вдруг понял этот катарсис, к которому вела ее драма - что Злом в её жизни
был тот скотоподобный сорокапятилетний хам, хозяин отеля и имения, который
загнал ее во власть неуверенных теней, в тот нереальный, но грозный мир
представлений, и сейчас она ищет Наивысшего, Добро, Любовь, душевную, не
телесную, божественную любовь, но достаточно немногого, и вся эта
извращенная символика подозрительных метафизических еженедельников может
странным, непонятным, или, точнее - более чем понятным переворотом души
встать с головы на ноги; что тем Добрым и Наивысшим с таким же успехом
могу быть и я сам, что им, возможно, уже являюсь, хотя она еще не
призналась себе в этом, может быть, даже и не знает этого, но я уже живу в
тех ее глубинных, неизвестных подвалах подсознания; что я им, по крайней
мере, становлюсь, и мог бы сейчас сразу изменить этот человеческий случай,
эту легенду, мог бы действительно стать Наивысшим, Создателем, и сотворить
человека из этой прекрасной тени, уплывающей медленно, но уверенно во мрак
безумия; что это мозг еще пока (но уже недолго)
способен вернуться из тупика нереальных представлений, за которыми
идет, и выйти снова на уверенную дорогу конкретных вещей; но уже недолго,
уже скоро он растворится в сумраке тех облаков, что оторвались от твердой
почвы и летят по собственным законам, больше не зная закона притяжения и,
значит, ничего того, что из этого основного закона вытекает; у них своя
собственная истина, которая не есть ложь, ибо это просто иной мир, и между
ним и нашим миром невозможно взаимопонимание, и девушка превращается в
женщину, женщина в старуху, и замыкается в этом мире, постепенно
опутываясь сетью морщин, и лоно ее вянет впустую, а душа постепенно
заполняется трухлявой литанией старческих голосов в готическом сквозняке
лестницы с этого света к тому, другому, о котором мы не знаем ничего и
который, вероятно, ничто.
"Колоссалъно, барышня!" - воскликнул учитель, когда она закончила, и
зааплодировал. - "А теперь выдайте какой-нибудь чардаш, а?" Она
засмеялась и действительно заиграла чардаш, подчеркивая ритм всем телом;
глаза ее сверкали, но без того горячечного блеска, как перед этим в углу,
облицованном деревом.
Учитель отступил от рояля и начал вытанцовывать дилетантское подобие
чардаша, завизжал (но совсем мимо ритма, и затопал тоже не в такт), и Эмке
начала петь, а учитель смешно крутился на паркете перед роялем, и ее пение
собрало группку отдыхающих, которая до этого играла во французскую почту,
и спортивного вида молодых людей и девушек из пингпонгового зала; забава
разрослась, я вынужден был сесть к роялю и наигрывать шлягеры, а несколько
молодых людей и учитель с Эмёке начали танцевать. Эмке изменилась,
раскрылась, как яркое крыло бабочки вылущивается из серой и загадочной
куколки, сейчас возникала она сама, не легенда, а настоящая Эмке, ибо этот
примитивный и подсознательный учитель бессознательно и примитивно нашел
верный подход к сердцу, скрытому в глубине, сразу вышел на дорогу в ее
будущее; но не ему эта дорога и это будущее были суждены, ибо его и не
волновало то будущее - а только настоящее этой короткой курортной недели,
похоть и наслаждение, сладострастные воспоминания, которые бы остались.
Это мне предстояло бы по этой дороге пройти, но я уже ушел по дороге
собственной жизни слишком далеко, чтобы так безоглядно броситься в
будущее. Я выдавливал из желтых клавиш, которым не хотелось возвращаться в
нормальное положение, шлягер за шлягером и смотрел на нее, как вдруг
почувствовал, что, как и учитель, страстно тоскую по этому телу, стройному
и упругому, по этой груди, небольшой, не нарушающей симметрии тела. Однако
я знал, что все это очень и очень непросто; что существует рецепт (учитель
бы еще добавил: Выспись с нею, и все пройдет), знал, что, в конце концов,
это верный рецепт, но этой цели, этому телесному акту должно
предшествовать нечто гораздо более тонкое и сложное, нежели учителева
тактика сближения, и что вообще дело не в акте, а в обязательстве, который
он налагает и которого я сам - лишь подтверждение, подтверждение союза,
заключаемого людьми против жизни и смерти, лишь знак творческого действия,
которое я мог бы, наверное, совершить; но я не ощущал в себе стремления к
этому действию (значило бы оно годы и годы жизни, а ведь известно, что
каждое очарование, в конце концов, расплывается по окраинам прошлого, и
остается только действительность, повседневность), но только к этому телу,
к этому приятному и так отличному от других курортному приключению, к лону
в глубине девичьих бедер; этим бы я, конечно, окончательно ее уничтожил,
еслн б не взял на себя также и всей ее жизни; а раз Эмке танцевала с
учителем, я начал его ненавидеть от всего сердца, эту ходячую сумму
совокуплений, а к ней я чувствовал примитивную мужскую злость за то, что с
ним танцует, и что сейчас она не такая, какой мне казалась вплоть до
недавней минуты, и хотя я не соглашался с тем ее миром, созданным из
отчаянных желаний, но предпочитаю такой мир, а не мир учителя.
Поэтому, когда мы потом встретились на лестнице по пути в столовую, я
спросил ее с иронией, почему она так посвящала себя учителю, он ведь явно
человек совсем низко телесный; а она ответила невинно: Я знаю, что это
физический человек, мне было его жалко. Мы должны жалеть людей, которые
так убоги, как он, - и тут я спросил, не жалко ли ей и меня тоже, ведь я
тоже физический. Не совсем, - ответила она. - В вас есть хотя бы интерес
к психическим, духовным вещам, в нем же нет; - она неожиданно снова стала
иной, чем с учителем, на лицо ее опять наплыло то облако из иного мира; с
монашеской отрешенностью она села за стол и не обращала внимания ни на
плотоядные взгляды учителя, ни на взгляды франта, который до сих пор
пребывал в состоянии оскорбленного любителя одиночества, но силы его уже
были на исходе.
После ужина, в половину девятого, культмассовик пригласил отдыхающих на
демонстрацию узкопленочных фильмов. Эмёке поднялась к себе в комнату, а я
вышел в сад. Сад был влажным, сырым, унылым, я сел на трухлявую скамейку,
мокрую от дождя. Напротив меня стоял гном с облупившимся лицом, разбитым
носом и трубкой - такую всегда курил мой дед; у него в саду тоже был
такой карлик, с такой же трубкой, и белый город со множеством зубцов и
башенок на городской стене, с иастоящими стеклами в окнах, и каждую весну
дед заботливо красил металлические крыши домиков в красный цвет, потому
что его (семидесятилетнего старца), видимо, по-прежнему волновали те же
образы и представления, что и меня, когда я был мальчиком, волновали и
сейчас, когда я вспомнил о том игрушечном городе моего деда: что это
настоящий город, только уменьшенный, маленький, но настоящий; что по
сантиметровым лестницам, быть может, шествуют иногда королевские процессии
трехсантиметровых человечков, как в "Гулливере", что за окнами из
стеклянных осколков - залы, покои, столовые, такие же настоящие, как и
сам этот город; или сказка о Мальчике-с-пальчике: я мечтал, что если б сам
был Мальчиком-с-пальчиком, то мог бы ездить в автомобильчике с пружинкой,
который заводился бы ключиком, или плавать по ванне в лодочке, в бачок
которой наливалась бы какая-нибудь химическая смесь - и она бы плыла
бесшумно и ровно по миниатюрному морю эмалированной ванны. Я засмотрелся в
лицо облизывающегося глиняного гнома, цветущее, сластолюбивое, и подумал,
что он - отчасти я сам, тридцатилетний холостяк, запутавшийся в романе с
Маргиткой, замужней женщиной, ни во что не верящий уже, ничего не
принимающий слишком близко к сердцу, познавший в достаточной мере мир,
жизнь, политику, славу, счастье, вс, и одинокий, не из невозможности, а по
необходимости, и достаточно удачливый, с хорошей зарплатой, совершенно
здоровый, ни единого шанса на какие-либо неожиданности в жизни, на
открытия чего-то такого, чего еще бы не знал; в возрасте, уже дающем о
себе знать началом мелких неприятностей старения, когда еще есть последняя
возможность жениться и дождаться того времени, когда дети повзрослеют
настолько, чтобы самим во всем разбираться; а она красивая, все еще
молодая, с одним ребенком, венгерка, а значит - существо относительно
новое, относитесьно неизвестное; но все же не так уж и молода, двадцать
восемь лет, с ребенком, а это означало бы совершенно другую экономию; и
чужая, венгерка, не очень умная, надломленная этим безумием
метапсихологии, чуть ли не святая, пытается обратить других в свою веру,
идеальный объект для курортного приключения, не более, ничего более; но с
тем страшным вглядом лесного звереныша, с той самоубийственной защитной
реакцией против мира, в тумане мистических суеверий. Это был вопрос жизни
и смерти, а не жаркого августовского вечера, границы слишком зыбки, чтобы
чувствовать себя уверенно; несколько профессиональных слов, удачно
выбранная минута, когда влечение лета и настроение недельного отпуска
отбрасывают все опасения и укрепляют волю к риску и отдаче - и вопрос
всей жизни, любви или самопожертвования, либо смерти во мгле мистики, в
психозе полуночных кружков, собирающихся вокруг столика и вызывающих духов
своих представлений, кружков увядших людей среднего возраста, чудаков,
психопатов, верящих в двадцатом веке в силу жабьего волоса против раковой
опухоли, переписывающих адские молитвы и молящихся с конца страшными,
бессмысленными черными молитвами средневековых запроданцев дьявола,
которые не умирали естественной смертью, а разрывались дьяволом на части,
и из клочьев тела, жил, костей, сломанных ребер, раздавленных глаз,
выбитых зубов, вырванных волос и лоскутьев кожи душа вырывалась и
уносилась в вечную, раскаленную геенну ада; либо молящихся истово, не
употребляющих мясо и лечащих болезни, приобретенные неустанным неподвижным
стоянием на молитве, прикладыванием медных кругов и целованием святых
образов, лечащих болезни, хотя, по сути, желающих смерти, ибо смерть для
них - врата к совершеннейшей жизненной стадии, которая ближе Наивысшему и
вечному Блаженству; такова была эта проблема, вопрос не одной ночи, а всех
ночей, в течение многих лет, да и не только ночей, но и дней, взаимной
заботы, супружеской любви, взаимного переживания добра и зла, пока смерть
не разлучит двух людей. Так все обстояло с той девушкой, с той девушкой, с
той девушкой Эмёке.
Но когда я потом сидел в затемненном зале, и культмассовик (после
нескольких безуспешных попыток запустить проектор, и только когда
молчаливый мужик, видимо, мастер какой-то фабрики, взялся за дело,
подтянул какие-то винты и провода, проектор заработал) демонстрировал на
маленьком экране какой-то фильм, словно рассчитанный на то, чтобы вызвать
максимально возможную скуку (однако же это развлекало людей, ведь фильм
был узкопленочный, и аппарат работал прямо у них за спиной, а они здесь
проводили свой недельный отпуск), и помещение расплывалось в задымленных
сумерках, я взял Эмёке за руку, теплую и мягкую, ибо завтра наш последний
день в доме отдыха, и я должен был что-то сделать или, по крайней мере,
поддаться тому инстинкту, либо же той обществом выпестованной
необходимости обольщать в домах отдыха молодых незамужних женщин, вдов или
даже замужних, - и предложил ей пройтись со мной на свежем воздухе. Она
согласилась, я встал, она тоже встала, в свете проектора я заметил взгляд
учителя, следовавший за ней, когда она выходила за мной из зала к ночному
свету августовского вечера перед корпусом гостиницы.
Мы шли по белой иочной дороге между полями, по обеим сторонам -
черешни и белые столбики, и запах травы, и миллионы голосов мельчайших
живых существ в траве и в кронах деревьев. Я взял Эмёке под руку, она не
сопротивлялась, хотел что-нибудь сказать, но ничего не приходило в голову.
Ничего, что бы мог, что бы смел сказать, потому что нечистая совесть не
позволяла открыть шлюзы обычной для августовской ночи разговорчивости (от
которой в такую ночь ие откажется ни одна женщина на отдыхе, если
