тут вопрос был задан, и все ждали от судьи ответа. Он должен был ответить,
он не мог просто так обойти этот вопрос стороной, отбросить его с негодующим
замечанием или блокировать его встречным вопросом. Всем это было ясно, ему
самому это было ясно, и я понял, почему он так часто прибегал к выражению
замешательства на своем лице. Он сделал его своей маской. За ней он мог
выиграть немного времени, чтобы найти подходящий ответ. Но лишь немного; чем
дольше он тянул с ответом, тем сильнее становились напряжение и ожидание,
тем лучше должен был быть ответ.
-- Есть вещи, на которые просто нельзя соглашаться и от которых нужно
отказываться, если за этот отказ, конечно, не приходится платить ценою
собственной жизни.
Может, этого и хватило бы, если бы, сказав это, он конкретно
переключился на Ханну или рассказал что-нибудь из своего собственного опыта.
Слова о том, что надо делать и чего делать нельзя и сколько кому это может
стоить, не отвечали серьезности вопроса Ханны. Она хотела знать, что ей
следовало делать в ее ситуации, а не слушать нравоучения о том, что есть
вещи, которых не делают. Ответ судьи прозвучал беспомощно, жалко. Все
почувствовали это, отреагировали вздохом разочарования и с удивлением
посмотрели на Ханну, которая в известной степени выиграла эту словесную
дуэль. Но она сама все еще продолжала пребывать в своих раздумьях.
-- Значит, я... значит, мне... значит, мне надо было с самого начала
оставаться на фабрике?
Это уже был не вопрос к судье. Это было просто размышление вслух, она
спрашивала сама себя, робко, неуверенно, потому что этого вопроса она себе
еще не задавала и сомневалась в том, был ли это правильный вопрос и что
могло быть на него ответом.
7
Так же, как упорство, с которым возражала Ханна, злило председателя
суда, так же готовность, с которой она признавалась, злила других
обвиняемых. Для их защиты, равно как и для ее собственной, эта готовность
была фатальной.
В общем и целом доказательная сторона процесса была для обвиняемых
благоприятной. В качестве доказательств по первому главному пункту обвинения
использовались исключительно показания оставшихся в живых матери, ее дочери
и написанная дочерью книга. Хорошая защита, не оспаривая сути показаний
матери и дочери, могла бы довольно правдоподобно опровергнуть то, что именно
эти, сидевшие здесь обвиняемые, проводили в лагере селекции. В этом
отношении свидетельские показания были неточными и, собственно говоря, не
могли быть точными; ведь в лагере был комендант, солдаты-охранники, другие
надзирательницы и существовала разветвленная структура обязанностей и
приказов, с которой заключенные сталкивались лишь частично и в которой они,
соответственно, лишь частично могли разобраться. То же самое было и со
вторым пунктом обвинения. Мать и дочь были заперты в церкви и не могли
сказать ничего точного на тот счет, что происходило снаружи. Тут, правда,
обвиняемым было бы трудно утверждать, что их там не было. Другие свидетели,
жители деревни, которые не ушли тогда из нее, разговаривали с ними и помнили
их. Но этим другим свидетелям, в свою очередь, тоже надо было быть
осторожными, чтобы на них не пал упрек, что они сами могли спасти
заключенных. Если там были только обвиняемые -- разве не могли тогда жители
деревни справиться с несколькими женщинами и сами открыть двери церкви? Не
пришлось ли бы им в таком случае переметнуться на сторону защиты,
отстаивающей позицию, по которой они, свидетели, действовали по одному
общему с обвиняемыми принуждению? Скажем, под нажимом или приказом солдат
охраны, которые к тому времени еще не разбежались или в отношении которых
обвиняемые все-таки предполагали, что они покинули деревню лишь ненадолго,
чтобы, например, доставить раненых в лазарет, и скоро вернутся?
Когда защитники других обвиняемых заметили, что такая стратегия
разбивается о готовность Ханны во всем признаваться, они переключились на
другую стратегию, использовавшую эту готовность в своих целях, накладывавшую
все больше обличительного материала на Ханну и тем самым снимавшую его с
других обвиняемых. Защитники делали это с профессиональной выдержкой. Их
подзащитные поддерживали их возмущенными репликами в сторону Ханны.
-- Вы сказали, что знали, что посылаете заключенных на смерть -- это вы
можете утверждать только о себе, не правда ли? Того, что знали ваши коллеги,
вы знать не можете. Вы, пожалуй, можете это предполагать, но в конечном
счете не утверждать с точностью, не так ли? -- допрашивал Ханну адвокат
одной из других обвиняемых.
-- Но мы все знали...
-- "Мы", "мы все" сказать проще, чем "я", "я одна", не так ли? Это
правда, что только у вас, у вас одной в лагере были опекаемые вами
заключенные, сплошь молодые девочки, на какое-то время одна и потом на
какое-то время другая?
Ханна замялась.
-- Я думаю, не только у меня одной...
-- Лгунья бесстыжая! Это были твои любимицы -- все твои, только твои!
Одна из обвиняемых, дородная женщина, не без медлительной важности
гусыни и вместе с тем бойкая на язык, была не на шутку взволнована.
-- Не может быть так, что вы говорите "знаю" там, где вы в лучшем
случае можете полагать, и "полагаю" -- там, где вы просто придумываете?
Адвокат покачал головой, будто с огорчением принимал к сведению
утвердительный ответ Ханны.
-- Это правда, что все ваши подопечные, как только они надоедали вам,
отправлялись следующим этапом в Освенцим?
Ханна не отвечала.
-- Это была ваша особая, ваша личная селекция, не правда ли? Вы не
желаете больше признавать этого, вы хотите спрятать ее за чем-то, что делали
все. Но...
-- О боже!
Дочь, которая по окончании своего допроса заняла место в рядах с
публикой, закрыла лицо руками.
-- Как я могла это забыть?
Председатель спросил ее, не желает ли она дополнить свои показания. Она
не стала ждать, пока ее вызовут вперед. Она встала и заговорила со своего
места среди зрителей.
-- Да, у нее были свои любимцы, всегда какая-нибудь слабая и хрупкая
девочка-подросток, и она брала их под свою защиту и заботилась о том, чтобы
их не использовали на лагерных работах, она давала им лучшие условия жилья и
обеспечивала их лучшим пропитанием и по вечерам забирала их к себе. Этим
девочкам было запрещено говорить о том, что она делала с ними вечером, и мы
думали, что она с ними... ну, понимаете... в первую очередь потому, что все
они потом отправлялись в Освенцим, так, словно она позабавилась с ними и они
уже были ей больше не нужны. Но это было совсем не так, и однажды одна
девочка все же заговорила, и мы узнали, что девочки читали ей вслух книги,
вечер за вечером, без остановки. Это было лучше, чем... и также лучше, чем
если бы они умерли от непосильных работ на стройке, должно быть, я думала
тогда так, что это было лучше, иначе я не смогла бы этого забыть. Но было ли
это лучше?
Она села.
Ханна обернулась и посмотрела на меня. Ее взгляд сразу нашел меня, и я
понял, что она все это время знала, что я был здесь. Она просто смотрела на
меня. Ее лицо ничего не просило, ничего не добивалось, ни в чем не заверяло
и ничего не обещало. Оно предлагало себя. Я увидел, как напряжена и изнурена
была Ханна. Под глазами у нее были темные круги, и через каждую ее щеку
сверху донизу пролегало по одной незнакомой мне морщине, которые были еще
неглубокими, но уже лежали на ней, словно шрамы. Когда я покраснел под ее
взглядом, она отвела его и снова повернулась в сторону судей.
Председатель спросил адвоката, допрашивавшего Ханну, нет ли у него еще
вопросов к обвиняемой. Потом он спросил о том же адвоката Ханны.
"Ну, задай ей этот вопрос", -- пронеслось у меня в голове. -- "Спроси
ее, почему она выбирала слабых и хрупких девочек. Не потому ли, что они все
равно бы не выдержали работ на стройке, не потому ли, что их все равно бы
отправили следующим эшелоном в Освенцим, не потому ли, что она хотела
облегчить им последние недели их жизни? Скажи это, Ханна. Скажи, что ты
хотела облегчить им их последние недели, что это была причина, по которой ты
выбирала слабых и хрупких, что никакой другой причины не было и быть не
могло."
Но адвокат не спросил Ханну, а сама она об этом говорить не стала.
8
Книга, написанная дочерью о времени, пережитом ей в концлагере, вышла в
немецком переводе только после окончания процесса. Во время процесса
печатный оригинал хоть и распространялся, но его могли получить только
непосредственные участники процесса. Мне пришлось читать книгу на
английском, что было для меня тогда непривычным и утомительным делом. И как
это всегда бывает с иностранным языком, который ты плохо знаешь и с которым
пытаешься бороться, он создавал особенное сочетание отстраненности и
близости. Ты проработал книгу от корки до корки и все же не усвоил ее. Она
остается такой же чужой, как остается чужим язык, на котором она написана.
Годами позже я перечитал эту книгу и обнаружил, что она сама создает
ощущение отстраненности. Она не приглашает к опознанию той или иной личности
и не выделяет никого хоть в сколь-нибудь выгодном свете, ни мать, ни дочь,
ни тех, с кем они делили свою судьбу сначала в разных лагерях и потом в
Освенциме и под Краковом. Книга не дает приобрести фигурам старост бараков,
надзирательниц и солдат-охранников достаточно краски и формы, чтобы можно
было почувствовать к ним какое-либо отношение, поставить их в своей градации
на ту или иную ступень. Книга дышит оцепенением, которое я уже пытался
описать выше. Однако способность регистрировать и анализировать дочь под
влиянием этого оцепенения не потеряла. И она не дала подкупить себя, ни
жалости к самой себе, ни самоуверенности, которую она ощутимо черпала из
того обстоятельства, что ей удалось выжить и что она не только перенесла
годы лагерей, но и облекла их позже в литературную форму. Она пишет о себе и
о своем поведении девочки-подростка, о своей не по годам развитой и порой
даже плутоватой натуре с той же трезвостью, с которой описывает и все
остальное.
Ханну нельзя опознать в книге ни по имени, ни по каким-либо другим
приметам и признакам. Иногда мне казалось, что я узнавал ее в фигуре одной
надзирательницы, которая была представлена как молодая, красивая, статная
женщина, отличавшаяся в выполнении своих задач "бессовестной
добросовестностью", но я не был уверен. Когда я смотрел на других
женщин-обвиняемых, я приходил к выводу, что только Ханна могла быть той
описываемой в книге надзирательницей. Но ведь там были и другие. Дочь,
например, пишет, что в одном из лагерей у них была надзирательница, которую
она прозвала "кобылой" -- тоже молодая, красивая и рьяная, но очень жестокая
и несдержанная. Она, действительно, напоминала необузданную кобылу. Может,
другие тоже провели такое сравнение? Может, Ханна знала об этом, помнила это
и поэтому была недовольна, когда я сравнил ее с лошадью?
Лагерь под Краковом был для матери и дочери последней остановкой на
пути в Освенцим. Он принес им облегчение; работа была не такой тяжелой, как
в других лагерях, еда была получше и куда лучше было спать вшестером в одной
комнате, чем целой сотней в бараке. К тому же здесь было теплее; женщины
могли на обратном пути из фабрики собирать дрова и брать их с собой в
лагерь. Страх перед селекциями был и здесь, но он был не таким сильным, как
в Освенциме. Ежемесячно из лагеря увозили шестьдесят женщин, шестьдесят из
