только три доли сна могут иной раз сбыться, а все остальное -- чепуха,
глупости, сущая бессмыслица...
-- Прежде всего, -- начал я, -- снилось мне, что у нас какое-то
торжество -- не то свадьба, не то помолвка, -- много народу: женщины,
мужчины, раввин, резник... А музыкантов!.. Вдруг отворяется дверь и входит
твоя бабушка Цейтл, царство ей небесное...
Услыхав про бабушку Цейтл, жена побледнела как полотно и спрашивает:
-- Как она выглядела с лица? А во что была одета?
-- С лица? -- отвечаю я. -- Всем бы нашим врагам такое лицо: желтое,
как воск, а одета, конечно, в белое, в саван... "Поздравляю! -- говорит мне
бабушка Цейтл. -- Я очень довольна, что вы для вашей дочери Цейтл, которая
носит мое имя, выбрали такого хорошего, такого порядочного жениха. Его зовут
Мотл Камзол, в память моего дяди Мордхе, и хоть он портной, но очень честный
молодой человек..."
-- Откуда, -- говорит Голда, -- к нам затесался портной? В нашей семье
имеются меламеды, канторы, синагогальные служки, могильщики, просто нищие,
но ни портных, упаси боже, ни сапожников...
-- Не перебивай меня, Голда! -- говорю я. -- Наверное, твоей бабушке
Цейтл лучше знать... Услыхав такое поздравление, я говорю ей; "Почему вы,
бабушка, сказали, что жениха Цейтл зовут Мотл и что он портной? Его зовут
вовсе Лейзер-Волф, и он -- мясник!" -- "Нет, -- отвечает бабушка Цейтл, --
нет, Тевье, жениха твоей Цейтл зовут Мотл, он портной, с ним она и проживет
до старости в довольстве и в почете". -- "Ладно, говорю, бабушка, но как же
быть с Лейзер-Волфом? Ведь я только вчера дал ему слово!" Не успел я
вымолвить это, гляжу -- нет бабушки Цейтл, исчезла! А на ее месте выросла
Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа, и обращается ко мне с такими словами: "Реб
Тевье, я всегда считала вас человеком порядочным, богобоязненным... Как же
могло случиться, чтобы вы решились на такое дело: как вы могли пожелать,
чтобы ваша дочь была моей наследницей, чтобы она жила в моем доме, владела
моими ключами, надевала мое пальто, носила мои драгоценности, мой жемчуг?"
-- "Чем же, отвечаю, я виноват? Так хотел ваш Лейзер-Волф!" -- "Лейзер-Волф?
-- говорит она. -- Лейзер-Волф кончит плохо, а ваша Цейтл... жаль мне
бедняжку! Больше трех недель она с ним не проживет. А когда пройдут три
недели, я явлюсь к ней ночью, схвачу ее за горло, вот так!.." При этом, --
говорю, -- Фрума-Сора схватила меня за горло и стала душить изо всех сил...
Если бы ты меня не разбудила, я был бы давно уже далеко-далеко...
-- Тьфу, тьфу, тьфу! -- трижды сплюнула жена. -- Пускай все это в воде
потонет, сквозь землю провалится, по чердакам мотается, в лесу покоится, а
нам и детям нашим не вредит! Всякие беды и напасти на голову мясника, на его
руки и ноги! Пропади он пропадом за один ноготок Мотла Камзола, хоть он и
портной. Ибо раз он носит имя моего дяди Мордхе, то он, наверное, не
прирожденный портной... И уж если бабушка, царство ей небесное, потрудилась
и пришла с того света, чтобы поздравить, значит, мы должны сказать: так тому
и быть, в добрый и счастливый час! Аминь!
Словом, что тут долго рассказывать? Я в ту ночь был крепче железа, если
не лопнул со смеху, лежа под одеялом... Как сказано в молитве: "Благословен
создавший меня не женщиной", -- баба бабой остается. Понятно, что на
следующий день была у нас помолвка, а вскоре и свадьба, -- как говорится, --
одним махом! И молодая парочка живет, слава богу, припеваючи. Он портняжит,
ходит в Бойберик, из одной дачи в другую, набирает работу, а она день и ночь
в труде да заботе: варит и печет, стирает и моет, таскает воду. Едва-едва на
кусок хлеба хватает. Если бы я не приносил иной раз кое-чего молочного, а в
другой раз немножко денег, было бы совсем невесело. А спросите ее, -- она
говорит, что живется ей, благодарение богу, как нельзя лучше, был бы только
здоров ее Мотл... Вот и толкуй с нынешними детьми!
Так оно и выходит, как я вам вначале говорил: "Растил я чад своих и
пестовал", -- работай как вол ради детей, бейся как рыба об лед, -- "а они
пренебрегли мною", а они говорят, что лучше нас понимают. Нет, как хотите,
--чересчур умны наши дети!
Однако, кажется, я на сей раз морочил вам голову больше, чем
когда-либо. Не взыщите, будьте здоровы и всего вам наилучшего!
1899
ГОДЛ
Вы удивляетесь, пане Шолом-Алейхем, что Тевье давно не видать?
Осунулся, говорите, как-то сразу поседел? Эх-эх-эх! Если бы вы знали, с
какими горестями, с какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано:
"Прах еси и в прах обратишься", -- человек слабее мухи и крепче железа.
Прямо-таки книжку обо мне писать можно! Что ни беда, что ни несчастье, что
ни напасть -- меня стороной не обойдет! Отчего это так? Вы не знаете? Может
быть, оттого что по натуре я человек до глупости доверчивый, каждому на
совесть верю. Тевье забывает, что мудрецы наши тысячу раз наказывали:
"Почитай его и подозревай", а по-еврейски это означает: "Не верь собаке!" Но
что поделаешь, скажите на милость, если у меня такой характер? Я, как вам
известно, живу надеждой и на предвечного не жалуюсь -- что бы он ни творил,
все благо! Потому что, с другой стороны, попробуйте жаловаться, -- вам
что-нибудь поможет? Коль скоро мы говорим в молитве: "И душа принадлежит
тебе и тело -- тебе", то что же может знать человек и какое он имеет
значение? Я постоянно толкую с ней, с моей старухой то есть:
-- Голда, ты грешишь? У нас в писании сказано...
-- Ну, что мне твое писание! -- отвечает она. -- У нас дочь на выданье.
А за этой дочерью следуют, не сглазить бы, еще две, а за этими двумя -- еще
три!
-- Эх! -- говорю я. -- Чепуха все это, Голда! Наши мудрецы и тут свое
слово сказали. Есть в книге поучений...
Но она и сказать не дает.
-- Взрослые дочери, -- перебивает она, -- сами по себе хорошее
поучение...
Вот и толкуй с женщиной!
Словом, как вам должно быть ясно, выбор у меня, не сглазить бы,
достаточный, и "товар" к тому же хорош, грех жаловаться! Одна другой краше!
Не полагается, конечно, самому расхваливать своих детей. Но я слышу, что
люди говорят: "Красавицы!" А всех лучше -- старшая, звать ее Годл, вторая
после Цейтл, той, которая втюрилась, если помните, в портнягу. И хороша же
она, вторая дочь моя, Годл то есть, ну, как вам сказать? Совсем, как
написано в сказании об Эсфири: "Ибо прекрасна она обличьем своим", -- сияет
как золото. И как на грех, она к тому же девица с головой: пишет и читает
по-еврейски и по-русски, а книжки -- книжки глотает, как галушки. Вы,
пожалуй, спросите: что общего у дочери Тевье с книжками, когда отец ее
всего-навсего торгует сыром и маслом? Вот об этом-то я и спрашиваю у них, у
наших молодых людей то есть, у которых, извините за выражение, штанов нет, а
учиться -- страсть какая охота. Как в сказании на пасху говорится: "Все мы
мудрецы", -- все хотят учиться, "все мы знатоки", -- все хотят быть
образованными... Спросите у них: чему учиться? Для чего учиться? Козы бы так
знали по чужим огородам лазить! Ведь их даже никуда не допускают! Как там
сказано: "Не простирай руки!" -- брысь от масла! И все же посмотрели бы вы,
как они учатся! И кто? Дети ремесленников, портных, сапожников, честное
слово! Уезжают в Егупец или в Одессу, валяются по чердакам, едят хворобу с
болячкой, а закусывают лихоманкой, месяцами куска мяса в глаза не видят.
Вшестером в складчину булку с селедкой покупают и -- "да возрадуешься в день
праздника твоего", -- гуляй, голытьба!
Словом, один из этих молодчиков затесался и в наш уголок, невзрачный
такой паренек, живший неподалеку от наших мест. Я знавал его отца, был он
папиросник и бедняк, -- да простит он меня, -- каких свет не видал! Но не в
этом дело. Чего уж там! Если нашему великому ученому, раби
Иоханав-Гасандлеру* не стыдно было сапоги тачать, то ему, я думаю, и подавно
нечего стыдиться, что отец у него папиросник. Одного только я в толк не
возьму: с чего бы это нищему хотеть учиться, быть образованным? Правда, черт
его не взял, этого парнишку, -- голова у него на плечах неплохая, хорошая
голова! Перчиком звать его, этого недолю, а мы его на еврейский лад
переименовали -- "Феферл"*. Он и выглядит, как перчик: неказистый такой,
щупленький, черненький, кикимора, но --башковит, а язык -- огонь!
И вот однажды случилась такая история. Еду я домой из Бойберика, сбыл
свой товар -- целый транспорт сыра, масла, сметаны и прочей молочной снеди.
Сижу и по обыкновению своему размышляю о всяких высоких материях: о том о
сем, о егупецких богачах, которым, не сглазить бы, так везет и так хорошо
живется, о неудачнике Тевье с его конягой, которые всю жизнь маются, и тому
подобных вещах.
Время летнее. Солнце печет. Мухи кусаются. А кругом -- благодать!
Широко раскинулся мир, огромный, просторный, хоть подымись и лети, хоть
растянись и плыви!..
Гляжу -- шагает по песку паренек, с узелком под мышкой, потом
обливается, едва дышит.
-- Стоп, машина! -- говорю я ему. -- Присаживайся, слышь, подвезу
малость, все равно порожняком еду. Как там у нас говорится: "Ослу друга
твоего, если встретишь, в помощи не откажи", а уж человеку и подавно...
Улыбнулся, шельмец, но просить себя долго не заставил и полез в телегу.
-- Откуда, -- спрашиваю, -- к примеру, шагает паренек?
-- Из Егупца.
-- А что, -- спрашиваю, -- такому пареньку, как ты, делать в Егупце?
-- Паренек, вроде меня, -- говорит он, -- сдает экзамены!
-- А на кого, -- говорю, -- такой паренек учится?
-- Такой паренек, -- отвечает он, -- и сам еще не знает, на кого
учится.
-- А зачем, -- спрашиваю, -- в таком случае паренек зря морочит себе
голову?
-- А вы, -- отвечает, -- не беспокойтесь, реб Тевье! Такой паренек, как
я, знает, что делает.
-- Скажи-ка, пожалуйста, уж если я тебе знаком, кто же ты, к примеру,
такой?
-- Кто я такой? Я, -- говорит, -- человек!
-- Вижу, -- говорю, -- что не лошадь. Чей ты?
-- Чей? -- отвечает. -- Божий!
-- Знаю, -- говорю, -- что божий! У нас так и сказано: "Всяк зверь и
всякая скотина..." Я спрашиваю, откуда ты родом? Из каких краев? Из наших
или, может быть, из Литвы?
-- Родом, -- говорит он, -- я от Адама. А вообще-то я здешний. Вы,
наверное, меня знаете.
-- Кто же твой отец? А ну-ка, послушаем.
-- Отца моего, -- отвечает он, -- звали Перчик.
-- Тьфу ты, пропасть! Зачем же ты мне так долго голову морочил? Стало
быть, ты -- сын папиросника Перчика?
-- Стало быть, я -- сын папиросника Перчика.
-- И учишься, -- говорю я, -- в "классах"?
-- И учусь, -- отвечает, -- в "классах".
-- Ну, что же! "И Гапка -- люди, и Юхим -- человек!" А скажи-ка мне,
сокровище мое, чем же ты, к примеру, живешь?
-- А живу я, -- говорит он, -- от того, что ем.
-- Вот как! Здорово! Что же, -- спрашиваю, -- ты ешь?
-- Все, что дают, -- отвечает он.
-- Понимаю, -- говорю, -- что ты не из привередливых. Было бы что. А
если нет ничего, закусываешь губу и ложишься натощак. И все это ради того,
чтобы учиться в "классах"? По егупецким богачам равняешься? Как в писании
сказано: "Все любимые, все избранные..."
Говорю я с ним эдаким манером, привожу изречения, примеры, притчи, как
Тевье умеет. Но, думаете, он, Перчик то есть, в долгу остается?
-- Не дождутся, -- говорит он, -- богачи, чтобы я равнялся по ним!
Плевать я на них хотел!
-- Ты, -- отвечаю, -- что-то больно взъелся на богачей! Боюсь, не
поделил ты с ними отцовского наследства...
-- Да будет вам известно, -- говорит он, -- что и я, и вы, и все мы
