Я расспрашивал ее о ее прошлом и у меня складывалось впечатление, что
то, что она мне отвечает, она вытаскивает из старого, пыльного сундука. Она
выросла в Трансильвании, в семнадцать лет приехала в Берлин, устроилась
рабочей на фабрику "Сименс" и в двадцать один год попала в армию. После
войны она перепробовала много разных работ. В профессии кондуктора, которую
она имела вот уже несколько лет, ей нравились форменная одежда и движение,
смена картин и стук колес под ногами. В остальном же профессия ей не
нравилась. У нее не было семьи. Ей было тридцать шесть лет. Все это она
рассказывала мне так, как будто это была не ее жизнь, а жизнь другого
человека, которого она не очень хорошо знает и который ей безразличен. То,
что я хотел знать подробнее, она зачастую не помнила, и не понимала к тому
же, почему меня интересуют такие вещи, как то, что стало с ее родителями,
есть ли у нее братья и сестры, как ей жилось в Берлине и что она делала в
армии. "Ну и любопытный же ты, парнишка!".
То же самое было и с будущим. Конечно, я не строил планов насчет
женитьбы и создания семьи. Но, скажем, связь Жюльена Сореля с мадам де
Реналь трогала меня больше, чем его связь с Матильдой де ля Моль. Феликса
Круля мне хотелось видеть под конец в объятиях его матери, а не дочери. Моя
сестра, изучавшая германистику, поведала как-то за едой о литературном споре
на тот счет, имел ли господин фон Гете любовную связь с госпожой фон Штейн,
и я к полному изумлению всей семьи стал энергично отстаивать данное
предположение.
Я представлял себе, как могли бы выглядеть наши отношения через пять
или десять лет. Я спрашивал Ханну, как она себе это представляет. Но ей не
хотелось думать наперед даже до пасхи, когда я на каникулах планировал
совершить с ней велосипедную прогулку за город. Выдавая себя за мать и сына,
мы могли бы взять где-нибудь на двоих комнату и провести вместе целую ночь.
Странно, что я не испытывал неловкости, представляя себе такую
возможность и предлагая ее Ханне. Находись я в дороге со своей матерью, я бы
до последнего настаивал на отдельной комнате. Я считал, что уже вышел из
того возраста, когда мать должна сопровождать тебя к врачу, в магазин за
покупкой нового пальто или встречать тебя на вокзале. Когда моя мать шла со
мной куда-нибудь и по дороге нам встречались мои школьные товарищи, я
боялся, что меня примут за маменькиного сыночка. Однако выйти на улицу с
Ханной, которая хоть и была на десять лет моложе моей матери, но сама вполне
подходила для этой роли, отнюдь не представлялось мне зазорным. Наоборот,
это наполняло меня гордостью.
Когда я вижу сегодня тридцатишестилетнюю женщину, я считаю ее молодой.
Но когда я вижу сегодня пятнадцатилетнего подростка, то я вижу перед собой
ребенка. Я удивляюсь, сколько уверенности придала мне Ханна. Мой успех в
школе заставил учителей приглядеться ко мне повнимательнее и заручил меня
гарантией их уважительного отношения ко мне. Девочки, с которыми я
сталкивался, заметили, что я не сторонюсь их, и это им импонировало. Я
хорошо чувствовал себя в своем теле.
В моей памяти, четко запечатлевшей и ярко освещающей наши первые
встречи с Ханной, последущие недели, прошедшие между тем нашим разговором и
концом учебного года, следуют расплывчатой, неразделимой чередой. Одна
причина тут заключается в частоте наших встреч и интенсивности их
протекания, другая -- в том, что до этого у меня никогда еще не было таких
наполненных дней и моя жизнь никогда еще не шла в таком быстром и плотном
ритме. Когда я вспоминаю свою учебу в те недели, то не могу отделаться от
впечатления, что я просто сел тогда за письменный стол и так и остался
сидеть за ним до тех пор, пока не наверстал все то, что было пропущено мною
за время желтухи, пока я не выучил все слова, не прочел все тексты, не
осуществил все математические доказательства и не соединил друг с другом все
химические формулы. О Веймарской республике и Третьем рейхе я успел
прочитать, еще лежа больным в постели. Точно так же и сами наши встречи
вспоминаются мне как одна единственная долгая встреча. После того разговора
они всегда проходили во второй половине дня: когда Ханна работала в вечернюю
смену -- с трех до половины пятого, в других случаях -- в пол-шестого. В
семь в нашей семье садились ужинать и Ханна поначалу подгоняла меня, чтобы я
ненароком не опоздал домой. Но через некоторое время рамки полуторачасового
лимита были раздвинуты и я начал придумывать всякие отговорки и пропускать
ужин.
Виной тому было чтение вслух. На следующий день после нашего памятного
разговора Ханна спросила меня, что мы проходим в школе. Я рассказал ей об
эпосах Гомера, речах Цицерона и истории о старике и его схватке с рыбой и
морем, написанной Хемингуэем. Ей захотелось послушать, как звучат греческий
и латинский языки, и я прочитал ей несколько мест из Одиссеи и из речей
Цицерона против Катилины.
-- А немецкий ты тоже учишь?
-- То есть как -- немецкий?
-- Я имею в виду, учишь ли ты только иностранные языки или в своем
собственном языке тоже есть еще что поучить?
-- Мы читаем разные произведения.
Когда я болел, наш класс читал "Эмилию Галотти" и "Коварство и любовь"
[*]. Скоро нам предстояло писать сочинение по этим пьесам и, следовательно,
я должен был прочесть оба произведения, что я и делал после того, как
заканчивал все остальные задания. Но было это уже, как правило, в позднем
часу, я плохо соображал от усталости и на следующий день уже не помнил того,
что прочитал, и мне приходилось браться за чтение заново.
-- Почитай-ка мне!
-- Читай сама, я принесу тебе эти книги.
-- У тебя такой приятный голос, парнишка, мне больше нравится слушать
тебя, чем читать самой.
-- Ну, не знаю...
Но когда я пришел на следующий день и хотел поцеловать ее, она
отстранилась.
-- Нет, почитай мне сначала.
Она не шутила. Мне пришлось полчаса читать ей вслух "Эмилию Галотти",
прежде чем она пустила меня в ванну и потом к себе в постель. Теперь я был
рад мытью в ванне. Желание, с которым я пришел к ней, за время чтения как-то
само собой улетучилось. Прочитать пьесу так, чтобы суметь мало-мальски
выделить разные действующие лица и вдохнуть в них жизнь, требует от тебя
определенной концентрации. В ванне желание снова возвращалось. Читать вслух,
мыться в ванне, заниматься любовью и потом еще лежать немного рядом -- это
стало ритуалом наших встреч.
Она была внимательным слушателем. Ее смех, ее пренебрежительное
фырканье и ее возмущенные или одобрительные возгласы свидетельствовали о
том, что она увлеченно следила за сюжетом пьесы и считала как Эмилию, так и
Луизу глупыми девицами. Нетерпение, с которым она иногда просила меня читать
дальше, исходило из ее надежды, что глупости в конце концов должен быть
какой-то предел: "Нет, ты посмотри только, этого не может быть!" Иногда мне
и самому хотелось читать, не останавливаясь. Когда дни стали длиннее, я
читал дольше, чтобы оставаться с нею в постели до наступления сумерек. Когда
она засыпала на мне, во дворе замолкала пила, начинал петь дрозд и предметы
в кухне приобретали одну только полуяркую-полутемную серую окраску, тогда я
был вне себя от счастья.
10
В первый день пасхальных каникул я встал в четыре часа утра. Ханна
работала в первую смену. В четверть пятого она выезжала на велосипеде в
трамвайный парк и в пол-пятого ехала в трамвае на Шветцинген. По дороге
туда, сказала она мне, трамвай часто бывает пустым, только на обратном пути
он заполняется пассажирами.
Я сел в трамвай на второй остановке. Второй вагон пустовал, в первом
рядом с вагоновожатым стояла Ханна. Я не решался, в какой вагон мне войти, в
первый или второй, и выбрал второй. Он обещал некоторую интимность, объятие,
поцелуй. Но Ханна не подошла ко мне. Она не могла не видеть, что я ждал на
остановке и сел в трамвай. Поэтому он ведь и остановился. Но она не отходила
от вагоновожатого, болтала и шутила с ним. Я видел это.
Трамвай проезжал одну остановку за другой. Никто не стоял на них и не
ждал. Улицы были пустыми. Солнце еще не взошло и под белым небом все лежало
в бледном свете: дома, припаркованные машины, покрывающиеся зеленью деревья
и цветущие кусты, шар газового котла и горы вдали. Трамвай ехал медленно; по
всей вероятности, расписание его движения было составлено с учетом времени
нахождения в пути и задержки у каждой остановки и теперь езду надо было
растягивать, потому что остановки выпадали из графика. Я был заперт в
медленно едущем трамвае. Сначала я сидел, потом перешел на переднюю
платформу и попытался зафиксировать Ханну взглядом; она должна была
почувствовать мой взгляд на своей спине. Через какое-то время она
повернулась и пристально посмотрела на меня, после чего снова принялась
разговаривать с вагоновожатым. Поездка продолжалась. За Эппельгеймом
трамвайные пути были проложены не на проезжей части дороги, а рядом с ней на
насыпи из щебня. Трамвай ехал теперь быстрее, равномерно постукивая
колесами, точно поезд. Я знал, что эта линия ведет через несколько
пригородных местечек и заканчивается в Шветцингене. Но я чувствовал себя
исключенным, изогнанным из нормального мира, в котором люди живут, работают
и любят. Я был словно обречен на бесцельную и бесконечную езду в пустом
вагоне.
Вскоре я увидел остановку -- маленькое строение-навес в открытом поле.
Я дернул за лямку, с помощью которой кондукторы подают вагоновожатому сигнал
остановки или дальнейшего движения. Трамвай остановился. Ни Ханна, ни ее
собеседник не обернулись на мой звонок. Когда я выходил, у меня было такое
впечатление, что они провожают меня глазами и смеются. Но с точностью я
этого утверждать не мог. Потом трамвай тронулся и я смотрел ему вслед, пока
он не скрылся сначала в ложбине и потом за холмом. Я стоял между насыпью и
дорогой, кругом были поля, фруктовые деревья и дальше впереди огородное
хозяйство с теплицами. Воздух был наполнен свежестью и щебетом птиц. Белое
небо окрашивалось над горами в розовый цвет.
Поездка в трамвае была для меня чем-то вроде кошмарного сна. Если бы ее
последствия не сохранились в моей памяти с такой отчетливостью, то я бы до
сих пор был склонен считать ее кошмаром. Когда я стоял на остановке, слышал,
как поют птицы и видел, как восходит солнце, это было для меня похоже на
пробуждение. Но пробуждение от кошмара не обязательно приносит облегчение.
Как раз-таки оно может по-настоящему заставить тебя осознать, какая жуть
тебе приснилась, быть может, даже то, с какой ужасной правдой ты столкнулся
во сне. Я отправился домой, из моих глаз текли слезы и только когда я дошел
до Эппельгейма, я перестал плакать.
Всю дорогу домой я шел пешком. Пару раз я безуспешно пытался остановить
какую-нибудь машину. Когда я проделал примерно половину пути, трамвай
обогнал меня. В нем было много людей. Ханны я не видел.
Я ждал ее в двенадцать на лестничной площадке перед ее квартирой,
опечаленный, напуганный и злой.
-- Что, опять прогуливаешь?
-- У меня каникулы. Что с тобой сегодня утром было?
Она отперла дверь и я последовал за ней в квартиру и в кухню.
-- А что со мной сегодня утром было?
-- Почему ты сделала такой вид, как будто не знаешь меня? Я хотел...
-- Я сделала вид, будто не знаю тебя?
Она повернулась и холодно посмотрела мне в лицо.
-- Это ты вел себя так, как будто не знаешь меня. Садишься во второй
вагон, когда видишь, что я в первом.
