говорящий приемлемо молод и не совсем урод), ибо снова ощутил тот вопрос
жизни и смерти и то, что она иная, глубже, отдаленнее других девушек. Я
только остановился и сказал: Эмке... она тоже остановилась: - Да? - и
тут я обнял ее, точнее - сделал движение, словно хотел ее обнять, но она
выскользнула из этого незаконченного объятия; я попытался снова, обнял ее
за стройную крепкую талию, но она вырвалась, повернулась и стала быстро
удаляться.
Я догнал ее, снова взял под руку, она не противилась, и я сказал: -
Эмёке, не сердитесь. Она покачала головой: - Я не сержусь. Но меня это
разочаровало. - Разочаровало? - переспросил я. - Да, - ответила она.
- Я ведь думала,что вы совсем иной, что вы не такой, но вами тоже
управляет тело, как и всеми мужчинами. - Не сердитесь на меня за это,
Эмёке, - попросил я. - Я не сержусь. Я знаю, что все мужчины таковы. Вы
не виноваты. Вы еще несовершенный. Я думала, что вы уже на пути, но нет,
не совсем. - А вы, Эмёке, вы уже... уже совсем отреклись от всего
телесного? - Да, - ответила она. - Но ведь вы молоды, - сказал я. Вы
не хотите больше выйти замуж? - Она покачала головой:
Мужчины все одинаковые. Я думала, что найду, может быть, кого-нибудь,
какого-нибудь друга, с которым могла бы жить, но только как с другом,
понимаете, без всего физического, у меня отвращение к этому. Нет, не
презираю, я знаю, что физические люди нуждаются в этом, ничего плохого
тут, в самом по себе нет, но оно нсходит из низкого, из несовершенного, из
тела, из материи, а человек стремится к Духу. Но сейчас я уже не верю, что
мне будет дано такого друга найти, так что лучше я буду одна, с дочерью.
- Она говорила, и лицо ее было молочно-белым, пленительно нежным в свете
звезд, луиы и августовской ночи. Я сказал: - Такого друга вы не найдете.
Никогда. Это был бы разве что тот туберкулезный садовник, который давал
вам книжки, поскольку он уже не мог с женщиной... - Не говорите о нем
так, - прервала она меня. - Не будьте таким, прошу вас. - Не сердитесь,
Эмке, - повторил я. - Но неужели вас никогда не влечет к мужчине? Я имею
в виду - так, как влечет девушек вашего возраста и таких же красивых, как
вы. Вы серьезно думаете, что могли бы найти друга, который не хотел бы от
вас этого и не был бы при этом каким-нибудь несчастным человеком, калекой
или инвалидом? - Ах, дело не во влечении, - сказала Эмёке.
- Каждый человек чувствует искушение. Но он должен преодолевать себя.
- Но почему? Для чего? - недоумевал я. - Такое влечение ведь не
обязательно должно быть только и только физическим. Оно может быть
любовью, желанием слияния. Оно всегда у истоков зарождения человека, в
большинстве случаев, пока люди рожают для любви. Вы ведь любите свою дочь.
Разве вы не хотите больше иметь детей? Ведь вы еще можете. И вы хотите
добровольно от всего этого отречься? - Отречься? - переспросила Эмёке.
- На все воля Божья. - Но Бог вас не очень защищает: он наделил вас этим
гораздо щедрее, чем других. Вы молоды, красивы, здоровы; ие все мужчины
таковы, как ваш первый муж, и не все браки заключаются так, как было у
вас. Есть мужчины, любящие своих жен не только ради телесной стороны
супружества, хотя она и составная часть любви... - Это не может быть
составной частью настоящей любви, - возразила она. Настоящая любовь -
это любовь души.
- Но если вы потом захотите иметь детей? Или вы против детей? - Ах,
нет, - ответила она. Дети невинны и требуют любви. Но они зачаты в грехе.
И женщина должна страдать за этот грех, когда рожает. - Это ие ответ на
мой вопрос, - сказал я. - И, кроме того, роды сейчас могут быть без
боли. Но вообще, в принципе - вы за то, чтобы дети рождались? Не лучше
было бы от этого вообще отказаться и не производить на свет все новые и
новые последствия греха или, как это вы называете, новых существ,
отягченных материей и телом, - ведь именно таковы все люди? Не лучше было
бы, если б все человечество вымерло? - Нет, - произнесла она поспешно.
- Воля божья, чтобы они жили. Бог в своем бесконечном милосердии хочет,
чтобы все были спасены. И все будут однажды спасены. - Но кто эти "все"?
Не лучше ли было бы позволить, чтобы "всеми" были "все те, кто сейчас
живет на свете"? - Ах, нет, нет, - сказала она. - Нет. Вы этого не
понимаете.
- Это вы не понимаете, - ответил я. - Не понимаете даже себя. В вас
полно противоречий. Вы сами не решили еще один вопрос, не заполнили еще
одну логическую щель в этой вашей мистической системе. - Ах, что такое
логика? - сказала она. - Школьный предмет и все. - Нет, логика - это
все. И то, что...
что вы мне очень нравитесь, что... я люблю вас... что... - Не говорите
этого, - оборвала меня она, тем лишила меня необходимости произнести,
наконец, ту роковую фразу, которую в ее случае нельзя было бы взять назад,
которая прозвучала бы полным своим смыслом, а не просто ни к чему не
обязывающим обещанием, которое можно было 6ы нарушить, о котором легко
забыть, - ведь это была она, Эмёке, этот случай, эта легенда, эта поэма,
это прошлое, это будущее.
Мы стояли как раз перед освещенным подъездом гостиницы. Она смотрела на
вечернне тени леса, в глазах - особое выражение, уже не лесного
звереныша, но женщины, борющейся со своим извечным проклятием, с причиной
своей неполноценности и содержанием своего животворного достоинства;
горячей волной застилающего ее мозг, ум, рассудок несмотря иа то, что в
конце его - все то болезненное и потом, возможно, позор внебрачного
материнства, и тревоги, и опасность растолстеть, потерять
привлекательность, и жизнь, и все. Но это проклятие все равно окаэызается
сильнее женщины, и она уступает, как уступала всегда, как будет уступать
всегда, и из этого проклятия рождается новый человек. - Спокойной ночи,
- - сказала Эмёке и подала мне руку. - Эмке, подумайте об этом.
- Спокойной ночи, - повторила она и вошла в здание; на лестнице я
засмотрелся на ее стройные ноги, потом она скрылась, а я стоял еще
некоторое время перед гостиницей, а затем тоже пошел наверх, в свою
комнату.
Учитель лежал в постели; брюки, рубашки, белье, носки - все
старательно развешано на спинках стула и кровати; он еще не спал и смерил
меня злым взглядом: "Ну и как?" - спросил он. Я не ответил, сел на
кровать и начал раздеваться. Учитель смотрел на меня глазами, похожими на
две почерневшие высохшие сливы. "Черт побери, - воскликнул он, - ты,
пожалуй, не ложишься спать с твердым?" - Фигу! - бросил я, погасил свет
и лег. С минуту было тихо.
Потом он сказал: "Сдается мне, что ты обыкновенный импотент. Что у тебя
с бабами просто ничего не получается. Признайся!" - Спокойной ночи, -
сказал я. За окном закудахтал петух, разбуженный дурным сном.
На вечеринке я пил красное вино и смотрел на Эмёке; она была в летнем
платье, плотно прилегавшем к телу, с белым воротничком и без рукавов, -
какое носят девушки ее внешности и возраста. Отдыхающие постепенно
осмелели и стали приглашать ее танцевать, видя, что я сижу и пью (раньше
не решались, ибо по законам курортного отдыха мы с ней образовали пару, а
в этом недельном или двухнедельном коллективе такой союз почитается
свято), и поэтому Эмке все время была на танцевальном паркете, раз с
культурно-массовым деятелем, все еще трезвьм только наполовину, раз с
франтом, уже переставшим упрямиться в своем гордом одиночестве и еще
надеявшимся на приятный конец своего здесь пребывания (то есть приятный
конец с одной из четырех-пяти молоденьких девушек в нашей смене), один раз
с директором магазина готового платья, толстая супруга которого глядела на
нее ласковым взглядом матроны, которой и в голову не придет ревность, но
которая в молодых женщинах, полных эротического обаяния, усматривает
каких-то мистических сестер своей обманчивой женской судьбы; раз с
капельмейстером джаза, в другое время целыми вечерами не покидавшим своего
места за пультом и не откладывавшим скрипку; и еще с несколькими другими;
а я сидел над третьим стаканом вина, поскольку мной овладела особая
нерешительность человека, до сих пор не ощутившего в себе ответственность,
но чересчур человека своего времени, чтобы бороться с равнодушием,
легкомысленностью, безответственностью. Эмёке, вино постепенно ударяли мне
в голову, Эмёке на паркете выглядела совершенно иной, нежели те пять или
шесть остальных девушек в танцзале; она была привлекательнее всех,
обаятельнее, моложе, но в то же время зрелее, без того несовершенства
семнадцатилетнего лица, которое еще не может решиться, сменить ли
очарование детства на поверхностную, неинтересную красоту взрослости или
обаяиие молодости, на женское обаяние возраста обручений и первой полной,
естественной плодности; она смеялась, как и они, глубоким, альтовым
смехом, танцевала с естественной уверенностью женщин, которые умеют
танцевать, как птица умеет петь, как пчела - строить соты; ее тело под
легким летним платьицем - тело настоящей балерины; я глядел на нее и
чувствовал нежность, симпатию к этой отчаянной душе и страстное влечение к
этому телу, к этой груди; влечение, усиленное вином, поднималось во мне,
пока, иаконец, вино, которое мужчина употребляет как суррогат женского
проклятия, рискуя отцовством, женитьбой, карьерой, всей жизнью за обман
краткой минуты, - пока это вино не избавило меня от пут ума и
рассудительности, и когда я заметил, что откуда-то из темных углов зала
вынырнул учитель, со взглядом как у сказочного кота, и пригласил Эмке на
танец, и танцевал с ней, прижимаясь к ее телу, на полголовы ниже ее,
сатир, но без сатирского очарования, а только с его сластолюбивой рожей,
- я встал и энергичным, быстрым шагом человека, вылакавшего три стакана
вина, вломился на паркет и вырвал Эмёке из рук учителя. Я не видел ее с
утра. Весь день я просидел в своей комнате; учитель испарился, а я
остался, спал, размышлял об этой девушке, обо всех открывавшихся
возможностях, о своей неуверенности и нерешительности; но сейчас я был с
нею, обнимал ее за талию, как вчера, но на этот раз она не противилась, и
в голове моей шумело вино, а из ее глаз исчезла мистическая покорность,
монастырская отрешенность искусственно подавляемой страсти, - были это
глаза венгерской девушки, как созвездие над пуштой, а ритм, звучавший
вчера из-под клавиш старого рояля, теперь струился ее стройными ногами,
превращаясь у бедер в круговерть любовной прелюдии.
Учитель отправился к столу, на котором стояла бутылка водки, и опустил
губы в эту горькую жидкость сельских танцулек, запах которой был запахом
похоти, удовлетворяемой в душистом саду за трактиром, с горячим шепотом,
сладкими стонами и сопением; или же, когда не было охочих, готовых
разверстых бедер, судьба ее становилась судьбой всякой прочей воды,
текущей по вонючим, пропитанным дегтем желобкам в вонючих трактирных
уборных, а оттуда в сточные ямы, оттуда в землю, которая очищает воду,
загаженную этой похотью, превращая ее снова в кристальные родники,
стекающие в долину. Потом учитель поднял тяжелые, злые, ненавидящие глаза,
налитые кровью, смотрел на паркет и следил за мной взглядом отставшего от
поезда, смотрел, как я танцую с этой венгерской девушкой; он знал, что я
молодой и холостой интеллигент из Праги, человек, знакомый с тем
неопределенным нагромождением отрывочных сведений, которые создают
впечатление образованности, какое и он пытался возбудить, презрительно
высказываясь ночью о людях, собравшихся здесь, в этом доме отдыха, о
работницах с фабрики, которые, мол, все непроходимые дуры, о слесарях,
едва умеющих расписаться, и не приходило ему в голову, что сам он умеет не
намного больше, чем поставить подпись своим замусоленным каллиграфическим
почерком, пережитком имперско-королевских времен; знает немногим больше
четырех действий арифметики, тройного правила, да сжатого обзора чешской
истории, вызубренного когда-то в той героически-патриотической форме
буржуазных и идеалистических историй про героев в народном духе,
аамутненной сейчас непонятным марксизмом; еще он умеет определить
