойду,
глину месить буду, землю рыть!..
-- Чего ты плачешь, глупая девчонка! -- говорю я. -- Разве я тебя
упрекаю? Или требую чего-нибудь от тебя? Просто жизнь наша горькая,
безрадостная, -- вот я и изливаю свою душу, с ним толкую, с господом богом,
о том, как он со мною обходится. Он -- отец милосердый, жалеет меня, силой
своей похваляется, -- да не накажет он меня за такие речи! -- счеты со мной
сводит, и делай что хочешь, хоть караул кричи! Но, видно, так уж быть
