тысячи двухсот; в такой ситуации даже тогда можно было рассчитывать
продержаться двадцать месяцев, когда в тебе оставалось уже не так много сил,
и как-никак всегда можно было надеяться, что из слабосильных ты окажешься не
самым слабым. Помимо того, поддержкой служила и надежда, что война
закончится быстрее, чем через двадцать месяцев.
Бедствия начались с ликвидацией лагеря и выдвижением заключенных на
запад. Стояла зима, шел снег, и одежда, в которой женщины мерзли на фабрике
и потом еле отогревались в лагере, никак не подходила для такого похода, и
еще более неподходящей была обувь, зачастую состоявшая из одних только
тряпок и кусков газетной бумаги, свернутых и обмотанных так, что при стоянии
и ходьбе они еще держались на ногах, но которые нельзя было свернуть так,
чтобы они могли выдержать долгий марш по снегу и льду. К тому же женщины
совершали не просто марш -- их подгоняли, им приходилось бежать. "Марш
смерти?" -- спрашивает дочь в своей книге и отвечает: "Нет, рысца смерти,
галоп смерти." Одни падали по пути совершенно обессиленные, другие не
поднимались больше после ночи, проведенной в каком-нибудь сарае или просто у
какой-нибудь стены. Через неделю в живых осталось меньше половины всех
женщин.
Церковь была лучшим пристанищем, чем сараи и стены. Когда они проходили
мимо покинутых крестьянских дворов и сворачивали в них на ночлег, то солдаты
и надзирательницы останавливались в хозяйском доме. Здесь, в этой почти
опустевшей деревне они расположились в доме пастора, а заключенным
предоставили все же кое-что получше, чем просто сарай или стена. То, что они
сделали это, и то, что в деревне нашелся даже горячий бульон, показалось
изможденным женщинам обещанием окончания всех страданий. С тем они и уснули.
Чуть позже полетели бомбы. Пока горела только башня, огонь в церкви был
слышен, но не виден. Когда верхушка башни обломилась и упала на стропила
чердака, то прошло еще несколько минут, прежде чем показалось мерцание огня.
И потом уже вниз, поджигая одежду, посыпались огненные искры, стали ломаться
и рушиться горящие балки, перекидывая огонь на стулья и кафедру, через
короткое время перекрытие чердака с грохотом повалилось в неф и пожар был
уже повсюду.
Дочь считает, что женщины могли бы спастись, если бы они сразу все
сообща принялись выламывать одну из дверей. Но пока они поняли, что
произошло, пока они осознали, что еще произойдет и заметили, что им так и не
открыли дверей, было уже поздно. Когда их разбудил разрыв бомбы, стояла
глубокая ночь. Некоторое время женщины слышали только странный, тревожно
шелестящий шум в башне наверху и лежали совсем тихо, чтобы как следует
вслушаться в этот шум и определить, что же это такое. То, что это была
трескучая поступь огня, то, что это были огненные всполохи, озарявшие время
от времени тьму за окнами, то, что удар, который они услышали у себя над
головами, означал переход огня с башни на крышу, -- это женщины поняли
только тогда, когда балки крыши стали заметно прогорать. Они все поняли и
закричали, закричали от ужаса, закричали, зовя на помощь, бросились к
дверям, стали бить по ним кулаками, расшатывать их, молить, чтобы их
выпустили.
Когда чердачное перекрытие рухнуло в неф, огонь, оберегаемый каменными
стенами церкви, разгорался, словно внутри камина. Большинство женщин не
задохнулось от дыма, а сгорело в ярко и громко полыхающем пламени пожара.
Под конец огонь прожег, прокалил насквозь даже толстые, обитые железом двери
церкви. Но это было несколькими часами позже.
Мать и дочь остались в живых потому, что мать по ложным соображениям
поступила правильно. Когда женщины ударились в панику, она не могла больше
находиться среди них. Она бежала наверх, на хоры. То, что пламя там было
ближе, ее в ту минуту не волновало, она просто хотела быть подальше от
кричавших, бегавших туда-сюда, горевших женщин. Хоры были узкими, такими
узкими, что оказались почти незадетыми падающими балками. Мать и дочь
стояли, прижавшись к стене, видя и слыша, как свирепствует пожар. На утро
они не отважились спуститься вниз и выйти наружу. В темноте следующей ночи
они боялись сделать неверный шаг, чтобы не оступиться, сходя вниз. Когда на
рассвете второго дня они вышли из церкви, они встретились с несколькими
жителями деревни, которые безмолвно и ошалело таращились на них, однако дали
им еду и одежду и отпустили их с миром.
9
-- Почему вы не открыли двери?
Председательствующий судья задавал этот вопрос каждой из обвиняемых по
очереди. И каждая из обвиняемых давала один и тот же ответ. Она не могла
открыть. Почему? Ее ранило, когда бомба попала в дом пастора. Или она
находилась в шоке от взрыва бомбы. Или после взрыва бомбы она помогала
раненым солдатам и другим надзирательницам, вытаскивала их из-под обломков,
перевязывала, оказывала необходимую медицинскую помощь. Она не подумала о
церкви, не находилась в этот момент рядом, не видела пожара в церкви и не
слышала из нее криков.
Председатель предъявлял каждой обвиняемой по очереди одно и то же
возражение: в рапорте, однако, можно прочитать кое-что совсем другое. Такая
осторожная формулировка была выбрана им нарочно. Сказать, что в рапорте,
найденном в архивах СС, было написано другое, было бы неправильным. Но то,
что в нем можно было прочитать другое, это было правильным. Рапорт поименно
называл тех, кто был убит и кто был ранен в доме пастора, кто повез раненых
на грузовике в лазарет и кто сопровождал этот грузовик. В рапорте
говорилось, что надзирательницы остались в деревне, чтобы переждать, пока
огонь не уляжется, чтобы предотвратить его распространение и пресечь попытки
заключенных к бегству, возможные под защитой пожаров. В рапорте говорилось о
гибели заключенных.
То, что имен обвиняемых не было среди имен, перечисленных в рапорте,
говорило о том, что обвиняемые находились в числе надзирательниц, оставшихся
в деревне. То, что надзирательницы остались в деревне, чтобы пресекать
попытки к бегству, говорило о том, что с выносом раненых из дома пастора и
отъездом грузовика в лазарет еще не все закончилось. Оставшиеся
надзирательницы -- так можно было прочитать в рапорте -- дали спокойно
полыхать пожару в церкви и не отперли ее дверей. Среди оставшихся
надзирательниц -- так можно было прочитать в рапорте -- находились и
обвиняемые.
Нет, говорила одна обвиняемая за другой, это было не так. Этот рапорт
неверен. Это видно, например, уже по той задаче, которая, как указано в нем,
была поставлена перед оставшимися в деревне надзирательницами: предотвратить
распространение пожаров. Разве в состоянии они были выполнить такую задачу?
Чепуха какая-то. Равно как и другая задача: пресекать попытки к бегству,
возможные под защитой пожаров. Чушь. Какие попытки к бегству? К тому
времени, когда они оказали всю необходимую помощь своим, и теоретически
могли бы помочь другим, то есть заключенным, там уже некому было бежать.
Нет-нет, в рапорте ни единым словом не говорится о том, что им пришлось
проделать и выстрадать той ночью. Откуда мог взяться такой странный рапорт?
Они и сами не знают.
Пока очередь не дошла до бойкой на язык гусыни:
-- А вы спросите вот эту!
Она показала пальцем на Ханну.
-- Это она написала рапорт. Она во всем виновата, она одна, и своим
рапортом она хотела прикрыть это и еще и нас очернить.
Председатель спросил Ханну. Но это было в конце. Сначала же он спросил:
-- Почему вы не открыли двери?
-- Мы... Мы были...
Ханна искала правильный ответ.
-- Мы не знали, что нам еще оставалось делать в той ситуации.
-- Вы не знали, что вам оставалось делать в той ситуации?
-- Нескольких из нас убило, а другие удрали. Они сказали, что отвезут
раненых в лазарет и вернутся обратно, но они знали, что не вернутся, и мы
тоже это знали. Может быть, они поехали вовсе не в лазарет, раненые были не
в таком уж плохом состоянии. Мы бы тоже поехали с ними, но они сказали, что
раненым нужно место, и потом... и потом они все равно не хотили тащить за
собой столько женщин. Я не знаю, куда они поехали.
-- И что вы делали дальше?
-- Мы не знали, что нам делать. Все было так быстро, дом пастора горел
и башня на церкви, и солдаты с машинами только что были здесь, и теперь их
уже не было, и мы вдруг оказались одни, наедине с женщинами в церкви. Нам
оставили какое-то оружие, но мы не умели с ним обращаться, и даже если бы мы
умели, что бы нам это дало, нам, какой-то горстке? Как мы должны были
охранять такую колонну? Она растягивается далеко, такая колонна, даже если
ее постоянно сгонять, и для охраны на таком длинном участке, тут нужно куда
больше охранников, чем наша кучка.
Ханна сделала паузу.
-- Потом начались крики и они становились все сильнее. Если бы мы
открыли двери и все бы выбежали...
Председатель выждал несколько секунд.
-- Вы боялись? Вы боялись, что женщины-заключенные нападут на вас?
-- Что они нап... нет, но как бы мы могли опять навести среди них
порядок? Там бы поднялась такая суматоха, с которой бы мы вовек не
справились. А если бы они еще попытались бежать...
Председатель снова подождал, но Ханна не договорила.
-- Вы боялись, что вас, в случае побега заключенных, арестуют и
приговорят к расстрелу?
-- Мы просто не могли дать им убежать! Мы же отвечали за них... Я имею
в виду, мы же все это время охраняли их, в лагере и потом в колонне, в этом
ведь был смысл -- мы охраняем, чтобы они не убежали. Поэтому мы не знали,
что нам делать. Мы также не знали, сколько женщин доживет до следующего дня.
Столько уже умерло, а те, которые еще были живы, были совсем, совсем
слабыми...
Ханна заметила, что тем, что она говорит, она не очень-то себе
помогает. Но она не могла говорить ничего другого. Она могла только пытаться
говорить то, что она уже сказала, лучше, пытаться объяснять лучше и
описывать лучше. Но чем больше она говорила, тем хуже выглядела ее ситуация.
Не зная, как ей быть, она опять обратилась к председателю:
-- А вы бы как поступили?
Но на этот раз она сама знала, что не получит от него ответа. Она и не
ждала ответа. Никто его не ждал. Председатель молча качал головой.
Если вдуматься, то ситуация растерянности и беспомощности, описанная
Ханной, не была такой уж трудной для представления. Ночь, холод, снег,
огонь, крики женщин в церкви, исчезновение тех, кто до этого отдавал
надзирательницам приказания и сопровождал их -- разве это была простая
ситуация? Но могло ли это понимание сложности ситуации поставить в
какое-либо количественное соотношение весь ужас того, что сделали или в
данном случае также не сделали обвиняемые? Как будто речь шла об
автомобильной аварии с телесными повреждениями и полным выходом машины из
строя, происшедшей на пустынной дороге холодной зимней ночью, когда не
знаешь, что тебе делать? Или о конфликте между двумя чувствами долга, и то и
другое из которых требует от тебя твоего участия? Да, так можно было
представить себе то, что описывала Ханна, но суд не хотел этого делать.
-- Скажите, это вы написали рапорт?
-- Мы вместе обдумывали, что нам писать. Мы не хотели ничего
наговаривать на тех, кто удрал. Но мы также не хотели, чтобы и на нас падала
какая-то тень.
-- Значит, вы говорите, что думали вместе. Кто же писал?
-- Ты!
Другая обвиняемая опять ткнула пальцем в сторону Ханны.
