нездешним...
И стал он мне рассказывать целую историю о том, как здесь люди
мытарствуют...
-- Послушай меня, Менахем-Мендл! -- говорю я. -- Съезди ко мне в
деревню на денек. Отдохнешь, кости разомнешь. Гостем будешь и желанным!
Старуха моя так тебе обрадуется!
В общем, уговорил: едем. Приехали домой -- радость! Гость! Да еще
какой! Кровный четвероюродный брат! Шутка ли? Свое -- не чужое! И пошли
тары-бары: что слышно в Касриловке? Как поживает дядя Борух-Герш? Что
поделывает тетя Лея-Двося? А дядя -- Иосл-Менаше? А тетя Добриш? А дети их
как поживают? Кто умер? Кто женился? Кто развелся? У кого кто родился и у
кого жена на сносях?
-- Ну, что тебе, -- говорю я, -- жена моя, до чужих свадеб и рождений?
Ты позаботься лучше, чтоб перекусить было чего. "Всяк алчущий да приидет..."
Какая там пляска, коли в брюхе тряска? Ежели есть борщ, -- прекрасно, а нет
борща, так и пироги сгодятся, или вареники, галушки, а то и блинчики,
лазанки, вертуты... Словом, пускай будет блюдом больше, лишь бы скорее!
Короче говоря, помыли руки и славно закусили, как положено.
-- Кушай, Менахем-Мендл, -- говорю я, -- ибо "все суета сует", как
сказал царь Давид*, нет на свете правды, одна фальшь. А здоровье, --
говорила моя бабушка Нехама -- царствие ей небесное, умная была женщина! --
здоровье и удовольствие в тарелке ищи...
Гость мой, -- у него, у бедняги, даже руки тряслись, -- на все лады
расхваливал мастерство моей жены и клялся, что он уж и времени того не
помнит, когда ему доводилось есть такие чудесные молочные блюда, такие
вкусные пироги и вертуты!
-- Глупости! -- говорю я. -- Попробовал бы ты ее запеканку или
лапшевник -- вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как
водится: я о своих делах, он о своих. Я -- о том о сем, пятое -- десятое, а
он -- об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и
под конем", нынче богач, завтра -- нищий, потом снова при деньгах и опять
бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими
какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов",
"Мальцев-Шмальцев" -- бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший
-- десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги -- что щепки!
-- Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, -- говорю я ему, -- то, что ты
рассказываешь о своих диковинных делах, -- это, конечно, ловкости требует,
уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою
супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не
приезжает к тебе верхом на метле...
-- Эх, -- отвечает он со вздохом. -- Об этом, реб Тевье, лучше не
напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод
бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, -- вы бы сами сказали, что я
праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть,
-- говорит, -- кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о
ней мне не к чему, -- вы сами ее знаете!
-- В общем, -- говорю я, -- у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие,
и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки -- волдырь!
-- Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка
-- болячкой, но волдырь, -- отвечает он, -- хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова
закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые
то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского....
Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл
со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все
начистоту. В чем дело?
-- Так как, -- говорит он, -- у нас в Егупце сейчас деньги, можно
сказать, на вес золота, а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы в
настоящее время отхватить порядочный куш, а меня вы бы очень поддержали,
прямо-таки из мертвых воскресили бы!
-- Рассуждаешь ты, как мальчик! -- отвечаю я. -- Думаешь, у меня
егупецкие деньжищи, полуимпериалы? Глупенький! Дай бог нам с тобою в
компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
-- Конечно, -- говорит он, -- я и сам понимаю... Но вы думаете, что для
этого нужны большие деньги? Дайте мне, -- говорит, -- одну сотню, и в
течение трех-четырех дней я сделаю вам из нее двести, триста, шестьсот,
семьсот, -- а почему бы и не всю тысячу?..
-- Очень, -- отвечаю я, -- может случиться так, как в писании сказано:
"Барыш под рукой, да карман -- за рекой..." Bce это хорошо, когда есть чем
рисковать. А как же быть, если и сотни нет? Вот и получается: "Пришедший в
одиночку, в одиночку и изыде", -- иначе говоря: хворобу вложил, -- лихоманку
достал!..
-- Бросьте! -- говорит он. -- Сотня у вас еще найдется, реб Тевье! При
ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
-- А что толку, -- отвечаю я, -- от моего имени? Имя, конечно, вещь
хорошая, да беда в том, что я так при имени своем и остаюсь, а денежки-то
все-таки у Бродского... Если хочешь знать в точности, то у меня
всего-навсего едва ли сотня наберется. Да и ею надо тысячу дыр заткнуть:
во-первых, дочь замуж выдать...
-- Об этом и разговор! -- перебил он меня. -- Когда еще, реб Тевье, вам
такой случай подвернется: вложить в дело одну только сотню, а получить, с
божьей помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей и еще кое на
что?
И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из
одного рубля делают три, а из трех -- десять. Перво-наперво, говорит он,
вносят сотню и велят купить десять штук, -- уж я и забыл, как это
называется, -- потом выжидают несколько дней, пока это самое не поднимется в
цене... Тогда дают куда-то такое телеграмму и велят продать это, а на
вырученные деньги купить вдвое больше... Потом это снова повышается в цене,
и снова посылают телеграмму, и так до тех пор, пока сотня не превратится в
две, две -- в четыре, четыре -- в восемь, а восемь -- в шестнадцать. Чудеса
да и только! Видел он, говорит, в Егупце таких, что совсем еще недавно без
сапог ходили, были маклерами, лакеями на побегушках... А сейчас у них
собственные дома, палаты каменные, жены у них с желудками возятся, за
границу лечиться ездят... А сами они носятся по Егупцу на резиновых шинах --
фу-ты, ну-ты! -- и людей не узнают!
Словом, о чем тут долго говорить! Разобрало меня не на шутку! Чего,
думаю, на свете не бывает! А вдруг сама судьба послала его мне? Ведь вот,
слышу я, люди в Егупце при помощи пяти пальцев богатеют! Чем я хуже их?
Менахем-Мендл как будто бы не лгун, не из головы же он выдумывает такие
чудеса! А вдруг, думаю, и в самом деле повернет, как говорят, направо, и
Тевье на старости лет в люди выбьется? И правда, до каких пор маяться, из
сил выбиваться? День и ночь только и знаешь: коняга да телега, сыр да
масло... Пора, говорю, тебе, Тевье, отдохнуть, зажить по-человечески, не
хуже других, в синагогу почаще заглядывать, за священной книгой посидеть...
Да, но что если, неровен час, все это обернется другой стороной, упадет, так
сказать, маслом вниз? Но, опять-таки, почему же мне не надеяться, что все
будет хорошо?
-- А? Что ты скажешь? -- обращаюсь я к своей старухе. -- Как тебе,
Голда, нравится его план?
-- Что я могу сказать? -- отвечает она. -- Я знаю, что Менахем-Мендл --
не первый встречный, обманывать он тебя не станет. Он, упаси бог, не из
портных и не из сапожников! У него очень порядочный отец, а дед был и вовсе
святой жизни человек: день и ночь, уже будучи слепым, сидел над книгами. А
бабушка Цейтл, -- да будет ей земля пухом, -- тоже была женщина на из
простых...
-- Пошла болтать ни к селу ни к городу, -- говорю я. -- Тут о деле
разговор, а она -- со своей бабушкой Цейтл, которая пряники пекла да со
своим дедом, у которого за рюмкой душа ушла в рай... Баба бабой остается!
Недаром царь Соломон весь свет изъездил, и ни одной женщины с клепкой в
голове не нашел...
Короче говоря, решено было составить компанию: я вношу деньги,
Менахем-Мендл -- сметку, а что бог даст, -- пополам.
-- Поверьте мне! -- сказал Менахем-Мендл. -- Я с вами, реб Тевье,
рассчитаюсь, бог даст, честно, как самый добропорядочный человек, и вы,
надеюсь, будете получать деньги, деньги и деньги!
-- Аминь! -- ответил я. -- И вам того же. Из твоих бы уст да богу в
уши! Однако непонятно мне одно: как коту Ваське речку переплыть? То есть,
понимаешь... Я здесь, ты там... Деньги -- ведь это, знаешь, материя
деликатная... Уж ты не обижайся, я без задних мыслей. Помнишь, как у праотца
Авраама* сказано: "Сеющий во слезах, с песнею пожнет..." То есть лучше
наперед оговорить, нежели потом слезы проливать...
-- Ах! -- спохватился он. -- Может быть, вы хотите расписку?
Пожалуйста, с удовольствием!
-- Погоди-ка, -- сказал я. -- Если подойти к этому делу с другой
стороны, то ведь одно из двух: если ты захочешь меня зарезать, то чем уж тут
расписка поможет? Как в талмуде сказано: "Не мышь ворует, а нора..."
Платит-то не вексель, а человек. Ну, что ж поделаешь? Повис на одной ноге,
-- буду висеть на обеих!
-- Поверьте мне! -- опять сказал он. -- Честным своим именем клянусь
вам, реб Тевье. Да поможет мне бог! Обманывать вас, реб Тевье, я не
собираюсь, боже меня сохрани! У меня в мыслях лишь одно: честно, честно и
благородно делиться с вами поровну, доля в долю, вам половина, мне половина:
мне сто -- вам сто, мне двести -- вам двести, мне триста -- вам триста, мне
четыреста -- вам четыреста, мне тысяча -- вам тысяча...
В общем, достал я свои сто рублей, трижды пересчитал, -- руки у меня
тряслись, -- подозвал старуху свою в свидетели, еще раз объяснил
Менахем-Мендлу, какие это кровные деньги, и отдал их ему, зашил в боковой
карман, чтобы, упаси бог, в дороге не украли. Уговорились мы с ним, что не
позднее будущей недели он напишет мне подробно обо всем, попрощались
честь-честью, расцеловались сердечно, как полагается родственникам.
Уехал он, а меня, едва я остался один, стали одолевать всякого рода
мысли, ну прямо сны наяву, -- и все такие сладостные, что хотелось, чтобы
они продолжались вечно, чтобы им конца не было. Представлялся мне большой
дом в центре города, железом крытый, с сараями, чуланами, клетями и
кладовыми, полными всякого добра. А хозяйка с ключами за поясом заглядывает
во все углы: это моя жена Голда, но ее и узнать нельзя, право -- совсем
другое обличье! Богачиха, с двойным подбородком, с жемчугами на шее.
Важничает и слуг ругает почем зря. Дети одеты по-праздничному, околачиваются
без дела, палец о палец не ударяют. Двор кишмя кишит курами, гусями и
утками. В доме у меня все сверкает, в печи огонь -- готовится ужин, а
самовар шипит, как злодей! Во главе стола сам хозяин, то есть Тевье, в
халате и в ермолке, а вокруг самые уважаемые люди, и все лебезят перед ним:
"Извините, реб Тевье!" "Не взыщите, реб Тевье!.." "Эх, -- думаю я, --
денежки, черт бы вашего батьку с прабатькой взял!"
-- Кого это ты ругаешь? -- спрашивает меня Голда.
-- Да никого! -- отвечаю. -- Так, размечтался... Мысли всякие,
глупости, прошлогодний снег... Скажи-ка мне, Голда-сердце, ты не знаешь, чем
это он торгует, твой родственник, Менахем-Мендл то есть?
-- Вот те и здравствуй! -- говорит она. -- Все, что снилось мне в
прошлую и позапрошлую ночь и за весь год, пусть обрушится на головы моих
